ь  гражданская  война.  В  годы  голода  и  разрухи
Кулагина  с большим барышом спекулировала кокаином и морфием,  которые
ей доставлял контрабандным путем один бывший офицер белой армии.  Но и
эта связь вскоре кончилась тем, что ее нового друга посадили в тюрьму.
     Все последующие тридцать лет Советской власти Кулагина  нигде  не
работала.  Обо всем,  что делалось в ее квартире,  соседи могли только
догадываться.  Особой дружбы она ни с кем не  водила,  была  со  всеми
одинаково вежлива и давала взаймы,  когда к ней обращались. Зато часто
видели соседи,  как приходили к ней с вещами  незнакомые  люди,  почти
всегда новые и преимущественно молодые,  уходили же,  как правило, без
вещей.  "Спекулирует", - догадывались соседи. Догадывались, но пойти и
сообщить в милицию никто не решался.  Во-первых,  потому,  что старуха
никому не делала зла,  а во-вторых,  мало ли к  кому  кто  приходит  и
оставляет вещи. Не пойманный - не вор.
     С годами  Олимпиада  Арнольдовна  становилась  все  согбенней   и
согбенней,  и  все  неприятнее  и  длиннее  делались  черные волосы на
родинке ее верхней губы.
     И вот  ее  дом  под  наблюдением.  Впервые  за  все  тридцать лет
сомнительной и ни для кого не ясной жизни Кулагиной.
     Эти скудные   и  отрывочные  данные,  которые  Захаров  собрал  о
Кулагиной,  прикрашенные и дополненные воображением  и  домыслом,  уже
рисовали ему общий контур портрета старухи довольно ярко.
     За квартирой Кулагиной Захаров наблюдал уже три часа,  но  в  ней
словно  вымерли.  Больше  часа  он  просидел в парикмахерской,  откуда
хорошо просматривались окна и вход в квартиру.  Когда в парикмахерской
сидела очередь,  еще легко было оставаться незамеченным.  Теперь же, к
двенадцати часам  дня,  очередь  значительно  поредела,  и  мастер  на
протезе стал чаще и подозрительнее посматривать в его сторону.
     Облюбовав хозяйственный магазин, откуда можно будет так же хорошо
наблюдать  за  квартирой  Кулагиной,  Захаров решил посидеть еще минут
пятнадцать, а затем уж менять позицию.
     Парикмахерская была  маленькая,  а  поэтому  разговоры мастеров с
клиентами слышались даже в прихожей.
     В первом  кресле  при  входе  в  зал  сидел маленький и немолодой
остроносый  мужичонка  в  сером  хлопчатобумажном  пиджаке.   Был   он
словоохотлив  и  говорил с ярко выраженным вятским диалектом.  Завязав
разговор о седых волосах,  он стал хвастаться тем, что у них в роду до
самой   смерти   никто  не  седеет.  А  когда  белолицая  и  грудастая
парикмахерша  из  вежливости  покачала  удивленно   головой   да   еще
причмокнула  губами,  вятич разошелся и начал вспоминать своих бабку и
деда,  которые дожили до восьмидесяти лет и не знали, что такое зубная
боль.
     - До самой смерти сама нитку в иголку вдевала! - похвалился вятич
и стал ждать,  что вот-вот сейчас кто-нибудь удивится:  "да неужели?",
"да что ты говоришь?"
     Но никто  не удивлялся.  Мастера,  видавшие и не таких говорунов,
спокойно стригли и брили,  думая о  том,  как  бы  неотразимо-вежливей
предложить клиенту освежиться;  клиенты, кто закрыв глаза, кто любуясь
на себя в зеркале, неподвижно и молча сидели в креслах.
     Оставшись в  очереди  один,  Захаров  вышел  из  парикмахерской и
направился в хозяйственный магазин.  Но не успел и переступить порога,
как  увидел:  дверь  квартиры,  которую  он  держал  под  наблюдением,
открылась и из нее вышла старуха.
     Все, что  было  сказано  о  ней  Краюхой и Дембенчихой,  теперь в
натуре  появилось  перед  его  глазами.  Это  она!  Во  всем   черном,
сгорбленная, с палкой. Такой именно он и представлял ее себе. Захарову
даже показалось, что он отчетливо видит неприятную, вызывающую чувство
брезгливости, родинку на верхней губе.
     Старуха, осмотревшись  по  сторонам,  не  по   возрасту   твердой
походкой перешла улицу и направилась в сторону скверика, где на желтом
песке играли дети.  Неподалеку от детей  на  лавочках  -  кто  сонливо
позевывал,  кто занявшись книгой или вязаньем - сидели няни,  бабушки,
матери...
     Захаров вышел  из  магазина и направился к скверику.  От волнения
почувствовал легкий озноб в теле.  Это чувство он испытывал и  раньше,
когда ехал за Кондрашовым и когда разыскивал родственницу Петухова. Но
теперь это было другое волнение,  не радостное,  а тревожное.  Если по
адресу  "тетушки" он ехал почти с твердой верой в успех и считал,  что
он уже и царь и бог, то сейчас, обжегшись на молоке, он готов был дуть
на воду.
     Старуха присела на третью от входа лавочку  и  посмотрела  из-под
ладони  на  часы,  вмонтированные  в  стену нового десятиэтажного дома
напротив.  Посмотрел на часы и Захаров:  без двадцати минут два. Почти
пять часов он провел у дома Кулагиной.
     Захаров сел на некотором удалении от старухи, откуда она была ему
хорошо видна, и развернул газету.
     Так прошло пятнадцать минут. Несколько раз старуха бросала взгляд
в  сторону  метро,  время от времени посматривала на часы,  приложив к
глазам ладонь. Было ясно, что она кого-то ждала.
     Захаров закурил  и  стал  осторожно  из-за газеты всматриваться в
лицо Кулагиной,  пытаясь найти в нем следы  той  грязной  и  распутной
жизни,   которая  осталась  за  ее  плечами.  Ничего  святого,  ничего
женственного и материнского не было  в  этом  алчном  и  отталкивающем
своим безобразием лице.
     Ровно в два часа рядом  со  старухой  присел  молодой  человек  в
сиреневой тенниске и изрядно поношенных коричневых сандалетах.  Он был
несколько выше среднего роста, хорошо сложен и с мужественными чертами
лица.  "Как  она на него посмотрела!" - подумал Захаров и,  делая вид,
что читает газету, продолжал наблюдать теперь уже за двоими.
     Не поворачивая   головы   в   сторону   соседа,   старуха  что-то
прошамкала.  Слов Захаров  не  расслышал,  но,  судя  по  ее  взгляду,
беспокойно бегающему по скамейкам напротив, он понял, что она о чем-то
предупреждает подошедшего.
     "А может  быть,  мне  просто кажется?  - колебался Захаров.  Но в
следующую секунду он  уже  отчетливо  видел,  как  Кулагина  незаметно
достала  из-за  обшлага  рукава  маленький  пакетик и,  подержав его с
минуту,  незаметно положила рядом  с  собой.  Широкая  кисть  молодого
человека  в сиреневой тенниске опустилась на этот пакетик,  но сжалась
не сразу.  Постороннему, неопытному глазу было бы трудно заметить, как
быстро и ловко совершилась эта тайная передача.
     Через минуту молодой человек поднялся и,  сказав что-то  старухе,
направился мимо Патриарших прудов в сторону Садового кольца.
     Следом за ним, несколько приотстав, шел Захаров.
     "Нет, задерживать  его  пока  рано.  А  вдруг этот человек к делу
Северцева не имеет никакого отношения?  Торопливостью можно  испортить
все.  Нужно  довести его до дома,  узнать адрес,  установить личность.
Тогда станет ясно,  что это за птица", - рассуждал Захаров и продолжал
следовать за неизвестным.
     Когда Патриаршие  пруды  остались  позади,  юноша   в   сиреневой
тенниске остановился,  осмотрелся и пересек улицу.  В следующую минуту
Захаров увидел,  как он вошел в пивную палатку.  Войти туда  вслед  за
неизвестным Захаров не решался. Ему ни в коем случае нельзя попадаться
на глаза этому человеку.
     По улице  в  тени  молодых  лип  прохаживался  лейтенант милиции.
Захаров подошел к нему.  Предъявив удостоверение личности, он попросил
его проверить документы у юноши в сиреневой тенниске.
     - Самому мне нельзя, это мой объект, - пояснил он.
     В подобных случаях,  как правило, документы проверяют не у одного
только подозреваемого, а еще у двух - трех случайных граждан. Делается
это  для  того,  чтобы  не вызвать особого подозрения у разыскиваемого
преступника.  Предупреждать об этом лейтенанта  Захаров  не  стал.  Он
полагал, что лейтенант проведет проверку именно таким образом.
     Минут через десять,  в течение которых Захаров успел выкурить две
папиросы, из пивной вышел лейтенант и медленной походкой, как будто бы
ничего не произошло,  направился к газетной  витрине,  у  которой  его
поджидал Захаров.
     - Пишите адрес, - сказал он тихо, делая вид, что читает газету.
     - Говорите, я так запомню.
     - Максаков Анатолий Григорьевич,  год рождения  тысяча  девятьсот
двадцать  седьмой,  прописан  по  Ременному переулку,  дом семнадцать,
квартира три.
     "Максаков Анатолий    Григорьевич,    Ременный    переулок,   дом
семнадцать",  - про себя повторил Захаров,  не спуская  глаз  с  двери
пивной  палатки,  откуда  с  минуты  на  минуту  мог появиться юноша в
сиреневой тенниске.
     Вскоре Максаков  вышел  и  остановил  проходившее  мимо свободное
такси.
     Для Захарова это было неожиданностью.
     "Улизнул. Неужели почувствовал слежку?  А впрочем,  нужно  меньше
гадать  и  больше  делать!" - Захаров решил немедленно ехать в отдел и
поставить обо всем в известность Григорьева.
     Когда он проходил сквером, старухи там уже не было.

        "33"

     Свою первую   ночь   в  Москве  Северцев  постепенно  забывал.  В
общежитии у него появились новые товарищи и новые интересы.  От матери
он  получил письмо,  в котором она,  растроганная радостным сообщением
сына, не знала, как выразить свое счастье.
     Один раз   приходила  Лариса,  но  встреча  была  пятиминутной  и
настолько сухой, что на второй ее визит он уже не рассчитывал.
     Присматриваясь к  своим  товарищам,  тоже  зачисленным  на первый
курс,  Алексей чувствовал,  что не до конца  понимает  в  студенческой
жизни то,  что понимают и чем уже живут другие.  Когда ему становилось
грустно и он вспоминал свою деревню,  его  товарищи  по  комнате,  как
назло,   пели  песни  или  рассказывали  анекдоты.  Больше  всего  его
удивляло,  откуда юркий одессит и бойкий ростовчанин - его  соседи  по
общежитию  - могли знать студенческие песни,  когда оба они лишь месяц
назад были всего-навсего школьниками.
     В один  из  дней,  когда  Северцев  лежал  на  койке  и  вместе с
ростовчанином  слушал   анекдоты   одессита,   который   ему   казался
неистощимым балагуром, в комнату вошел Захаров.
     Северцев собрался быстро.  А через час он уже сидел  в  маленькой
полуподвальной   комнатке  домоуправления,  испытывая  нервную  дрожь.
"Неужели сейчас увижу кого-нибудь из них? Неужели?" - со страхом думал
он и смотрел в глазок двери,  ведущей в соседнюю комнату.  Рядом с ним
находился Захаров.  Второго стула в комнатке не было, и Захаров стоял.
Он  курил.  Глубокие нервные затяжки помогали ему скрыть волнение.  Он
ждал, что скажет Северцев, когда в соседнюю комнату к управдому войдет
Максаков.  Было  договорено,  что  его  вызовут  как  неплательщика за
квартиру.
     Ждать пришлось   недолго.   Вскоре   из-за   тонкой   перегородки
послышалось, как громко хлопнула дверь. К управдому кто-то вошел.
     Захаров посмотрел на Северцева и все понял.
     - Он?
     - Он,  - прошептал Северцев и взглянул на Захарова.  В глазах его
вспыхнула ненависть к грабителям. - Он... Толик.
     Захаров подал знак молчать и прислушался.  Разговор,  происшедший
между управдомом и Максаковым,  неожиданно изменил план его  действий.
Раньше,  когда ехали на это неофициальное опознание, было решено: лишь
только  Северцев  признает  в  Максакове  одного  из  грабителей,  его
немедленно   задерживают.   Теперь   же,  когда  подвыпивший  Максаков
возмущался,  что управдом беспокоит его по пустякам, в то время как он
ждет  гостей,  Захаров  изменил решение.  Брать Максакова одного рано,
есть надежда накрыть и гостей.
     О намерениях  Захарова Северцев не догадывался.  В эту минуту ему
хотелось только одного:  встать,  наотмашь открыть  дверь,  подойти  к
Толику  вплотную  и  молча смотреть ему в глаза,  смотреть до тех пор,
пока тот не бросится на колени,  или...  у Северцева хватит сил, чтобы
задушить его.
     - Не горячитесь,  спокойно, - тихо предупредил Захаров, чувствуя,
как  Северцев,  словно  в  лихорадке,  дрожит  всем телом и порывается
встать.
     - Жировка?  Ха-ха-ха,  -  долетел  из-за  двери  пьяный хохот.  -
Наивный управдом!  Ты мне лучше по-честному скажи,  зачем ты меня сюда
вытащил?  Неужели тебе и в самом деле захотелось прочитать мне мораль?
Если так,  то ты можешь спать спокойно.  Но если ты хитришь,  если  ты
задумал сыграть шутку,  задумал кому-то помочь, кого-то продать, то ты
можешь очень скоро дожить до таких дней,  когда тебе ничего  не  будет
сниться.  Ты думаешь,  что я пьян? Да, я пьян, и я плачу вам за те два
месяца, которые вас так волнуют...
     Северцев видел,     как     Максаков     вытащил    из    кармана
пятидесятирублевую бумажку и бросил ее в лицо управдома.  Бросил и  от
удовольствия захохотал еще сильнее.
     - Как вам не стыдно!  - с побагровевшим от гнева лицом возмутился
управдом.  -  Вы  годитесь  мне  в  сыновья  и  смеете  бросать в лицо
деньги!..
     - Так  это  же  деньги,  папаша!  Вы же любите деньги!  Вы готовы
принимать их пачками, мешками, тюками... Вагонами!
     Через минуту  голоса  Максакова  в  соседней  комнате уже не было
слышно.
     - Что? - спросил Захаров.
     - Ушел, - ответил Северцев, вставая со стула.
     Захаров открыл   дверь.   Не  ответив  на  вопросительный  взгляд
управдома, он набрал номер телефона.
     - Товарищ   майор,  один  из  грабителей,  Максаков,  потерпевшим
опознан.
     Положив через  минуту  трубку,  Захаров  посмотрел  на управдома,
потом на Северцева. Оба они, потрясенные, стояли молча.

        "34"

     Четвертый день Толик пил.  Пил с горя и от стыда. Он никак не мог
простить  себе,  что  снова  поддался Князю.  Ведь он поклялся бросить
воровать и поступить на работу.  Была и подходящая работа,  но  он  ее
прозевал.
     Все чаще и чаще всплывала в памяти  уснувшая  в  сугробах  тайга,
лагерь,  легкий апрельский снежок и над всем этим строгое крупное лицо
начальника лагеря.  Большой,  седовласый  (все  в  лагере  знали,  что
когда-то  он  был  известным вором в Петрограде),  любимец лагеря,  он
стоял без шапки на сколоченной из досок трибуне,  которая  возвышалась
над фуфайками и ушанками, и хрипловатым голосом говорил:
     - Товарищи!  (А сколько радости  звучало  в  этом  забытом  слове
"товарищ"  для  тех,  кто  много  лет слышал только "гражданин!") Наше
правительство вас амнистирует.  Оно разрешает вам вернуться  в  родные
семьи,  в родные очаги. Оно прощает вам все ваши старые грехи и верит,
что вы будете свободно и честно трудиться,  как и все советские  люди.
Многие  из  вас  молодые и попали сюда по молодости.  Перед вами лежит
новая, хорошая жизнь, которую нужно начать сначала...
     Просто, но трогательно говорил начальник лагеря.  Не один Толик в
те минуты,  стоя перед маленькой трибуной,  поклялся никогда больше не
делать того,  что он делал раньше.  Поклялся!  И вдруг...  Ограбили. И
какого  парня?  Доброго,  честного...  Доверился,  угощал  на  деньги,
которые  в  дорогу собрала мать.  А они?  Они,  как шакалы,  налетели,
обобрали, избили, бросили истекать кровью...
     "Ребята, за что?.." - как слуховая галлюцинация,  преследовал уже
многие сутки стон, обидный, с рыданьями.
     "И правда,  за  что?" - мысленно спрашивал себя Толик и тянулся к
стакану с водкой. Пил и не закусывал. В комнате был беспорядок. Мать и
сестра Валя ничего не знают: неделю назад они уехали в деревню. Завтра
должны вернуться.
     Несколько раз   Толик   порывался   пойти  в  березовую  рощу,  в
Сокольники, но не решался. Какая-то сила удерживала его.
     Грабил Толик и раньше.  Грабил молодых и старых, мужчин и женщин,
но никогда не просыпались в нем ни жалость,  ни раскаяние.  Что с  ним
теперь?  Неужели  причиной тому Катюша?  А может быть,  последняя речь
начальника лагеря?
     Облокотившись на стол, Толик долго смотрел в одну точку на стене,
потом тихо запел. Это была жалобная, как большинство тюремных, песня:

                     Цыганка с картами,
                     Дорога дальняя,
                     Дорога дальняя, казенный дом.
                     Быть может, старая
                     Тюрьма Центральная
                     Меня несчастного
                     По-новой ждет.
                     Таганка...
                     Все ночи, полные огня.
                     Таганка...
                     Зачем сгубила ты меня?..
                     Таганка...
                     Я твой бессменный арестант,
                     Пропали юность и талант
                     В твоих стенах.

     Толик сделал минутную паузу,  вылил  в  стакан  остатки  водки  и
продолжал:

                     Прощай, любимая,
                     Больше не встретимся,
                     Решетки черные
                     Мне суждены..
                     Опять по пятницам
                     Пойдут свидания
                     И слезы горькие
                     Моей родни.
                     Таганка...
                     Все ночи, полные огня.
                     Таганка...
                     Зачем сгубила ты меня?
                     Таганка...
                     Я твой бессменный арестант,
                     Пропали юность и талант
                     В твоих стенах.

     Нетвердыми шагами он подошел к комоду.  На комоде  стоял  портрет
Катюши. В свои восемнадцать лет она была еще совсем девочка: косички с
пышными бантами,  школьное  платье  с  кружевным  воротником...  В  ее
больших грустных глазах Толик прочитал мольбу:  "Зачем все это, ведь я
так люблю тебя".
     Этого взгляда Толик не выдержал.  Закрыв глаза, он прижал портрет
к  груди  так,  что  тонкое  стекло  в  фанерной  рамочке   хрустнуло.
Чувствовал, что стекло лопнуло, но продолжал давить сильнее.
     Катюша не знает,  что он вор,  что он сидел в тюрьмах,  не знает,
что четыре дня назад так предательски ограбил хорошего парня... А ведь
у этого парня где-нибудь в деревне есть тоже любимая девушка... Почему
он  не  сказал  Катюше,  что  сидел в тюрьме,  что был когда-то вором?
Почему он обманывает ее?  А если она узнает об этом? Что, если она обо
всем узнает?!
     Испугавшись собственных мыслей,  Толик опустился на диван. Теперь
он  старался  припомнить  последнюю  встречу  с  Катюшей.  Но  как  ни
напрягался,  из разрозненных  и  туманных  клочков  восстановить  цепь
последних дней загула ему не удавалось.  Так он сидел несколько минут,
пока память не обожгла неожиданно всплывшая картина.  "Стой, стой, она
вчера  была  здесь.  Она  была  здесь,  когда  я лежал пьяный.  Вошла,
поздоровалась и остановилась в дверях..."
     И Толик вспомнил вчерашнюю встречу с Катюшей.  Это была позорная,
грязная встреча.  Катюша вошла в то время,  когда он лежал  на  диване
безобразно пьяный.
     "А потом?" Он  ужаснулся.  Об  этом  "потом"  сегодня  утром  ему
напомнила  соседка,  тетя  Луша.  Тетя  Луша  рассказала,  что  к нему
приходила  "симпатичная  молоденькая  девушка  с  косами",  та  самая,
которая приходила и раньше.  Она ухаживала за ним целый вечер, убирала
в комнате,  и за все это он обругал ее грубыми,  нехорошими словами  и
выгнал. Домой она пошла в слезах.
     Толик вновь жадно припал к стакану прикушенными до крови  губами,
выпил его до дна и швырнул на стол.  Лег на диван.  Заплакал. Заплакал
беспомощно,  горько, как плачет только пьяный или маленький, никому не
нужный сирота,  которого ни за что обидели.  И чем дольше плакал,  тем
сильнее просыпалась в нем жалость к самому себе.
     Сколько времени он проплакал,  Толик не знал. Наступило странное,
еще незнакомое раньше,  приятное и тихое оцепенение,  которое походило
на сон,  перемешанный с явью. Так он лежал, пока стук в дверь не вывел
его из этого забытья.
     Что-то недоброе почудилось в этом равномерном и вкрадчивом стуке.
Так к нему никто не стучал.  Толик поднял голову.  Дверь комнаты  была
заперта на ключ.  За дверью стояла подозрительная тишина.  Раньше этой
тишин