кой  клуб  и  покупать  билеты  в  кино.  Если  Наташа  еще   не
возвратилась  из  школы,  он клал билеты на видное место в ее комнате.
Если она была дома,  он потихоньку,  тяжело припадая,  подходил к  ней
сзади и, положив на стол билеты, виновато и неуклюже просил:
     - Наталья Сергеевна,  говорят, уж очень хорошее кино. Сходили бы,
а то все сидите и сидите над книгами. И отдохнуть бы не мешало.
     Эта забота трогала Наташу.  В такие минуты она снова  чувствовала
себя маленькой девочкой, которую балует отец.
     - Пойду только в том  случае,  если  пойдете  со  мной  и  вы,  -
отвечала  Наташа,  совсем  не  подозревая,  сколько радости и гордости
вселяет она этими словами в душу старика.  Не в  силах  скрыть  своего
ликования,  Илья  Филиппович  шел на кухню и делился радостью с Марфой
Лукиничной.
     Марфа Лукинична   в  кино  почти  не  ходила:  или  некогда,  или
недомогала,  а если и соберется в полгода раз,  то, намаявшись за день
по хозяйству, как правило, засыпала через пять минут после того, как в
зрительном зале тух свет.  Все попытки Ильи Филипповича  сбить  с  нее
сон,  толчки  локтем  в бок и просьбы,  чтоб она не позорила его перед
людьми, были напрасны. Марфа Лукинична на минуту брала себя в руки, но
вскоре  ее голова снова беспомощно клонилась на грудь.  Таким сладким,
как в кино,  сон ей никогда не казался.  Зато любила  Марфа  Лукинична
слушать  длинными  зимними  вечерами  рассказы Наташи.  Живыми из этих
рассказов вставали люди, которые боролись, страдали, любили...
     Из клуба Марфа Лукинична ждала Наташу с нетерпением:  уж так было
заведено,  что Наташа  подробно  рассказывала  содержание  картины.  А
рассказывала она с большим искусством.  С неменьшим интересом слушал и
Илья Филиппович,  хотя всего полчаса назад  весь  этот  сюжет  проплыл
перед его глазами на экране.
     Бывали случаи,  когда Наташа пропускала в  рассказе  какую-нибудь
мелочь.  В таких случаях Илья Филиппович начинал кашлять,  ворочаться,
нетерпеливо ерзал на скамейке.  Уж больно ему хотелось  напомнить  то,
что опущено. Но подсказывать не решался - знал, что Марфа Лукинична не
даст ему и рта раскрыть.
     Иногда вечерами Наташа читала что-нибудь вслух.
     Так в дружбе и согласии,  как в хорошей семье,  приходило  время.
Илья Филиппович и Марфа Лукинична привыкли к своей квартирантке, как к
родной дочери.
     А сколько  смеха  было,  когда  Наташа  училась  доить корову!  И
сейчас,  когда после этого дня прошло уже два года, Илья Филиппович не
мог  вспомнить  о нем без улыбки.  Как ни старалась Наташа нажимать на
тугие коровьи соски так,  чтоб звонкая струйка молока била в ведро,  а
не  на землю,  у нее этого не получалось.  Молоко лилось на туфли,  на
чулки,  на юбку.  Наташа злилась,  кусала губы.  Но доить  корову  она
все-таки научилась и научилась хорошо.
     Однажды в доме вспыхнул  небольшой  семейный  скандал.  Было  это
перед Новым годом. Придя из школы, Наташа увидела, что Марфа Лукинична
домывала пол в ее комнате.  Сняв валенки, в одних чулках, на цыпочках,
Наташа  прошла  к  дивану.  Прилегла,  закутала  ноги старым клетчатым
платком и стала читать Куприна. В голландке дружно потрескивали дрова,
на  стене  бойко  и  торопливо отстукивали ходики,  на цепочке которых
рядом с гирькой,  изображавшей сосновую  шишку,  висел  ржавый  замок.
Читая,  Наташа вдруг услышала из соседней комнаты тяжелый вздох. "Моет
уже в кухне",  - машинально отметила она,  и ей стало  стыдно:  старый
человек моет, а она разлеглась с книжечкой.
     На переодевание ушло не больше  минуты,  гораздо  больше  времени
потребовалось упросить Марфу Лукиничну помочь ей.  В Москве Наташа пол
никогда не мыла,  поэтому около часа возилась над  широкими  сосновыми
половицами.  Не  успела  она  закончить,  как  пришел Илья Филиппович.
Впустив с собою облако морозного пара,  который белыми клочьями пополз
над теплым а влажным полом, он так и замер:
     - Что это за новая мода?
     Редко за последние годы Илья Филиппович повышая на жену голос. Не
зная,  как оправдаться,  Марфа Лукинична молча,  с подоткнутой  юбкой,
виновато стояла посреди кухни.
     - Я и то говорила - не твое это дело,  да разве ее урезонишь.  Из
рук тряпку вырвала. Поди вот, управься с ней.
     Илья Филиппович в сердцах хлопнул дверью.
     - Ты  уж,  Наташенька,  больше  этого  не  делай.  Не  любит Илья
Филиппович.  Видишь,  как туча,  пошел,  теперь того и  гляди:  или  в
шанхайку направится, или в заводской столовой засядет.
     "Шанхайкой" в Верхнеуральске звали пивную.
     Вылив грязную  воду  в  яму за забором,  Наташа ополоснула ведро,
выжала и развесила тряпки,  вымыла  руки  и,  усталая,  но  довольная,
прошла   в  свою  горенку.  Казалось,  что  никогда  в  жизни  она  не
чувствовала такой приятной усталости.
     Через час вернулся Илья Филиппович.  От него попахивало водочкой,
а в глазах светился  огонек  гнева,  который  просился  наружу.  Молча
прошел  он в спальню.  А минут через пять Наташа услышала приглушенную
ругань. Надев нагретые в печурке валенки, она подошла к двери.
     - Ты что, старая, из ума начинаешь выживать? Боишься надорваться?
Заставила ее пол мыть?
     - Ильюша...
     - Что Ильюша?  Обрадовалась!  Доить корову -  Наталья  Сергеевна!
Распилить дровишки - Наталья Сергеевна. За водой сходить - опять бежит
Наталья Сергеевна. Нет, по-твоему не будет!
     Глухой удар  тяжелого кулака по дубовому столу испугал Наташу,  и
она открыла дверь.
     - Вы  меня  извините,  Илья  Филиппович,  но  мне  нужно  с  вами
поговорить. Прошу вас, зайдите, пожалуйста, ко мне.
     Следом за Наташей в ее горенку вошел Илья Филиппович.  Поглаживая
широкую бороду,  он виновато молчал и старался не  встречаться  с  ней
взглядом.
     - Знаете что,  Илья Филиппович, если вы еще раз так обидите Марфу
Лукиничну, то я от вас уйду.
     Илья Филиппович часто заморгал глазами.
     - Наталья  Сергеевна,  я из-за вас все стараюсь.  Ведь вы человек
занятый, разве ваше дело возиться с полами?..
     - Послушайте,  Илья  Филиппович...  -  И  Наташа минут пятнадцать
рассказывала, как она благодарна Марфе Лукиничне за то, что та многому
в жизни ее научила. - Вы только поймите, разве это плохо, что я теперь
все умею делать:  и стирать,  и мыть полы,  и доить корову,  и  пилить
дрова?  Разве  вам  будет  неприятно,  если  я возьму и приготовлю вам
завтра обед или заштопаю носки?  Если б вы знали, как я хочу научиться
косить траву!
     Илья Филиппович смотрел на Наташу и,  словно первый раз  в  жизни
осененный какой-то новой истиной, не мог ничего возразить.
     А Наташа все говорила.  Она объясняла,  как горька и  унизительна
участь женщины, когда муж не видит в ней друга.
     Растроганный Илья  Филиппович  громко  высморкался  в  платок   и
проговорил дрогнувшим голосом:
     - Простите меня,  Наталья Сергеевна.  Стар я стал, должно быть, и
думаю по-стариковски.  За молодыми никак не поспеешь. Хочешь уважить -
выходит наоборот.  Думал,  как лучше,  а вышло...  -  Илья  Филиппович
замялся и, откашливаясь, продолжил: - Если хотите, я у Марфы Лукиничны
прощеньица попрошу.
     Эта стариковская  слабость  растрогала  Наташу.  В  душе  она уже
каялась,  что сказала об уходе. Подойдя к Илье Филипповичу, она обняла
его   большую   седеющую  голову,  прильнула  к  заросшей  щеке  своей
разрумянившейся щекой, как это делала с отцом в детстве.
     - Простите меня, если я вас обидела. Да разве я от вас могу уйти?
Вы мне,  как родные.  Только  прошу  вас,  не  обижайте  больше  Марфу
Лукиничну.
     Скупая слеза  обласканной   старости   сбежала   по   щеке   Ильи
Филипповича и спряталась в бороде.
     Когда Илья Филиппович был молодым,  он все просил жену,  чтоб  та
родила ему дочку,  но она рожала одних сыновей.  Они росли отчаянными,
непослушными.  Вырастая, уходили в армию и уж больше не возвращались в
родной поселок.  Трое стали военными,  двое выучились на инженеров.  В
гости приезжали каждый год, но, когда Илья Филиппович заводил разговор
о   том,  чтобы  сыновья  остались  дома,  те  отговаривались,  что  в
Верхнеуральске  с  их  специальностью  делать  нечего.  Любимцем  Ильи
Филипповича был третий сын, Иван, которого он с детства звал Ваняткой.
Ждал,  что,  может быть,  его жена родит ему внучку,  но и у них  были
только одни сыновья.
     В разговоре с Наташей Илья Филиппович всем  сердцем  почувствовал
дочернюю  нежность.  Встав,  он  поклонился  и тем же дрожащим голосом
сказал:
     - Спасибо вам, Наталья Сергеевна, за ласку.
     Сказал и вышел.  Вскоре в горенку к Наташе вошла Марфа Лукинична.
Глотая  слезы,  она  рассказала,  как  Илья  Филиппович  просил  у нее
прощения и обещал больше никогда не обижать.
     Вечером ссора была забыта.
     Собираясь в  заводской  клуб,  куда  на   новогодний   бал   были
приглашены лучшие рабочие завода, Илья Филиппович стоял перед зеркалом
и подравнивал большими овечьими  ножницами  усы,  все  время  стараясь
загнуть вверх кончики.
     - Наталья Сергеевна,  а что если и мне нарядиться?  -  кричал  он
через открытую дверь в горенку к Наташе.
     - Во что? - доносился оттуда ее голос.
     - В медведя! Шкуры есть. Что они зря лежат?
     Вмешалась Марфа Лукинична:
     - Сиди уж, не смеши народ, и так форменный медведь!
     - Вот тебе назло - возьму и наряжусь.
     - Так я и пошла с тобой. Страмота одна.
     - Вот и хорошо.  Пойду один.  Подкачусь к какой-нибудь молодухе и
начну за ней ухлестывать.  А уж если не понравлюсь, зареву по-медвежьи
что есть духу, перепугаю насмерть.
     Марфа Лукинична покачала головой.
     - Пошел седьмой десяток, а тебе все не легчет, все чудишь.
     - Чем  ругаться,  ты  лучше  посмотри,  что я тебе купил.  - Илья
Филиппович вытащил из кармана пиджака стенной календарь. Этим подарком
он окончательно покорил Марфу Лукиничну.
     ...Все это вспоминалось Наташе,  как далекие,  милые сердцу  дни,
когда  она  не  знала  еще  некоторых,  самых  горьких  подробностей о
Николае.  А теперь даже мысль о  поступлении  в  аспирантуру,  которая
крепла  в  ней все сильнее,  и та питалась желанием встретиться с ним.
Наташа не хотела верить,  что Николай опустился окончательно.  Ведь он
стремился к светлому, большому. Если б жизнь сложилась по-другому и он
счастливо создал бы свою семью без нее,  Наташа издалека  пожелала  бы
ему счастья,  и все прошлое,  что у них когда-то было,  сохранила бы в
своей памяти как первую,  чистую любовь,  которую не забывают.  Но все
это  разрушено  матерью,  ее  единственным родным и самым близким чело
веком, против воли которой она не могла пойти.
     На Урале   Наташа   повстречала   многих   хороших   людей.   Она
чувствовала,  как  постепенно  начинала  прирастать  душой   к   этому
интересному,  самобытному  краю.  Какие  песни она слышала по вечерам!
Сколько в них души!..  Ото всего,  что ее окружало здесь: от людей, от
гор,  от  тайги,  от  крепкого  и  образного  языка народа веяло силой
могучей природы и чистотой утренних зорь. И если б не последнее письмо
Ленчика,  то Наташа, может быть, и смирилась бы с мыслью, что дружба с
Николаем останется хорошим, светлым воспоминанием.
     Наташе было  уже  двадцать  пять лет.  В эти годы она не могла не
думать о замужестве,  о семье.  Природа давала себя знать: ее тянуло к
материнству.   Она   даже  пыталась  полюбить  Валентина  Георгиевича,
инженера завода,  который под большим секретом рассказал ей историю  о
том,  как  он  ехал  в  одном  вагоне с Ильей Филипповичем из Москвы в
Верхнеуральск и тот принял его за вора. Влюбленные плохо хранят тайны.
Много  раз  ходила  Наташа с Валентином Георгиевичем в кино,  но кроме
обычного уважения, ничего к нему не питала. После письма о Николае она
совсем отошла от него.  Наташа ушла в себя, замкнулась и, кроме школы,
почти никуда не ходила. Все ее мысли теперь были обращены к Николаю. А
однажды, когда она не смогла заснуть до рассвета, у нее родился смелый
н дерзкий план:  поехать в  Москву,  тайно  от  матери  встретиться  с
Николаем  и  уговорить его ("Умолять!  Просить!") поехать на Урал.  Им
дадут квартиру - директор  завода  уже  давно  предлагал  комнату,  но
Наташа  не  могла  расстаться  со  стариками.  Николай  переведется  в
Уральский университет на очное отделение, к его скромной стипендии она
каждый  месяц  будет  посылать  деньги,  будет  ждать его на каникулы,
ездить к нему...  Фантазия поднималась  до  таких  высот,  что  Наташа
отчетливо  представляла себе,  как Николай,  отпросившись на два - три
дня,  весь запорошенный снегом,  с заиндевевшими бровями и  ресницами,
неожиданно  раскрывает  дверь  и  входит  в  их  уютную  и натопленную
комнатку.  Наташа растирает его  холодные  щеки,  помогает  раздеться,
снимает  с него замерзшие валенки...  Эти два дня она будет на больших
переменах прибегать  из  школы  хоть  на  одну  минутку,  чтоб  только
посмотреть  на  него.  А вечерами?  Вечерами они долго будут спорить о
том,  как назвать  сына  или  дочку.  Николай,  как  все  отцы,  будет
настаивать,  чтоб  у  них был сын,  она уступит,  чтоб только было ему
хорошо.  Потом станут выбирать имя.  Наташа была уверена,  что Николай
согласится в память об ее отце назвать сына Сережей. "Если будет дочка
- назовем  Аленкой.  Аленка!  Какое  красивое  имя"...  Наташа  сладко
потянулась в постели, тряхнув головой, рассыпала по подушке каштановые
волосы.
     За окнами  уже  пели вторые петухи и слышно было,  как в соседней
деревушке пастух щелкал бичом.  Скоро  выгонят  стадо,  а  ей  все  не
спалось.  Хотелось мечтать и мечтать.  Особенно счастливыми рисовались
каникулы,  когда Николай приедет к ней на  два  месяца  и  они  вместе
отправятся собирать сказки,  песни, пословицы... Она купит ему хорошее
ружье  (денег  у  нее  хватит,  она  уже  и  теперь  имеет   кое-какие
сбережения),  и  они  будут  охотиться.  Она  тоже  научится стрелять,
непременно научится. Ей все дается легко.
     ...И так  каждую  ночь;  думы,  думы и думы...  Уже давно пропели
вторые  петухи,  к  щелканью  пастушьего  кнута  прибавилось   ленивое
утреннее  мычанье  коров,  где-то  совсем недалеко горласто надрывался
баран.
     Переговариваясь на  ходу,  с  ночной  смены возвращались рабочие.
Верхнеуральск  просыпался,  а  Наташа,  разбитая  и  усталая,   только
начинала засыпать.
     Весна, которая на Урале приходит неожиданно  быстро  и  протекает
бурно, захлестнула Наташу.
     Не раз  заглядывал  к  Барышевым  Валентин  Георгиевич,   однажды
приглашал в кино,  другой раз - в клуб на репетицию "Платона Кречета",
но Наташа, ссылаясь на нездоровье, не пошла.
     Старики это видели, сокрушенно вздыхали.
     - Такая красавица и до сих пор одна!  - сказал однажды перед сном
Илья  Филиппович.  - В женихи ей нужно Иван-царевича,  а среди здешних
нет подходящего.  Валентин Егорыч - размазня,  об этом я еще в  поезде
смекнул. Около такой нужно соколом кружить, а он повесит нос и молчит,
как филин. Эх, вот Ванятка наш - тот подошел бы, тот в меня. Поспешил,
артистку выбрал, финтифлюшка какая-то окрутила. Тот да, тот мужик, что
нужно - огонь! - С этими словами он повернулся на другой бок к стене.
     Марфа Лукинична сонным голосом принялась стыдить:
     - Будет тебе молоть-то, чего не следует! Разве ей до этого? Разве
ученому человеку лезут в голову такие мысли?  Посовестился бы. - Марфа
Лукинична говорила это,  а внутренне была  согласна  с  мужем.  Вздохи
Наташи, слышные на зорьке даже в их спальне, она объясняла тем же, чем
и Илья Филиппович.
     - Да,  что  верно,  то  верно  -  наука.  И я про то же самое,  -
крякнув, поддакивал Илья Филиппович. - Такой красавице нужно орла, как
наш  Ванятка.  А  этот  инженер - так себе,  заряд без дроби.  Поспела
девка, давно поспела. Замуж пора.
     За бревенчатой  стеной  в  это  время,  сбросив  с  себя одеяло и
разметав руки,  лежала Наташа.  Ей снился поезд,  перрон, провожающие.
Вышла  вся  школа.  Даже  директор завода,  и тот подошел пожать ей на
прощанье руку.  Перрон был запружен цветами.  Но почему здесь оказался
профессор  Вознесенский?  Этого  она никак не могла понять.  Потом все
словно завертелось и растаяло. Остался дождь и пьяный Николай. И слезы
на его глазах.

        "2"

     Заведующий аспирантурой  филологического  факультета  Московского
университета  Николай  Ильич  Костичев  сидел  за  столом,  заваленным
бумагами,  и обливался потом. Листая папку с документами, он обратился
к заведующему кафедрой фольклора профессору Вознесенскому,  когда  тот
уже собрался уходить.
     - Константин Александрович,  тут есть  заявление.  Учительница  с
Урала. Производственная характеристика хорошая. Хочет учиться на вашей
кафедре. Может, познакомитесь с документами?
     - Вы  меня  извините,  Николай  Ильич.  Очень  тороплюсь.  У меня
заседание в Союзе писателей.
     Профессор Вознесенский   уже  совсем  было  вышел,  но  в  дверях
задержался и спросил:
     - Вы говорите, с Урала? Как фамилия?
     - Лугова.
     - Лугова? Наталья Лугова?
     Профессор подошел к столу  заведующего  аспирантурой  и  принялся
читать заявление.
     - Наконец-то  упрямая  девчонка  повзрослела!  Нет,   вы   только
подумайте,  Николай  Ильич,  это же моя бывшая студентка!  Талантливая
девушка!  Я ее  уговаривал  остаться  в  аспирантуре  сразу  же  после
окончания  университета.  Не  послушалась.  Прошу вас,  Николай Ильич,
немедленно ответьте ей - пусть обязательно приезжает.
     Своей радости   профессор  не  скрывал.  Рассматривая  фотографию
Луговой, он разговаривал сам с собой:
     - Да,  вижу повзрослела. Все-таки три года! Николай Ильич, как ее
отчество? Я ей сам напишу. Непременно напишу.
     - Наталья Сергеевна, - ответил Костичев.
     Записав адрес Луговой, профессор раскланялся и вышел.
     Стоял жаркий  июльский  полдень.  Если б не обсуждение его книги,
которое  было  назначено  на  начало  июля,  он  давно  бы  кочевал  с
экспедицией  студентов и аспирантов по Воронежской области,  где песня
бьет неиссякаемым и мощным ключом из самых  глубин  народа.  От  одной
Барышниковой   было   записано   столько,  что  хватило  на  несколько
сборников.
     Поджарый и  сутуловатый,  профессор  Вознесенский на целую голову
возвышался  среди  прохожих  многолюдной  улицы.  Толстая   трость   с
набалдашником,  широкополая соломенная шляпа говорили,  что это скорее
старый турист,  чем известный ученый.  По молодой,  пружинящей походке
ему  никак нельзя было дать его шестидесяти лет.  Улыбаясь собственным
мыслям,  он бурчал что-то себе под нос и очень удивился,  когда  сзади
чья-то рука сжала его локоть. Профессор остановился.
     - А!  Григорий Михайлович!  Рад,  рад вас видеть, старина. А я-то
думаю, куда вы запропастились?
     - Все здесь же,  - развел руками толстый, заплывший жиром человек
в ермолке на лысом затылке. Это был профессор права Львов.
     - Ну как?
     - Все так же, по-старому. Лекции, семинары, семинары, лекции... А
сейчас вот только с государственных экзаменов.
     - И не в духе?  Не отпирайтесь.  Вижу,  что не в духе, - погрозил
пальцем Вознесенский.  - Уж вас-то я, слава богу, знаю. Рассказывайте,
что стряслось?
     - Мальчишка!  Совсем мальчишка и смеет так дерзко  заявлять  мне,
что  в  системе  советского  права уголовный и гражданский процессы не
должны быть выделены в самостоятельные отрасли.  Пытался,  видите  ли,
доказать,  что  они,  как  составные,  входят  в  отрасли уголовного и
гражданского права. Нашел аллогизм. И ведь кто? Молокосос!
     - А,  старина,  - Вознесенский похлопал по плечу Львова,  - заело
ретивое. Молодежь лыжню просит, посторонись, говорит. Так, что ли?
     - Почему  я  должен  сторониться?  Мой  учебник  выдержал  четыре
издания,  по нему учатся студенты страны,  а тут вдруг  какой-то  юнец
посмел   на   государственных   экзаменах,   вы   представляете  -  на
государственных, всту