колеблется, он
не устоял.  Он бросил на эту чашу маленький  золотник  своего  сердца.
Гаданье!.. Милая, невинная шутка, которую потом, когда мой подзащитный
стал бы  супругом  Луговой,  они  с  улыбкой  вспоминали,  как  что-то
светлое, неизбитое и юное...
     Все чаще  и  чаще,  прибегая  к  образам  и  сравнениям,  которые
переплетались  с  афористическими высказываниями классиков литературы,
Ядов  вдруг  сделал  неожиданную  продолжительную  паузу   и,   словно
напившись  досыта  тишиной  зала,  продолжал  оперировать юридическими
терминами.
     В этом-то  и  была  особенность его тактики:  логическое он умело
чередовал с психологическим.
     Доказав отсутствие  вины  в  действиях  Ленчика,  Ядов неожиданно
оборвал свою речь:
     - Там, где нет вины, граждане судьи, там нет наказания.
     Сказал и,  в  последний  раз  окинув  с  трибуны  зал,   сел   за
адвокатский столик.
     Первыми зааплодировали студентки, потом подхватил весь зал.
     Было во    внешности   Ядова   что-то   артистическое,   но   это
артистическое  не  походило  на  дешевенькое,  избитое  кривлянье  тех
адвокатов (а они еще попадаются),  которые всю вторую половину защиты,
когда "бьют на слезу",  ведут или в тоне трагического  завывания,  или
добрых  полчаса  мелодраматически и сентиментально причитают и кончают
неизменно тем, что взывают к "великодушию советского правосудия".
     Высокий и стройный,  в черном костюме и с черным галстуком,  Ядов
был внешне элегантен.  Его правильные черты лица,  высокий  с  крутыми
залысинами  лоб  и  никогда  не  улыбающиеся  глаза  (с виду он больше
казался строгим,  чем добрым) даже у самого придирчивого  физиономиста
могли  бы оставить твердое впечатление,  что перед ним человек умный и
волевой.
     ...Кончился суд тем, что цыганку приговорили к трем годам лишения
свободы, а Ленчику вынесли общественное порицание.
     Никогда Наташа не питала такого гадливого чувства к Ленчику,  как
теперь,  после суда.  Особенно после  речи  адвоката,  который  сказал
неправду,  что  она  дала согласие выйти за Ленчика замуж.  Два часа в
душном, переполненном зале, где сотни глаз упирались в нее ежеминутно,
ей показались пыткой.  И все из-за кого?  Из-за Ленчика,  которого она
никогда не любила.
     Уже у  самого  выхода  из  зала суда Наташа услышала приглушенный
голос Ленчика:
     - Наташа, мне нужно с тобой поговорить.
     Она даже не повернулась.  Ей было стыдно стоять с  ним  рядом.  В
течение всего суда он выглядел жалким и растоптанным.
     - Наташа!  - почти выдохнул Ленчик над самым  ее  ухом  и  слегка
коснулся  ее  локтя.  От  этого прикосновения она почувствовала что-то
брезгливое.
     Наташа круто повернулась и, глядя под ноги, отрубила озлобленно:
     - Подлец!
     - Что ты говоришь?
     Смерив Ленчика презрительным взглядом,  она повернулась.  Она  не
шла, а почти бежала.
     Ленчик проводил ее взглядом до самой калитки.  Он понял,  что это
был  настоящий  конец.  Уж если ее не тронули слова адвоката,  который
раскрыл,  как он,  Виктор,  любит ее,  то  все  дальнейшие  попытки  к
примирению  только  еще  раз унизят и опозорят его.  А ведь он с таким
трудом добился, чтоб его послали работать в Верхнеуральск!
     - Успокойся,  сынуля,  все  обошлось благополучно.  Поедем скорей
домой.  И я умоляю тебя:  не связывайся больше  с  этой  невоспитанной
дурой. Ведь она тебя ни в грош не ставит.
     Ленчик молча посмотрел  на  мать.  Это  была  минута,  когда  ему
особенно  хотелось  сорвать  на  ком-то свою обиду.  И он собрался все
выместить на матери, но чудом сдержался.
     - Ты понимаешь, что в Верхнеуральске мне теперь нечего делать? Ты
это понимаешь? -тихо, но злобно спросил он.
     - Ну и прекрасно,  Витенька! Наконец-то ты останешься в Москве. -
Виктория Леопольдовна захлебывалась  от  счастья,  поняв,  что  Виктор
никуда от нее не уедет.
     Ленчик посмотрел на мать  и,  как  своему  самому  лютому  врагу,
сказал:
     - Так вот сейчас же,  сию минуту поезжай к отцу,  и не мое  дело,
кто  это  будет  решать  и  как это будут решать - вечером должен быть
документ, что от поездки в Верхнеуральск я освобожден.
     Сказал и прошел к машине, которая стояла неподалеку.
     Не успела Виктория Леопольдовна  взяться  за  ручку  дверцы,  как
Виктор  высунулся  из  окна  кабины  -  он  сел  рядом  с  шофером - и
раздраженно бросил:
     - Машина нужна мне. Поезжай в метро.

        "43"

     В общей камере Таганской тюрьмы, куда посадили Толика, находилось
восемнадцать человек.  В основном это были молодые люди, попавшие сюда
кто  за хулиганство,  кто за кражу.  Некоторые из них в Таганке уже не
новички.  Опустившиеся и озлобленные,  они  махнули  на  все  рукой  и
коротали  время за картами,  скабрезными анекдотами и травили пожилого
толстяка,  которого кто-то в первый же день его  пребывания  в  тюрьме
окрестил Ротшильдом.
     В тюрьму Ротшильд попал за спекуляцию отрубями. Он был заведующим
фуражной  палаткой  в Сокольниках.  К тюремной кличке "Король отрубей"
привык и как только слышал свое новое имя, с готовностью поворачивался
в сторону,  откуда его окликали. Все в камере видели, как глупо хлопал
он при этом своими бесцветными ресницами.  На его каменном лице в  это
время  застывало  выражение тупой угодливости.  Ротшильд боялся всего,
что было связано с ним и с его новым именем.  Стукнет  дверной  засов,
откинутый  тюремным  надзирателем,  Ротшильд  вздрагивает  и каменеет,
назовут его настоящее имя ("Вам передача"),  - Ротшильд долго не может
сообразить,  что еще,  наконец, хотят с ним сделать? Его мясистые щеки
при этом мелко-мелко тряслись.
     Ротшильду приносили  передачи  чаще,  чем  другим,  но из них ему
доставалось очень мало,  почти  все  пускалось  в  расход  "шакалами",
которые  остервенело  расхватывали  продукты  и  здесь  же,  на глазах
хозяина, цинично пожирали их. Ротшильд только глупо улыбался и молчал.
В его маленьких и бесцветных, как у поросенка, глазах поселился вечный
страх.
     Вначале Ротшильд  был неприятен Толику,  но потом ему стало жалко
это забитое, безответное существо.
     А вчера  утром  из-за  Ротшильда  в  камере даже вспыхнула драка,
которая через несколько минут стала известна  всей  тюрьме.  Случилось
это так: Ротшильду передали очередную посылочку, завернутую чистенькой
марлей.  Не успел он  ее  даже  рассмотреть,  как  один  из  "шакалов"
выхватил у него узелок и бросил его в угол.  Все в камере видели,  как
трое наглецов с хохотом терзали чужую посылку.  Терзали и смеялись над
ее хозяином. А один из тройки, высокий и с челкой, у которого на спине
между лопатками была татуировка "Нет в жизни счастья",  а на  плече  -
"Не  забуду  мать  родную",  даже  запустил  в хозяина пустой коробкой
из-под конфет.
     - На, Ротшильд, забавляйся. С картинками!
     Все это видел и Толик,  видел и трясся от злобы.  Наконец  он  не
выдержал, приподнялся с нар и молча подошел к тройке.
     Тот, что с челкой и с татуировками,  приподнял голову и удивленно
посмотрел  на  Толика.  Этим  взглядом  он как бы спрашивал:  "Ты что,
фраер, тоже колбаски захотел?.."
     Толик процедил сквозь зубы:
     - Верните! Не смейте трогать ни крошки!
     - Что-о-о?  -  протяжно  спросил  парень  с  челкой  и,  медленно
привстав,  принялся подчеркнуто-пристально рассматривать Толика с  ног
до головы.
     Теперь затихли даже те четверо,  что играли с соседней камерой  в
особую,  "жиганскую"  карточную игру,  называемую здесь "в три цвета".
Все ждали, что будет дальше.
     А дальше случилось то,  чего никто не предполагал. Когда парень с
челкой медленно  поднес  к  подбородку  Толика  руку,  пытаясь  повыше
приподнять его голову и посмотреть:  что-де, мол, ты за птица, Толик с
такой неожиданной быстротой  и  с  такой  силой  ударил  его  снизу  в
челюсть, что тот рухнул на пол.
     Исход драки решился за несколько секунд.  Не дожидаясь,  пока два
других  "шакала" вступятся за товарища,  Толик носком тяжелого ботинка
что есть силы ударил под ребра второго - парня в веснушках. Тот только
икнул, поджал живот руками и, повалившись ничком, затих. Когда вскочил
третий (его лицо скорее выражало страх, чем готовность драться), Толик
почти  в  беспамятстве  так  ловко  хватил  его в подбородок,  что тот
отлетел в сторону,  ударился головой  о  трубу  парового  отопления  и
повалился рядом с веснушчатым.
     Бледный, дрожа  всем  телом,  Толик  поднял  с  пола  мешочек   с
продуктами  и  в  полной  тишине,  сопровождаемый  горящими  взглядами
заключенных,  подал его Ротшильду,  который, ничего не понимая, поджав
по-восточному ноги, сидел на нарах. В следующую минуту кто-то от окна,
с нар, с визгом крикнул:
     - Бей шакалов!..
     Этот клич,  как электричество, прошил камеру. Все, кто был в ней,
кроме Толика и Ротшильда, кинулись на "шакалов".
     Поднялся визг,  крик,  стон.  Били жестоко.  И если б не крик, на
который вовремя подоспели четверо вооруженных надзирателей,  "шакалов"
могли бы убить до смерти.  Через пять минут пришел тюремный врач, и их
унесли на носилках.
     С этой минуты Толика молчаливо признали атаманом. Никто ни у кого
не  стал  не только отбирать продукты силой,  но даже воровать тайком.
Молчание Толика, которое создало вокруг него ореол таинственности, еще
больше  вызывало к нему уважение.  Все уже друг другу порядком надоели
своими ухарскими рассказами о старых подвигах  и  о  том,  за  что  их
"сцапали".
     Толик был загадкой: никто не знал, за что он попал в Таганку.
     После расправы  над  "шакалами"  Ротшильд  переселился и занял на
нарах место рядом с Толиком.  В нем он теперь видел своего  избавителя
от  издевательств,  которых натерпелся за две недели следствия.  После
драки в камере за весь день он только раз услышал кличку Ротшильд,  да
и  то она была произнесена лишь потому,  что новичок,  который несмело
попросил у него закурить, думал, что Ротшильд - его настоящее имя.
     Как только  убрали  "шакалов",  Толик,  не  обращая  внимания  на
расходившуюся камеру,  снова лег на нары и замолк.  Он думал о  своем.
Думал о матери, о сестренке Вале, о Катюше. Чаще всего на ум приходила
Катюша.  Первый раз в жизни он полюбил,  полюбил по-настоящему. Первый
раз  в  жизни  его полюбила чистая девушка.  Он боготворил ее и боялся
обидеть грубым прикосновением.  Даже поцеловал-то не он первый,  а она
его.  Это  было  два  месяца  назад,  в мае,  когда отцвела черемуха и
зацветала сирень. Над тихой пустынной аллеей в Сокольниках плыла луна.
Было  свежо,  и Катюша молча,  закрыв глаза и ежась,  прильнула к нему
так,  что их губы встретились. Это было чем-то неизведанным. Такое или
что-то подобное по своей невысказанности он испытывал в детстве, когда
тонул в реке.  Так же закружилось в голове,  так же по телу  разлилось
приятное тепло...  Потом она,  словно хмельная от счастья, накручивала
на свои тонкие пальчики его  русые  волосы  и  светилась  вся  изнутри
каким-то  голубым  небесным счастьем.  Улыбалась и приговаривала,  что
навьет ему такие кудри,  которые не разовьются вечно.  Теперь  нет  ни
кудрей,  ни  русых волос - их остриг тюремный парикмахер.  Нет Катюши.
Нет,  и больше никогда не будет...  От этой мысли к  горлу  подступало
что-то тяжелое,  обидное,  от чего становилось трудней дышать.  "А все
почему?  Не устоял,  поддался Князю,  соблазнился  на  пачку  денег  и
золотую медаль".
     От тоски и стыда,  которые  уже  целую  неделю  точили  и  мучили
Толика,  ему захотелось завыть на всю камеру, биться головой о стену и
хоть этим облегчить свою тяжесть.
     А Катя?  Как  она  ждала того дня,  когда он устроится на работу!
Ведь на заявлении уже стояла  резолюция  директора  завода:  "Оформить
слесарем  пятого  разряда с 26 июня".  После первого дня работы Катюша
обещала досыта угостить  мороженым.  Досыта...  Мороженым...  Милая...
Обещала  даже на стипендию купить билеты в театр.  Двадцать шестое она
ждала с волнением. Но не дождалась. Двадцать пятого был ресторан, была
березовая  роща.  А  потом,  потом  загул,  потом тюремный надзиратель
показал место на нарах...
     Бросив догоревшую папиросу,  Толик на ощупь,  не поднимая головы,
вытащил из пачки новую. Но не успел размять ее, как Ротшильд услужливо
поднес  ему  зажженную спичку.  Толик поблагодарил еле заметным кивком
головы и прикурил.  Так,  выкуривая папиросу за папиросой, он лежал до
тех  пор,  пока не пришел надзиратель и не крикнул на всю камеру своим
зычным баритоном:
     - Максаков, к следователю!
     В комнате следователя все  было  прибито:  стол  прибит  к  полу,
чернильница привинчена к столу, единственная табуретка, которая стояла
в полутора метрах от стола (она предназначена для  заключенного)  была
также  прочно  прибита  к  полу.  Даже  стул следователя,  и тот,  как
приковал его к полу несколько лет назад тюремный мастер,  так и  стоит
он по сей день на одном месте.
     Толик вошел,  как и полагается по тюремной инструкции  входить  к
следователю,  с сомкнутыми за спиной руками.  Захаров предложил сесть,
показав глазами на табуретку.  Толик сел,  продолжая держать  руки  на
пояснице.
     Этот пункт тюремного распорядка Захарову не  нравился:  неприятно
видеть  перед  собой человека,  который в течение всего допроса должен
сидеть с руками за спиной.  Создается впечатление,  что  в  спрятанных
руках зажат камень или нож.
     - Держите руки свободно,  - сказал  Захаров  и  достал  из  папки
чистый бланк протокола допроса.
     К допросу он приступил  после  тщательной  подготовки.  Все  было
продумано  до  тонкости,  учтены  даже  мелочи и,  как это рекомендует
студенческая практика юридических факультетов,  составлены вопросы, на
которые уже заранее предполагались возможные варианты ответов.
     Не предполагал Захаров только одного:  что в  ответ  на  все  его
вопросы Толик будет лениво зевать и сонно смотреть в окно.
     Что-то оскорбительное  для  молодого  следователя  было  в   этом
равнодушии  подследственного.  Но  чем  больше  путался  Толик в своих
показаниях,  тем больше был уверен Захаров,  что непременно  распутает
клубок.
     О своих сообщниках Толик упорно не хотел говорить.  Он придумывал
разные  небылицы,  брал  всю  вину  ограбления  на  себя;  а когда его
спрашивали о соучастниках,  как и на первом  допросе,  он  флегматично
пожимал плечами и спокойно отвечал:
     - Ростовчане. Знаете, хорошие ребята.
     - Где они сейчас?
     - Наверное, в Ростове.
     Захаров нервничал, хотя внешне этого старался не показывать. Трое
суток он бьется над  Максаковым,  но  не  подвинулся  ни  на  шаг.  За
какие-то полчаса он закуривал уже третью папиросу.
     - Гражданин следователь,  вы так много курите, - спокойно заметил
Толик, наблюдая, как Захаров разминал пальцами папиросу. Он тоже хотел
курить, но был горд и крепился, чтоб не унизиться до попрошайничества.
Свои папиросы он оставил на нарах в камере.
     Николай видел,  как жадно смотрел Толик на папироску,  и  просто,
как  всякий  курящий  человек,  который  понимает,  что  значит хотеть
курить, протянул ему раскрытый портсигар.
     - Закуривайте.
     Папироску Толик  взял.  Но  этот  жест  великодушия  он  расценил
по-своему.
     - Совсем как в кино.  Там тоже при  допросах  следователь  всегда
угощает папиросой, - Толик усмехнулся, пуская кольцо дыма.
     Протягивая Толику  папиросу,  Захаров  совсем   забыл,   что   он
повторяет  избитый  ход,  который  практикуется,  как по шаблону,  при
допросах.  Мысленно он даже устыдился за этот свой  невольный  дешевый
прием, но решил, что оставить без ответа выходку Толика нельзя.
     - Есть вещи,  в которых невозможно отказать даже врагу.  А  мы  с
вами граждане одной страны.
     Толик был не глуп и мысль Захарова понял хорошо.
     - Это правда. Курево - вещь особая, - согласился он.
     Вид Толика   был   типичный   для   арестанта.   Отказавшись   от
парикмахера,  он  оброс  щетиной,  которая  еще  не дошла до настоящей
бороды,  но уже давно перевалила тот "рубеж",  который  еще  терпим  в
семье и на работе. Выглядел он лет на десять старше.
     Глядя на Толика, Захаров пытался хоть на секунду проникнуть в его
душу,  почувствовать то же,  что чувствует в эту минуту преступник. Но
этого у него не получалось. Многое в логике мыслей и чувств Толика для
него было непостижимо. Непонятным было и это циничное спокойствие.
     - Значит, вы не знаете Князя? - уже в третий раз задал один и тот
же вопрос Захаров.
     - Первый раз слышу это имя.
     Захаров с минуту помолчал и решил,  что пора,  наконец, пустить в
ход то главное, что он припас заранее.
     - Тогда  знайте,  что  есть  такой  гражданин,  по  кличке Князь.
Позавчера вечером он пьяный зашел к вам домой,  и когда узнал,  что вы
арестованы,  взломал  гардероб и забрал лучшие вещи.  Он искал золотую
медаль, которую вы сбыли, но с ним не успели поделиться.
     - Милицейская сказка! - процедил Толик сквозь кривую улыбку.
     - Это только начало сказки. Теперь послушайте середину: ваша мать
и сестра стояли перед Князем на коленях. Они просили его оставить хоть
кое-что.  Он ничего не оставил.  Мать он ударил в грудь.  Сестре нанес
тяжелые телесные повреждения.
     Лицо Толика оставалось по-прежнему сонливым. Захаров удивился его
выдержке.
     - Гражданин следователь,  эти милицейские трюки так же стары, как
моя  покойная бабушка.  Повторяю еще раз:  никакого Князя я никогда не
знал. А сказку можете продолжать. С детства люблю сказки.
     - Самое интересное в сказках бывает в конце.
     Захаров нажал кнопку. В сопровождении сержанта вошла мать Толика.
Голова ее была забинтована,  глаза заплаканы. При виде ее Толик встал,
попятился назад.
     - Что ты наделал?.. Хоть бы мать пожалел, - сквозь глухие рыдания
проговорила вошедшая.
     - Садитесь  -  показал  ей Захаров на табуретку,  с которой встал
Толик.  - Гражданка Максакова,  расскажите о том вечере,  когда к  вам
приходил в гости друг вашего сына.
     - Господи,  - не переставала всхлипывать мать,  - за что ты  меня
только наказал?
     - Прошу вас, не расстраивайтесь и расскажите все по порядку.
     Несколько успокоясь, мать начала:
     - В воскресенье это было, под вечер. Пришел он выпивши...
     - Кто "он"? - вставил Захаров.
     - Ну все тот же, друг его, Князем они его зовут. Спрашивает: "Где
Толик?" А мне и ни к чему.  Кто его знал,  что у него на уме. Я к нему
со слезами. Говорю, забрали в милицию.
     - А он?
     - Он посидел-посидел,  вперед все молчал,  потом встал и полез  в
гардероб.  Я  вначале думала,  что он так,  шутейно,  или оттого,  что
выпивши...
     - Так, так, дальше? - поддерживал Захаров рассказ Максаковой.
     - Когда он стал вытаскивать Толиков костюм,  я подошла к  нему  и
принялась  стыдить его.  Тут он оттолкнул меня и говорит,  что это его
костюм.  Я было кинулась к соседям.  Тогда он меня догнал в  дверях  и
сшиб с ног.  Я стала просить,  а он заладил одно и то же: "Где золотая
медаль?" Я сказала,  что не видела у Толика никакой золотой медали. Он
ударил  меня  ногой  в грудь,  а потом чем-то тяжелым по голове.
     Мать замолкла.
     - А потом?
     - Дальше я ничего не помню. А когда пришла в себя, увидела, что в
больнице.  Поворачиваю  голову,  смотрю  - рядом на койке Валя.  Вся в
бинтах, лицо распухло.
     - Какая Валя?
     - Дочь моя. Всю ее изуродовал...
     В продолжение  рассказа  матери Толик кусал губы,  сжимал кулаки,
наконец, не выдержал:
     - Мама, хватит! Не нужно больше. Скажи, что с Валей. Где она?
     - В больнице.
     - Вот  заключение  медицинских  экспертов.  Ее положение тяжелое.
Сотрясение мозга,  лицо  обезображено.  Читайте.  -  Захаров  протянул
письменное заключение экспертов.
     - Ах,  подлюга!..  Ах,  подлюга!  - простонал  Толик.  Он  стоял,
опустив голову и закрыв глаза ладонями. Потом дрожащим от подступивших
слез голосом