елаете скидку?  Я понимаю.  Я виноват, - уже тихо, чтобы
его не слышали девушки,  говорил Ленчик. - Но войдите в мое положение.
Ведь я был не один...
     - Ваш паспорт.
     - С собой не ношу.
     - Пройдемте!
     - Простите,  но  куда  и зачем?  И что я такого сделал?  Какой-то
несчастный окурок и вдруг...  Вы простите меня, товарищ сержант, - уже
юлил Ленчик и покорно шел за сержантом.
     Спутницы Ленчика спрятались за театральную  кассу  и  ждали,  что
будет дальше.
     Проходя мимо комнаты, где размещалась оперативная группа, Захаров
увидел  через полуоткрытую дверь лейтенанта Гусеницина.  Нахохлившись,
он что-то писал.  Перед  ним  сидел  широкоплечий  молодой  человек  с
забинтованной головой.
     В дежурной комнате Ленчику предложили заплатить штраф.  Денег  не
оказалось. Он попросил разрешения позвонить. Ему разрешили.
     Ленчик быстро набрал номер телефона,  и заискивающий тон, которым
он только что обращался к сержанту, сменился повелительным:
     - Мама,  у меня неприятность!  Меня задержала на вокзале милиция.
Что?  Детали потом!  Мне нужны деньги заплатить штраф.  Мама,  еще раз
повторяю -  подробности  потом!  А  сейчас  поторопитесь  в  отделение
милиции на вокзал. Захватите с собой деньги!
     - Кто ваши родители? - спросил дежурный лейтенант.
     - Отец - профессор, мать - домохозяйка.
     - На каком факультете учитесь?
     - На юридическом.
     - Так,  так,  значит,  будущий  блюститель  законности.  Странно,
учитесь  в Московском университете,  а заявляете,  что милиция создана
для того, чтобы подбирать мусор и окурки. Ну что ж, сообщим в деканат,
в  комсомольскую  организацию.  Пусть  помогут  вам  пересмотреть ваши
взгляды. Вы комсомолец?
     - Да,  - уныло ответил Ленчик,  и его лицо заметно вытянулось. Он
вспомнил   недавнее   комсомольское   собрание    курса,    где    его
"прорабатывали"   за  отрыв  от  коллектива  и,  как  выразилась  Лена
Туманова, за "чванливый аристократизм и самомнение".
     И нужно  же  случиться  этой  скандальной истории!  Всего-навсего
какой-то жалкий окурок!..
     - Товарищ лейтенант,  не делайте этого,  - упавшим голосом просил
Ленчик.  - Поймите меня,  я не  мог  поднять  окурок.  Ведь  я  был  с
девушками.
     С минуту в дежурной комнате стояло молчание.
     - Понимаю вас,  вы были с девушками. Причина уважительная. Верно.
Но  сейчас  вы  без  девушек.  Сейчас  вы  можете  поднять  окурок?  -
неожиданно спросил лейтенант.
     Этим вопросом Ленчик был смят.
     - Ну как? - повторил лейтенант.
     Несколько секунд Ленчик топтался  на  месте,  поправляя  галстук,
откашливался и, наконец, заговорил:
     - Конечно,  если это нужно.  И потом я отлично  понимаю,  товарищ
лейтенант,  что будет в Москве, если каждый начнет бросать мусор. Но я
вас прошу...
     Лейтенант не дал договорить.
     - Сержант,  проводите гражданина.  Он понял свою ошибку и  он  ее
исправит.
     Захаров молча кивнул Ленчику, и тот покорно последовал за ним.
     У злосчастной урны сержант взглядом указал на землю:
     - Пожалуйста.
     Озираясь по  сторонам,  Ленчик  нагнулся,  но когда дотронулся до
окурка,  за его спиной раздался взрыв хохота девушек.  Кровь бросилась
ему в лицо. Распрямившись, он со злостью швырнул окурок в урну. Но тот
с силой ударился о железную обочину и отскочил еще дальше в сторону.
     Это была мучительная минута. Ленчик растерялся, но сержант так же
спокойно и невозмутимо посоветовал:
     - Не волнуйтесь. Попробуйте сделать это еще раз и поспокойнее.
     Всей пятерней Ленчик сгреб  окурок  и,  стиснув  зубы,  осторожно
опустил его в урну.
     А несколько минут спустя,  когда Виктор Ленчик сидел  на  широкой
скамье в дежурной комнате и чувствовал себя так,  как будто его голого
высекли на Манежной площади,  новенькая легковая машина  "ЗИС"  плавно
остановилась  у  вокзала,  и  из  нее  вывалилось тучное тело Виктории
Леопольдовны Ленчик.
     Широкополая соломенная шляпа с цветными перьями, ярко накрашенные
губы,  цветное газовое платье,  с  драгоценными  каменьями  перстни  и
золотые  кольца,  нанизанные на пухлых пальцах - все это переливалось,
играло различными оттенками и  напоминало  громадную  морскую  медузу,
которая  при  ярком солнечном освещении несет в себе все цвета радуги.
Было что-то до тупости властное в лице  этой  уже  немолодой  женщины,
которая,  по  всему  видно,  в  продолжение  многих лет злоупотребляла
косметикой. Еле заметные продолговатые шрамики на лице говорили о том,
что   Виктория   Леопольдовна  прибегала  и  к  пластической  операции
омолаживания.
     Виктора, своего единственного сына,  она любила фанатично, и если
бы он когда-нибудь позвонил ей,  что он на луне,  и сообщил,  что  ему
угрожает  опасность,  то и здесь Виктория Леопольдовна поставила бы на
ноги все, чтобы через полчаса быть на луне.
     - Саша,  сходи  на рынок и посмотри,  нет ли чего-нибудь из дичи.
Только не задерживайся.  Через десять минут будь на месте,  -  бросила
она шоферу и быстро направилась в вокзал.
     Шофер Саша был  безответным  двадцатидвухлетним  парнем,  который
хорошо знал, что его фактическим хозяином является не профессор Андрей
Александрович Ленчик,  а Виктория Леопольдовна.  Выпадали дни, когда с
утра  и до самого вечера ему приходилось колесить по всем комиссионным
Москвы за какой-нибудь модной  горжеткой  или  оригинальными  римскими
сандалетами, которые, по словам знакомых Виктории Леопольдовны, должны
быть где-то и кем-то проданы.  Попытался однажды  Саша  пошутить,  что
добытые заграничные застежки не стоят сожженного бензина, так Виктория
Леопольдовна прочитала ему такое внушение,  что он твердо решил впредь
свое  удивление  носить  в  себе.  Зато в шоферском кругу,  простаивая
часами у подъездов,  Саша иногда отводил душу: каких только словечек и
эпитетов не находил он для своего "хозяина".  Викторию Леопольдовну он
терпел только потому,  что глубоко уважал кроткого  и  доброго  Андрея
Александровича.
     Когда Виктория Леопольдовна вошла в дежурную комнату милиции,  ее
сын, уже забыв пережитый стыд, о чем-то беседовал с сержантом.
     - Что случилось? Сколько вам нужно штрафу? - с гонором обратилась
она к лейтенанту и достала из сумки сторублевую бумажку.
     - Мама,  не волнуйся,  - сказал ей Виктор  и  совсем  тихо,  чтоб
никто, кроме нее, не слышал, добавил: - Это тебе не с папой.
     - Хватит?  -  бросила  Виктория  Леопольдовна  сторублевку  перед
лейтенантом,  но  тот  спокойно  вложил  деньги  в  студенческий билет
Ленчика  и,  не  глядя  на  Викторию  Леопольдовну,  так  же  спокойно
возвратил ему документ.
     - Так вот,  товарищ будущий юрист,  если образованные люди начнут
так некультурно вести себя, то что же останется делать неучам? Но коль
уж вы поняли свою ошибку  -  на  первый  раз  прощается.  Можете  быть
свободны.
     Выходя, Ленчик раскланялся,  а мать негодующе хлопнула дверью, не
распрощавшись.
     - Крючкотворы!..
     Виктория Леопольдовна  хотела  было  спросить  сына,  за  что его
задержали, но он не дал ей и рта раскрыть.
     - Я тороплюсь. Обо всем расскажу вечером.
     И исчез в толпе.

        "6"

     Подозрительно осмотрев соседей по купе,  старик уралец  поплотней
уселся  на нижней полке рядом со своим чемоданом,  который поставил на
попа к стенке, и отвернулся к окну.
     Набирая скорость, поезд покидал Москву.
     Многолюдный перрон, привокзальные постройки, тоннели, мосты - все
оставалось позади.  А через полчаса,  когда за окном уже ничего, кроме
игрушечных дач,  не попадалось  на  глаза,  начался  обычный  вагонный
разговор: куда, откуда, каковы виды на урожай, какие цены на фрукты...
     Рядом с уральцем сидела полная, лет сорока, женщина. Зажав зубами
шпильки,  она поправляла сползающий с головы новый шелковый с красными
маками полушалок и,  прихорашиваясь перед зеркалом,  говорила  о  том,
какой только нет в Москве мануфактуры...
     - Это ужась,  ужась!.. И бязь, и сатин, и майя... А ситец - какой
хошь.  Про шелк и говорить нечего,  все как есть завалено, как радуга,
переливается, да только не по нашему карману, зуб не берет.
     - Брось,  тетка, прибедняться, - донесся откуда-то сверху мужской
голос.  - Погляди,  платок-то на тебе какой,  жар-птицей горит,  а все
плачете. Ситец, ситец... Знаем мы вас. Небось тысчонку с одного только
базара выручила да из деревни, поди, приехала не с пустым карманом.
     Говоривший, стоя на четвереньках на самой верхней полке, мастерил
себе местечко  на  ночь.  Хотя  третья  полка  даже  в  общих  вагонах
предназначена для вещей,  парень,  видать, не растерялся и захватил ее
целиком.
     - А  то  как же,  тыщу,  держи карман шире!  Это небось вы тыщами
гребете, а мы весь прошлый год работали за палочку.
     - Эх,   маманя,  маманя,  несознательный  вы  человек,  радио  не
слушаете,  газет не читаете,  а стало быть,  перспективы не видите,  -
вздохнул парень, слезая с полки.
     Тут в разговор  встрял  мужичок  неопределенных  лет  и  обросший
густой щетиной.
     - Ну и Москва!..  Правда,  что Москва!  Перехожу трете-дня  улицу
возля вокзала, да как на грех загляделся не туда, а он как подкатит ко
мне да как дуднет изо всех сил - я аж мешок с чугуном чуть не упустил.
Ох, и напужал же, сукин сын.
     - Это  что!..  Это  только  напужал,  -  отозвался   с   типичным
тамбовским  говорком  пожилой  мужчина,  сидевший  за столиком.  Круто
посолив две разрезанные половинки огурца, он усердно, до пены, натирал
их  друг  о  друга.  -  Вот  меня  одновa  в Тамбове хлобыстнуло,  дак
хлобыстнуло.  Так вдарило, что я с покрова до самого Михаилы архангела
провалялся с сотрясением мозгов. Жалко мне стало тогда шофера, семья у
него большая,  ну я всю вину и взял на себя.  А не то  ям?  тюрьмы  не
миновать бы.
     Парень, забыв что-то,  снова полез на  верхнюю  полку.  Скандируя
тамбовский говор, он спросил:
     - А тебе,  отец,  жана из сяла  смятану  носила  в  мяшке  или  в
махотке?
     Сказал и сам рассмеялся.
     Парень с верхней полки был,  видимо, из породы Теркиных. В дороге
такие люди - первые балагуры, весельчаки и заводилы.
     Сделав вид,  что  не  слышал  эту шутку,  тамбовец расправил свои
давно не стриженные усы и принялся,  аппетитно  похрустывая,  уплетать
огурец  с ржаным хлебом.  Аромат огурца поплыл по купе и заставил всех
на некоторое время замолчать.
     Всем захотелось огурцов.
     Уж так,  видно,  устроен человек. Живя десятками лет в городе, он
порой  не знает,  кто проживает над его квартирой этажом выше.  Другое
дело в поезде.  Проехал день - и почти родня.  Хоть и тесно в вагоне и
за  курение  от  женщин  влетает,  а  посмотришь  в окно и видишь:  не
каменная стена соседнего дома перед тобой,  а даль.  Без конца и  края
слегка  холмистая  даль.  Все  открыто,  все  нараспашку.  На  десятки
километров лежит перед тобой русская равнина,  перекатывая  на  солнце
свои  пшеничные  волны поспевающих хлебов.  Где-нибудь высоко-высоко в
небе парит на  распластанных  крыльях  степной  орел.  А  иногда,  как
реликвия  дедовской  старины,  раскрылится  где-нибудь  на пригорке за
деревней ветряная мельница,  да так  вдруг  шевельнет  в  душе  память
далекого  детства,  что в такие минуты хочется обнять все:  и небо,  и
землю,  и людей на этой земле...  А если кто-нибудь  в  купе  намекнет
"поддержать  компанию" в честь отъезда из столицы,  то тут не устоит и
строгий диетик.  Даже чересчур экономные жены  и  те  в  такие  минуты
добреют.  Вмиг  сооружается  столик,  со  всех  сторон поступают хлеб,
консервы,  огурцы,  колбаса...  Выпили по рюмке,  по другой... и вдруг
один,  что посмелее да поголосистее,  затянул песню.  Не поддержать ее
нельзя.  Сама душа в это время становится песней.  Через минуту  песню
подхватили  другие,  и  вот  она рвется в открытые окна,  в просторную
степь.  И нет на душе у человека в  эту  минуту  ни  тайн,  ни  дурных
мыслей...
     В вагоне один лишь старик уралец не  вступал  в  общий  разговор.
Прошел уже час, а он все сидел и не отрывал глаз от окна.
     Высокий молодой  человек   лет   двадцати   трех,   худощавый   и
длинноволосый, подсел к нему и попытался разогнать его грусть.
     - Далеко едем, папаша?
     - Отсюда не видать, - ответил уралец, не поворачивая головы.
     Его соседке в цветастом платке стало жалко сконфуженного юношу, и
она ответила за деда:
     - Мы домой, в Верхнеуральск.
     Дед строго  посмотрел  на соседку,  но молодой человек,  не поняв
значения этого взгляда, обрадованно воскликнул:
     - О, да нам вместе! У меня туда назначение. На завод. Может быть,
вы мне о городе расскажете, ведь вы, очевидно, местный, уралец?
     Старик молчал. Юноше стало неудобно. Он понял, что с ним не хотят
разговаривать.  Бесцельно шаря  по  карманам,  он  вытащил  бритвенное
лезвие и от нечего делать стал подрезать ногти.
     Увидев в руках молодого человека лезвие,  старик  нащупал  ремень
своей полевой сумки и вкрадчивым голосом спросил:
     - Ты вот ответь мне сначала - зачем у тебя эта бритовка?
     Молодой человек недоуменно смотрел на деда.
     - Да,  да.  Зачем?  Ни один  путевый  человек  бритвой  ногти  не
обрезает.
     - Папаша,  вы  явно  не  в  духе,  -  сказал  молодой  человек  и
застенчиво улыбнулся.
     - Знаем мы эти разговорчики. Говорил я в Москве с одним субчиком.
Про все говорил: и про Урал, и про брата, и про Пролетарскую улицу. До
того договорился,  что чуть без сумки не остался.  Тоже  вот  с  такой
бритовкой ходит.
     Видя, что разговора не получилось,  молодой человек  извинился  и
полез на свою среднюю полку,  сопровождаемый все тем же подозрительным
взглядом уральца.
     - Да,  так оно будет верней, - бойко заключил дед и, отвернувшись
снова к окну, добавил: - И сумка будет целей.
     Последних слов  уральца  молодой  человек не слышал.  Улыбнувшись
причудам старика,  он поудобней лег на своей полке,  положил голову на
скрещенные  руки  и  через минуту,  залюбовавшись бескрайней равниной,
которая вдали казалась неподвижной, забыл о старике из Верхнеуральска.

        "7"

     Громадные стрелки   часов,   вмурованных   в   расписную   стену,
показывали одиннадцать вечера.
     Тосты, тонкий  звон   сдвинутых   бокалов,   пробочные   выстрелы
шампанского,  приглушенная  песня за дальним столиком,  горячие споры,
восторженные излияния чувств...  - все  это,  переплетаясь  во  что-то
единое, сливалось в монотонное гудение, характерное для первоклассного
столичного ресторана в  вечерние  часы.  Это  гудение  напоминало  гул
басовой струны гитары. Дернули струну и не остановили.
     С подносами на вытянутых руках между столиками сновали официанты.
В  своих  черных  пиджаках  и  белых манишках с черными галстуками они
чем-то напоминали артистов оперетты.
     В конце зала на невысокой эстраде, под оркестр, молодая, стройная
певица в длинном декольтированном платье пела веселую песенку:
                     ...Когда сирень
                     И майский день
                     Друг друга, не стыдясь, целуют,
                     Пускай смешно,
                     Пускай грешно,
                     Но я тебя ревную...
     Алексей был  уже  изрядно пьян.  Пряди его потных волос падали на
лоб, отчего он поминутно встряхивал головой.
     - Друзья! Какие вы счастливые, что живете в Москве!
     Он встал и,  намереваясь продолжать излияние своих чувств, сделал
широкий жест рукой. Подбежавший официант перебил его.
     - Чего прикажете?
     - Шампанского!.. - распорядился Алексей.
     - Слушаюсь, - шаркнул ногой официант и засеменил от столика.
     - Смотри не разорись,  Алеша,  - посочувствовал Князь.  - Я,  как
назло, с собой денег не захватил, а эта братва - сам видишь, студенты.
     - Ерунда!  Я плачу,  - махнул рукой Северцев.  - Этот вечер - мой
первый вечер в Москве.  На всю жизнь он останется в моей памяти. О нем
я обязательно напишу стихи. Толик, вы любите стихи? Помните:
                     Москва, Москва! Люблю тебя, как сын,
                     Как русский, - сильно, пламенно и нежно!
                     Люблю священный блеск твоих седин
                     И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
     Толик пустил кольцо дыма, улыбнулся, но ничего не ответил.
     - Мировые  стишки,  аж  за  душу  берут.  Я  тоже люблю Москву...
Неужели сейчас  сочинил?  -  спросил  Серый,  жадно  уплетая  заливную
осетрину с хреном.
     - Нет,  они написаны давно,  и не мной,  а Лермонтовым.  Я  очень
люблю Лермонтова.
     - Да,  Лермонтов - это сила!  - в тон подхватил Князь.  - Я тоже,
когда  был  студентом,  сочинял  стихи.  Да  еще  какие  стихи!..  Эх,
Алешенька.  Помню,  читаю  их  студенткам  -  плачут...  Подлец  буду,
плакали. Давай выпьем за поэтов. Хорошие они ребята.
     Когда официант  с  выстрелом  раскупорил  бутылку  шампанского  и
разлил вино по бокалам, Северцев снова встал.
     Серый, не обращая ни на кого внимания,  жалобно  скулил  пропитым
голосом:
                     Ты уедешь к северным оленям,
                     В знойный Туркестан уеду я...
     - Друзья!  - перебил Алексей  гнусавое  причитание  Серого.  -  А
помните у Пушкина:
                     Меж сыром лимбургским живым
                     И ананасом золотым...
     Какой блеск,  какая музыка!  Выпьем за то,  что Пушкин родился на
русской земле!
     - Уважаю земляков, - поддакнул Серый и чокнулся со всеми.
     Свой бокал Князь выпил последним и подозвал официанта.
     - Отец, рассчитаемся.
     - Четыреста семьдесят рублей семьдесят копеек,  - сказал официант
и положил на стол счет.
     - А точнее? - Князь скривил пьяную улыбку с прищуром.
     - Можете  проверить,   -   пожал   плечами   официант   и   начал
скороговоркой  перечислять  вина,  закуски,  цены,  но  его  остановил
Алексей.
     - Друзья,  не будем мелочными. Папаша, получите, пожалуйста. - Он
достал бумажник и вытащил из  него  пачку  сторублевок.  Глаза  Серого
загорелись.  Он уже потянулся в инстинктивном движении к бумажнику, но
Князь вовремя успел на него цыкнуть:
     - Убью, подлюга!..
     Недовольный, Серый стал ковырять вилкой в холодной закуске.
     Отсчитав пять  бумажек,  Алексей протянул их официанту.  Официант
долго не мог подсчитать сдачу.  Путаясь,  он начинал снова  перебирать
мятые и замусоленные рубли.
     - Оставьте это себе,  отец,  -  отодвинул  Алексей  сдачу.  -  Вы
замечательный человек. И вообще все красиво... Как в сказке.
     Вставая, он пошатнулся, но Князь поддержал его.
     - А можно попросить оркестр сыграть что-нибудь такое, чтоб...
     - А что бы ты хотел, Алеша?
     - Ну, скажем, "Тройку".
     - Алеша,  по заказу оркестр играет только вот  за  это,  -  Князь
потер большим пальцем об указательный. - Бросать их на ветер не стоит,
они тебе еще пригодятся.
     - Ерунда!  Вы не правы! Прав Блок. "Вся жизнь встает в шампанском
блеске".  "Тройку!" Закажите,  пусть играет "Тройку".  -  Алексей  уже
совсем было направился к оркестру, но Князь его удержал:
     - Алешенька,  ты  устал  и  изрядно  выпил.  Домой,  домой...  Не
забывай, что ты еще в университете не был.
     - Да,  да, да... - словно чего-то испугавшись, ответил Алексей, -
я еще не был в университете. Не был. Не бросайте меня.
     - Как тебе не стыдно?  Что ты  говоришь?  Бросить  тебя  в  такую
минуту?!
     Взяв под руку Северцева,  Князь позвал Толика и подал ему номерок
от гардероба.
     - Возьми Алешин чемодан и подходи к такси. Только быстрее.
     Все четверо,  поддерживая друг друга, пьяной походкой направились
к выходу.
                     Не плачь, мой друг, что розы вянут,
                     Они обратно расцветут.
                     А плачь, что годы молодые
                     Обратно путь свой не вернут...
     Пьяный голос Серого звучал особенно гнусаво и с надрывом.
     Вино, музыка,  огни, громадные дома, п