звестно  откуда  взявшегося
воробья,  который  воровато  и  жадно  принялся  уничтожать  все,  что
попадалось ему на глаза:  пшено,  хлебные крошки, кусочки недоеденного
сыра и картошку.
     Николай всматривался в лиловые отливы сизых шеек голубей,  где то
вспыхивали,  то угасали алые,  фиолетовые, небесно-голубые и оранжевые
тона с еле уловимыми оттенками.  В этих мягких,  переливчатых  цветах,
которым  даже  трудно  подобрать  название,  он вдруг впервые каким-то
шестым чувством ощутил,  а не понял - один разум бессилен перед тайной
линий цветов и оттенков, - что вид голубей несет в себе что-то нежное,
чистое,  мирное...  Почувствовав это, Николай подумал: "Один вид, один
только вид птицы, а сколько добрых мыслей, хороших чувств пробуждается
в человеческом сердце. Вот где она тайна символики".
     Николай вдруг  ощутил неизъяснимую радость и легкость в теле.  Он
снова обратил внимание на воробья,  который,  прыгая с места на место,
кружился,  чирикал,  трусливо  озирался  и  продолжал жадно уничтожать
крошки и пшено.
     Захаров тихо   засмеялся.   Ему   почему-то   вспомнился  рассказ
Григорьева о том,  как его однажды обидели, когда он в собачном пункте
регистрировал  своего Полкана,  привезенного еще щенком из-под Рязани,
где у майора жила дальняя родственница.  Николай живо представил  себе
Григорьева, державшего на цепи своего драчливого дворнягу. От грозного
Полкана, который басовито рычал в окружении изысканных и редких пород,
увешанных  медалями,  кривоногие  таксы,  болонки  и  шпицы (Григорьев
считал их пигмейками и уродками,  которых нужно топить,  когда они еще
слепые)  с  визгом залезали под лавки и прятались в ноги своих хозяев.
Еще живее и ярче Николай представил  лицо  майора,  когда  старичок  в
пенсне  только  краем  глаза  взглянул  на рыжего здоровенного пса и в
графе "Порода" поставил "Б-П".
     Воображение дорисовало  и  дальнейший  диалог,  который произошел
между Григорьевым и стариком собачником.
     "Что это   за  Б-П".  -  "Беспородная".  -  "Позвольте,  как  это
понимать? Почему беспородная? Вся Россия держит эту собаку. Да если вы
хотите  знать,  она  была  еще  другом  наших  прапрадедов".  Старичок
посмотрел из-под очков на клиента и,  повернувшись к  открытому  окну,
показал   на  улицу.  "Вон,  смотрите,  копошится  в  пыли.  Что  это,
по-вашему, - птица? Воробей. Всю Россию заполонил. И не только Россию.
Весь мир.  Где у него родина, каких он кровей, найди его породу?.. Так
вот и ваша дворняжка".
     Ведя назад своего неунывающего Полкана,  Григорьев до самого дома
спорил с воображаемым стариком собачником,  что в  их  системе  оценок
необходима основательная реформа,  что русскую дворняжку нужно назвать
"русская сторожевая" и поставить ее на одну ступень с собаками  других
крупных пород.
     Эту картину Николай представил себе,  глядя на воробья,  которого
старичок  собачник  отнес к числу беспородных птиц,  расплодившихся по
всему свету.  Ему почему-то стало жалко воробья, всеми гонимого, никем
не пригретого и пробивающегося тем,  что украдет.  Воробья, который не
знает ни роскоши тропической природы,  куда  улетают  на  зиму  многие
птицы,   ни  человеческой  ласки  и  внимания.  Стойко  и  мужественно
переносит  он  холодные  русские  зимы  и  никогда  не  унывает;  хоть
по-воробьиному, но всегда веселится, всегда чирикает.
     "Какая жизненная стойкость.  Какой оптимизм.  Будь  я  поэтом,  я
написал бы целый мадригал воробью и дворняжке".
     Было семь часов утра.  Промытая дождем зелень на клумбе выглядела
особенно свежей и сочной.  В белом фартуке дворничиха,  довольная тем,
что ей не пришлось с утра поливать цветы и пыльный дворик,  сидела  на
лавочке  и  благодушно  щелкала  семечки.  На  ее  нижней губе нависло
столько шелухи,  что если даже попытаться так сделать нарочно, то вряд
ли  это  у  всякого  получится.  По-хозяйски  осматривая  дворик,  она
остановилась взглядом на окне Захаровых.  Увидев  Николая,  дворничиха
смутилась и смахнула нависшую на губе гирлянду шелухи.
     На столе Николая  ожидала  стеклянная  банка  с  парным  молоком,
только что принесенным молочницей.  С детства приученный к молоку,  он
каждое утро пил его натощак, и если иногда молочница не приходила, ему
казалось, что день начат не так, чего-то не хватало.
     Мария Сергеевна,  мать Николая, с самого раннего утра была чем-то
удручена.  Николай это видел,  но не пытался спрашивать, так как знал,
что мать сошлется или на подгоревшую картошку, или на то, что неудачно
купила на рынке мясо.
     Сказать сыну о своей обиде Мария Сергеевна не могла -  не  хотела
его  огорчать.  В воскресенье у Милы,  соседки Захаровых,  должен быть
день рождения.  Когда-то Николай и Мила бегали в одну школу,  не  одно
лето вместе ездили в пионерский лагерь, и хотя Николай был старше Милы
на четыре года,  ему не раз приходилось драться с  ребятишками,  когда
кто-нибудь  из  них  обижал  ее.  А  на  день  рождения  Милы  его  не
пригласили.
     Не обиделась  бы  Мария  Сергеевна,  если  бы  совсем случайно не
услышала на кухне разговор между матерью Милы  и  соседкой.  Из  этого
разговора ей стало ясно, что в воскресенье у Милы будут важные гости и
что хотя Николай парень неплохой и вроде бы обойти неудобно, но...
     Дальше мать  Милы  замолкла,  но  Мария Сергеевна поняла значение
недоговоренного.
     Став взрослой девушкой,  за которой ухаживали молодые люди,  Мила
начала сторониться Николая.  Ее приветствия были больше вежливыми, чем
дружескими. И хотя она по старинке иногда называла его Коленькой, но в
этом обращении уже  слышались  другие,  новые  нотки  отчужденности  и
холодка.
     "Конечно, он для нее  не  пара",  -  рассуждала  про  себя  Мария
Сергеевна,  раскладывая  по  тарелкам  жареную  картошку.  С затаенной
радостью и тревогой думала она  о  том  дне,  когда  ее  сын  закончит
университет  и  утрет  нос и генеральской дочке Наташе и этой франтихе
Миле,  которая кое-как окончила школу кройки и шитья.  А ведь когда-то
их дразнили "жених и невеста".
     Растираясь на ходу полотенцем,  Николай вошел  в  комнату.  Желая
поднять настроение матери, он ласково обнял ее левой рукой за плечо, а
правой шутливо погрозил, как грозят маленьким детям:
     - Знаю, знаю, о чем думаешь.
     Мария Сергеевна улыбнулась, но улыбка получилась грустной.
     - О чем?
     - Ты расстроена,  что Милочка  и  ее  мама,  -  слово  "мама"  он
произнес  по-французски,  делая  ударение  на  последнем  слоге,  - не
пригласили меня на день рождения? Ведь так?
     - Вот  уж,  господи,  о  чем  сроду-то не думала!  Ишь ты,  какая
важность. Меньше расходов будет. Если идти, нужно нести подарок.
     - Что,  не угадал? - перебил Николай. - Будешь отказываться? Ведь
я тебя так знаю,  что без ошибки предскажу твое  настроение  на  целую
неделю.
     Мария Сергеевна покачала головой.
     - Все-то ты видишь, все-то ты знаешь, дотошный. Садись, ешь, а то
опять телефон не даст позавтракать.
     Довольный, что  угадал  мысли  матери,  Николай во время завтрака
шутил и безобидно подтрунивал над ней,  зная,  что  после  этих  шуток
Мария Сергеевна не будет так остро переживать невнимание Милы.
     В семье Захаровых между матерью и сыном  уже  давно  установились
отношения  дружбы  и  доверия.  Хотя  Николай  и  не  походил  на  тех
сыночков-паинек,  которые до тридцати лет  жалуются  матерям  на  свои
неудачи и ищут у них защиты,  до мелочей исповедываясь во всем,  но он
был и не из тех сыновей,  которые никогда и ни  во  что  не  посвящают
мать, считая, что не женское и не материнское дело вникать в служебные
и личные дела взрослых детей.  Не злоупотребляя доверием  сына,  Мария
Сергеевна  имела  обыкновение  не  расспрашивать о деталях его работы.
Этому ее приучил покойный муж,  который,  зная, что она умеет молчать,
нередко  рассказывал  ей  о  своих  делах  и  был  уверен,  что она не
проговорится ни на кухне, ни во дворе. Жить с женой, которая совсем не
знает того,  чем живет муж, покойный считал нездоровым и ненормальным.
Жена должна быть если не соратником, то хотя бы болельщиком за ту идею
или то дело, за которое борется муж.
     Эти отношения  доверия  как-то  незаметно,  словно  по  традиции,
остались жить между матерью и сыном.
     Мария Сергеевна  давно  знала,  что  Николай  любит   Наташу.   А
временами,  когда  эта  любовь  распирала  и  захлестывала  его  - это
особенно остро чувствовалось весной,  - он вечерами,  лежа в  кровати,
перед тем,  как заснуть,  рассказывал ей,  как умна и добра Наташа. Не
вводя мать в подробности своей работы и  своих  отношений  с  Наташей,
Николай сознательно посвящал ее в то, что не являлось секретным, и тем
самым старался обогатить внутренний мир  Марии  Сергеевны,  который  у
некоторых матерей,  он знал,  бывает ограничен жалким и обидным крутом
сковородок и кастрюль.
     - Как  Наташа?  Не  помирились?  - спросила Мария Сергеевна,  уже
забыв о Миле.
     - Пока не до этого,  мама.  Ты же знаешь, если я не раскручу дело
Северцева, то грош мне цена. А Наташа что - Наташа никуда не уйдет.
     - А уйдет?
     - Уйдет?  Найдем  другую,  -  шутя  ответил  Николай,  как  будто
разговор  шел  о  чем-то совсем незначительном.  Он знал,  что говорит
неправду, что не так-то легко ему после разрыва на Каменном мосту. Тем
более он не допускал даже мысли о том, что Наташа может уйти навсегда.
Потерять ее для него означало  потерять  то  огромное  и  важное,  что
составляло  другую  половину  его  жизни,  без  которой  первая совсем
зачахнет.  Так по крайней мере ему казалось. Но он был твердо убежден,
что  неправа  Наташа,  что  она  должна первой сделать шаг примирения.
Работу свою он ни за что не бросит,  а за ней  остается  право  понять
свою ошибку и прийти к нему. Если, конечно, она любит.
     Услышав телефонный звонок,  Мария Сергеевна  вышла  в  коридор  и
вскоре вернулась. По лицу ее Николай понял, что звонят ему.
     - Мне?
     - А то кому же, не дадут позавтракать.
     Такой ранний звонок был неожиданным.
     "Очевидно, что-то  важное",  -  подумал Николай и с тревогой взял
телефонную трубку.
     Звонил капитан  Бирюков.  Голосом,  в  котором  звучала искренняя
радость,  он сообщил,  что из Люберецкой городской  милиции  передали:
пиджак  Северцева  находится в Люберцах,  в магазине продажи случайных
вещей.
     В какое-то   мгновение   Николай   почувствовал  себя  всадником,
которому после долгой скачки без поводов вновь удалось поймать повод и
снова почувствовать себя хозяином горячего, норовистого скакуна.
     - Мама, я уже сыт. Сообщили важную новость.
     - Насчет шоферов?
     - Нет, мама. Тут наклевывается след посильней.
     На улице Николай случайно тронул карман пиджака. "И когда она это
успела?  - удивился он,  обнаружив бутерброд и пирожок,  завернутые  в
пергамент.  - Знает,  что откажусь,  так на вот тебе - хоть тайком,  а
всучит".

        "24"

     В загородном  ресторане  "Волга"  за  отдельным  столиком   сидел
горбоносый  смуглый мужчина в золотом пенсне и,  медленно потягивая из
бокала пиво, время от времени тревожно посматривал на часы. Можно было
без труда понять, что он кого-то ждет.
     Как всегда утром, ресторан был почти пустой, если не считать трех
-  четырех  пар,  сидевших  за  столиками  у открытых окон,  затянутых
зеленым плюшем.
     Когда стрелка  электрических  часов  на  стене  сделала маленький
прыжок на  одиннадцать,  в  зал  вошла  модно  одетая  дама  в  черных
перчатках  и  с  черной  замшевой  сумочкой в руках.  Ей было не более
тридцати лет.  Широкополая соломенная шляпа очень шла  к  ее  тонкому,
выразительному  лицу.  Окинув  взглядом  посетителей,  она плавно,  но
уверенно прошла между столиками и села напротив мужчины в пенсне.
     - Как  доехала?  -  тихо,  сквозь  зубы спросил тот,  не поднимая
головы.
     - Спокойно, - также безучастно ответила дама, доставая из сумочки
веер.
     - По   моим   расчетам,  ты  должна  приехать  двадцать  шестого.
Четвертый  день  я  вынужден  пить  водку  с  этим  отпетым   негодяем
Петуховым.
     - Я приехала бы  и  раньше,  но  уже  перед  самым  отъездом  мне
показалось,  что  за  мной  следят.  Ну,  а насчет Петухова ты меня не
удивил. Он еще не обобрал тебя?
     - Пока нет. Но сна лишил.
     - Нужно уходить от него немедленно.  Он человек нечистый и к тому
же наверняка на примете.
     - Да, он измельчал. В Новосибирске был не таким. А как там?
     - Поставили все вверх дном.
     - Как же ты смогла уехать?
     - Это был большой риск. Ты что-нибудь заказал?
     - Что ты хочешь?
     - Фруктов и сухого вина. Деньги целы?
     - Целы.
     - В безопасности?
     - В полнейшей. Аккредитивы на предъявителя.
     Никак не предполагали эти собеседники, что за ними мог кто-нибудь
наблюдать в этом маленьком ресторане на  окраине  Москвы.  А  за  ними
наблюдали...
     Удостоверившись, что мужчина в пенсне и дама с веером - те  самые
супруги Иткины, которых разыскивает Новосибирская прокуратура, Бирюков
решил,  что медлить нет смысла.  Он еще раз взглянул на  фотографию  в
блокноте,  который  держал  так,  как будто что-то в нем записывал,  и
пришел к выводу,  что сходство полнейшее: нос, глаза, пенсне, острые и
глубокие  залысины  на  высоком лбу,  две складки на худых щеках - все
было настолько,  как выражаются юристы,  идентичным, что в сходстве не
оставалось никакого сомнения.
     Встретившись глазами с  мужчиной  в  сером  однобортном  костюме,
сидевшим несколько поодаль от столика Иткиных,  Бирюков сделал ему еле
уловимый знак.  Тот поднял над  столом  ладонь  правой  руки  и  снова
опустил  ее.  Этот  бессловесный  разговор  был понятен лишь им двоим.
Человек в сером костюме был сотрудник Новосибирской прокуратуры.
     Бирюков встал и направился к столику, за которым сидели Иткины.
     - Товарищ,  здесь занято, - уронив на скатерть пепел от папиросы,
предупредил мужчина в пенсне. - Есть же свободные столики.
     - Мне нужен не столик, а вы.
     - Позвольте,  кто  вы  такой и что вам нужно?  - Мужчина в пенсне
откинулся на спинку стула.
     - Мне нужны супруги Иткины.
     Бледные тени страха прошли по лицу  оцепеневшего  мужчины.  Глаза
дамы  округлились  в  испуге,  а  губы  сжались  в тонкой ярко-красной
полосе.
     - Вы  арестованы.  Следуйте за мной,  - тихо проговорил Бирюков и
положил перед ними ордер на арест.
     - Что прикажете? - услужливо спросил подоспевший официант.
     - Мы уходим,  - вежливо ответил Бирюков и пропустил впереди  себя
Иткиных.
     Неподалеку от  ресторана,  в  тихом  зеленом   переулке,   стояла
милицейская "Победа", в которой сидели шофер и старшина Коршунов.
     Сотрудник Новосибирской прокуратуры из открытого  окна  ресторана
видел, как захлопнулась дверка машины и "Победа" скрылась из виду.

        "25"

     В Люберецкое  линейное  отделение  милиции  Захаров приехал рано.
Вместе с ним прибыли Ланцов и Северцев.  До открытия магазина  продажи
случайных  вещей  оставалось  около  часу.  Захаров  и Ланцов детально
обсудили план действий. Начальник отделения выделил им на подкрепление
оперуполномоченного  Санькина,  которому в прошлую ночь пришлось спать
не  больше  двух  часов:  по  заданию  начальника   он   вел   срочное
расследование.  Дорогой  в  магазин  Санькин  несколько раз принимался
протирать красные глаза,  напоминая при этом человека, которого только
что разбудили и он не поймет, где он и что за люди с ним рядом.
     Слева от дороги по кое-где вытоптанной ромашковой лужайке важно и
медленно  плыл гусиный выводок.  Неуклюже переваливаясь с боку на бок,
еще не оперившиеся гусята,  покрытые зеленовато-желтым пухом,  вытянув
свои  тонкие  шейки,  растянулись  длинной  цепочкой и жалобно пикали.
Старый большой гусак,  возглавлявший выводок,  остановился на середине
лужайки и, гордо изогнув свою красивую шею, осмотрел строй молодняка и
принялся щипать траву, постоянно кося красноватым глазом то на дорогу,
откуда  каждую  минуту могла угрожать опасность,  то на гусят,  словно
проверяя, так ли они себя ведут.
     Самый маленький гусенок, уцепившись за толстую травинку, тянул ее
изо всех сил на себя и,  когда та оторвалась,  смешно припал  на  зад,
потом  неуклюже  вскочил  и,  радостный,  что  он тоже одержал победу,
побежал с травинкой.  Желая похвастаться,  он пикнул и уронил  ее.  Но
старому  гусаку  было  не  до  этого.  Заметив,  что  к гусиному стаду
незаметно,  как  бы  между  прочим,  подстраиваются  две  курицы,   он
по-змеиному  вытянул  свою  длинную  шею и с грозным шипеньем пошел на
них.  Испуганные куры,  кудахтая,  со всех ног кинулись через дорогу и
успокоились  только  тогда,  когда  у завалинки дома попали под защиту
старого крепконогого  петуха,  отливающего  на  солнце  всеми  цветами
радуги.
     На Северцева  от  этой  окраинной  улицы  маленького   городского
поселка,  которая  почти  ничем  не  отличалась  от деревенской улицы,
повеяло чем-то до боли знакомым и родным. Уловив запахи укропа, мяты и
горьковатый дымок русских печей,  он вздохнул полной грудью и вспомнил
о матери.  Уже цвела картошка.  "Как там теперь она одна справляется с
огородом?" Москва,  университет,  студенческий городок...  - все вдруг
показалось далеким, чужим и неестественным.
     Шли молча.  Санькин про себя горевал, что ему не удастся пойти на
покос,  так как опять аврал.  "Авралом" его начальник  называл  всякую
неотложную срочную работу.  Захарова мучил свой вопрос: "А что, если и
здесь впустую?" Ланцову в голову лезли разные мысли,  но только  не  о
пиджаке Северцева.  Привыкший быть спокойным даже в тех операциях, где
каждую минуту грозит  опасность  и  приходится  рисковать,  он  шел  с
бездумным  и  спокойным чувством,  с каким дворник берет метлу,  чтобы
подмести осыпавшиеся с деревьев листья.
     Не доходя  метров  пятидесяти до магазина,  Захаров заметил,  как
хромой,  средних лет инвалид отмыкал большой лабазный замок на  серой,
изъеденной  дождями  и  ветром  двери.  Рядом с ним стояли молоденькая
девушка в синем халатике и пожилая женщина в клетчатом платье.
     - Доброе утро, - поприветствовал их Захаров.
     - Наше вашим,  - ответил инвалид и,  с грохотом отбросив железную
накладку,  широко распахнул дверь.  - Сегодня на полчаса раньше. План.
Прошу.
     Захаров предъявил  удостоверение  личности  и  попросил  на время
никого не впускать.
     Дальше все  пошло удачно.  Северцев узнал свой серый коверкотовый
пиджак,  на котором была неустранимая  примета:  на  правом  рукаве  у
изгиба локтя маленькая, величиной с булавочную головку, подпалинка. Ее
оставил товарищ по  школе  Костя  Трубицин  на  выпускном  вечере.  От
радости,   что   наконец-то  разрешили  курить  в  открытую,  тот  так
размашисто и с таким нажимом чиркнул о коробок спичкой, что от головки
отлетел  кусочек  горящей  серы  и  упал  на  рукав  пиджака  Алексея.
Подтвердились и другие приметы.
     Захаров составил  акт  на изъятие пиджака.  Заведующий магазином,
которому,  очевидно,  уже не раз приходилось сталкиваться с  подобными
случаями,  ко  всему отнесся спокойно и хладнокровно.  Девушка в синем
халатике растерялась и смотрела такими виноватыми глазами,  в  которых
можно было читать:  "Ой,  да разве мы знали, что пиджак ворованный? Вы
только подумайте,  какие  люди  бывают!"  Пожилая  женщина  с  тонкими
бесцветными губами, безучастно опершись ладонями о прилавок, сказала:
     - Мы что? Нам что принесут, то и покупаем. Лишь бы было качество.
     По приемной  квитанции  значилось,  что в магазин пиджак был сдан
неким Петуховым Михаилом Романовичем,  проживающим в поселке Мильково,
Московской области,  по улице Красноармейской, в доме Э 27. Здесь же в
особой графе был отмечен номер и серия его паспорта.
     Пока Захаров  переписывал  данные с квитанции,  Ланцов и Северцев
осмотрели остальные вещи,  висевшие за  п