харова в управлении хотят
назначить в другое место.
     Хмурый и злой Григорьев вернулся в отдел  и,  позвонив  Захарову,
излил ему свою досаду.  Немного поостыв ("Выше пояса не прыгнешь"), он
пригласил его к себе домой на чашку чая.
     Это была  первая неофициальная встреча двух старых друзей.  Такой
встрече они оба были бы рады и раньше,  они даже подумывали о ней,  но
долг службы и большая разница в положениях мешали этому. Теперь же они
сидели друг против друга,  как старые друзья. Григорьев ничем не давал
почувствовать своего старшинства. Осушали рюмку за рюмкой, вспоминали,
сожалели,  что расстались,  но здесь же успокаивали себя тем, что живу
друг от друга в двадцати минутах езды.
     Захаров, с которым Григорьев обращался,  как с равным, даже после
четвертой  рюмки  не  переходил  границы  почтительности и не проявлял
панибратства.  Он прекрасно понимал, что он младший и менее опытный, а
поэтому меньше говорил и больше слушал.
     Когда речь зашла о Гусеницине, Григорьев махнул рукой и по старой
привычке выразил свою мысль пословицей:
     - Не все сосны в лесу - корабельные.  - Уволить - жалко,  у  него
семья, а сделать из него настоящего работника - трудно. Закостенел он,
сызмальства заквасили на плохих дрожжах.  Старается,  а не выходит. То
есть  выходит,  но  не то.  Чтобы быть хорошим милицейским работником,
нужен,  Коля, талант. Нужно иметь не только твердую руку, но и светлую
душу.
     Зажмурившись, Григорьев с минуту помолчал.  Потом открыл глаза и,
тоскующе глядя на пустую рюмку, продолжал:
     - Наша работа  еще  ждет  своего  поэта.  Такого  поэта,  который
рассказал бы,  что мы не только хватаем и сажаем на скамью подсудимых,
но и жалеем.  Помогаем. И, если хотите, иногда даже... плачем. Да, да,
плачем,  но  так,  чтоб никто не видел.  Плачем в собственном бессилии
помочь человеку в беде.  А такие случаи бывают.  О них мало кто знает,
но они есть...
     Григорьев нагнулся,  потрепал огромного Полкана,  который лежал у
его  ног  и,  словно  все  понимая,  смотрел  умными глазами на своего
хозяина и на его гостя. Заметив пса, Захаров вспомнил давний курьезный
случай,  связанный с регистрацией собаки,  и улыбнулся.  Он хотел было
напомнить о нем,  но раздумал:  Григорьев устал,  надо было  дать  ему
отдохнуть. Все время Николай чувствовал какую-то значительную перемену
в облике Григорьева,  но уловить ее не мог. И только теперь, когда тот
нагнулся  к  Полкану,  он понял:  за эти два года Григорьев стал почти
седой.
     Расстались они под утро.

     Вскоре Захаров      получил      назначение      на     должность
оперуполномоченного одного из отделений милиции Москвы и с  первых  же
дней с головой ушел в работу.
     Мать все чаще и чаще напоминала ему,  что пора бы  подумать  и  о
семье, что она уже стара, чаще заводила разговор о внучонке... Николай
или отмалчивался,  или,  по привычке сдвинув брови, мягко обрывал ее и
выходил из комнаты. На этом разговор и заканчивался. Но через неделю -
две он всплывал снова.  Эти сетования матери ворошили память о Наташе.
В работе он забывал ее,  но когда ему напоминали об их прошлой дружбе,
его начинало мучить чувство какой-то вины перед ней.
     Крутым нравом Николай пошел в отца, который на резких поворотах в
жизни всегда руководствовался пословицей: "Семь раз примерь - один раз
отрежь".  Так получилось и у Николая с Наташей.  Много бессонных ночей
провел он когда-то в раздумье  над  тем,  что  делать:  найти  работу,
которая нравится ей, или, отшвырнув ее мещанские предрассудки и ложный
стыд,  идти своей дорогой?  Выбрав последнее,  он потерял  Наташу.  Но
временами ему казалось, что он просто убрал ее с дороги. Убрал потому,
что она ему мешала.
     Все письма,  которые  Наташа писала на адрес милиции вокзала,  он
получил.  В Ленинград ему пересылал их Карпенко.  Но ни на одно из них
Николай не ответил. Все, что он писал ей ночами, сжигал по утрам.
     Письма от Наташи  были  полны  любви,  но  такой  любви,  которая
требует  жертв.  Николай  не  мог жертвовать.  Напрасно Наташа,  как и
прежде,  умоляла его бросить работу  и  переехать  на  Урал.  Напрасно
писала,  что  поможет  поступить  на  юридический факультет Уральского
университета.  Такой помощи Николай не хотел. "Не любит", - все тверже
и тверже приходил он к выводу и продолжал рвать ответы,  написанные по
ночам.
     К концу  первого  года  разлуки  письма  из  Верхнеуральска стали
приходить реже, а потом их не стало совсем.
     Так прошло два года жизни в Ленинграде.
     Память о Наташе приглушалась временем. Но с приездом в Москву эта
рана заныла,  как перед большим ненастьем. Каждая скамейка на Тверском
бульваре,  где они подолгу просиживали,  каждое дерево, к которому так
любила прислоняться щекой Наташа, - все напоминало о ней.
     Дома у Николая была единственная  фотография  Наташи.  В  цветном
сарафанчике   она   выглядывала  из-за  кустов  черемухи.  Смотрела  и
улыбалась.  Ни она,  ни он не знали еще тогда,  что в их  любви  будет
столько горя.

     Через полгода Захаров был назначен старшим оперуполномоченным. На
совещании работников милиции Москвы его имя  упоминалось  не  однажды.
Одни  считали,  что  ему  просто  везет,  другие,  знающие  его ближе,
справедливо приписывали его успехи уму и энергии.
     Подполковник Григорьев  издали  следил  за  Захаровым  и искренне
радовался  его  росту.  А  однажды,  прочитав  в  приказе   начальника
управления   благодарность,   объявленную   Николаю  за  расследование
сложного преступления,  Григорьев собрал своих  сотрудников  и  провел
летучее производственное совещание.
     Короткую речь он  закончил  словами,  в  которых  не  мог  скрыть
гордости за бывшего питомца:
     - Вот  как  надо  работать.  А  кем  был?  Простым  милиционером,
сержантом!  А кто теперь? Теперь старший оперуполномоченный. Я уверен,
что и на этом месте он долго не засидится.
     После Григорьева выступили Карпенко и Зайчик. Они вспоминали, как
уважал Захаров дисциплину,  как он был смел и с какой ответственностью
относился  к приказу начальника.  А главное - был чуток и внимателен к
людям.  В этих трогательных  и  искренних  словах  слышалось,  однако,
что-то от некролога: "был", "являлся", "показывал пример".
     В глазах  милиционеров,  которые  не  знали  Захарова  лично,  он
становился  героем:  так  ярко и с таким глубоким уважением обрисовали
его Григорьев и "старики" Карпенко и Зайчик.
     Старший лейтенант Гусеницин все совещание молчал.

     Предсказание Григорьева   о   том,   что  на  должности  старшего
оперуполномоченного  Захаров  долго  не   засидится,   сбылось   через
несколько месяцев.
     Начальник уголовного розыска  отделения  милиции  был  повышен  в
должности,    и    на    его   место   поставили   Захарова.   Старшим
оперуполномоченным   к   Захарову   назначили   Климова,   спокойного,
рассудительного сорокапятилетнего офицера,  который как должное принял
над собой власть двадцативосьмилетнего лейтенанта.  А после  того  как
Климов принял от Захарова дела и побеседовал с ним о работе, он понял,
что молодой начальник выше его на целую голову во всем.
     С первого  же дня Климов проникся к Захарову уважением и всегда в
трудных моментах без стеснения обращался к нему за советом.
     Вскоре Захарову   присвоили   звание   старшего   лейтенанта.  На
обмывание новых погон и новой должности он  пригласил  старых  друзей:
Григорьева,  Карпенко и Зайчика.  Из новых сослуживцев позвал Климова,
который в компании всем пришелся по душе за простоту характера.
     Дом, где Захарову обещали комнату, еще не был достроен. Принимать
гостей пришлось в старой комнатке.  Хоть было и тесно, но тесноты этой
никто  не  чувствовал,  кроме Марии Сергеевны,  которая на каждом шагу
просила у гостей извинения то за то,  что  негде  повернуться,  то  за
нехватку стульев, то за подгоревшие пироги.
     Никто из собравшихся раньше не видел Карпенко нетрезвым,  кое-кто
его  считал вообще непьющим.  Но в этот вечер он напился.  Уронив свою
большую голову на стол, Карпенко сжимал руку Николая и бормотал:
     - Жми, Никола, жми! До тех пор не уйду в отставку, пока не будешь
генералом. А ты им будешь, вот помяни меня - будешь!
     Когда гости  засмеялись  над  захмелевшим  Карпенко,  тот  рывком
поднял голову от стола и, сердито моргая, встал:
     - Смеетесь? Смеетесь? Министром будет, не только генералом!
     Повернувшись, Карпенко вдруг увидел Григорьева,  о котором совсем
забыл.  Он  сидел  молча,  покуривая  и  ухмыляясь.  Мысль  о близости
старшего начальника мгновенно обожгла старшину.  Вытянувшись по стойке
"смирно", он отчеканил:
     - Виноват,  товарищ подполковник,  трохи отяжелел. Прикажете идти
домой?
     Домой Карпенко увезли  на  машине  Григорьева.  Климов  и  Зайчик
успели на последний поезд метро.
     Когда вернулась машина,  Захаров вышел  проводить  своего  друга.
Григорьев хоть и захмелел изрядно, но держался твердо, рассуждал ясно.
Подойдя к машине, он остановился и в упор посмотрел на Николая.
     - Карпенко  не  колдун,  но он прав,  Коля.  Быть тебе генералом.
Только смотри,  от народа не отрывайся.  Помнишь,  как Тарас Бульба со
своим  сыном  Андреем  поступил:  "Я  тебя  породил,  я  тебя и убью!"
Зазнаешься, оторвешься от народа - погибнешь. Вот так...
     Последние слова он сказал уже в машине.
     Шел снег. Было два часа ночи. Медленно порхая в морозном воздухе,
кружились  мохнатые  снежинки.  Они  падали  на свежий узорчатый след,
только что оставленный машиной.  Николай смотрел на след,  на снежок и
думал:  "Есть ли в запасах народной мудрости такая пословица,  которая
выражала бы смысл,  что время,  как снег,  запорошит любой след, любую
боль?" И сам себе отвечал:  "Нет!  Есть такие следы, на которых время,
как снежинки на огне, тает. Эти следы горячие. Наташа..."
     И сразу вспомнилось другое: чуть-чуть припорошенный ледок, кругом
прожекторы,  музыка и она - тонкая,  гибкая, разрумянившаяся. Только у
нее  украинский  акцент.  А  глаза большие и синие-синие,  как осенние
озера.  Оставляя за собой два тонких следа,  она  мчится  к  нему.  Но
почему она еще больше покраснела?  Зачем она так улыбается? Почему она
так послушно выполняет все,  что он  ей  приказывает?  Тоже  Наташа...
Наталка из Полтавы...  Но эта не та Наташа...  Она не заменит той, что
мучит даже издали.  А что,  если заменит?  Что,  если вынесет из этого
омута и заставит забыть ту,  которая ушла?  Что,  если?.. Нет! Никаких
"если". "Я сам пожизненно себя к тебе приговорил!"
     Домой Николай  вернулся  запорошенный снегом и продрогший.  Выпив
вина, он лег спать. Как ни старался поставить в своем воображении двух
Наташ   рядом,   новая   куда-то  уплывала,  таяла  и  наконец  совсем
проваливалась...  Оставалась  одна  Наташа.  Память   о   ней   удавом
завивалась на шее.

     С новой  работой  Николай  Захаров  освоился быстро и каждый день
выкраивал несколько часов на подготовку к  государственным  экзаменам.
Учебу  в  университете  он не бросил,  хотя и пришлось растянуть ее на
семь лет вместо шести.
     В начале  июля  собирался  недели  на  две  пойти  в  отпуск  без
сохранения содержания, но дело по убийству студента Васюкова заставило
его задержаться. Сам Захаров с делом детально еще не знакомился, но из
доклада Климова знал,  что к нему причастны четыре человека, которые в
ночь  на  второе июля,  выйдя из ресторана "Астория",  уселись в чужую
"Победу" и с гиком помчались по Москве.  У Никитских ворот  они  смяли
"Москвича",  но сумели скрыться в одном из арбатских переулков.  В эту
ночь шел дождь,  и номер машины был забрызган  грязью.  Через  полчаса
молодчики  на  той  же  "Победе" выскочили на улицу Горького.  Услышав
свисток  регулировщика,   они   на   большой   скорости   свернули   в
Благовещенский  переулок  и  наехали  на  человека.  Жертвой  оказался
студент Васюков,  единственный сын у матери-дворничихи. В этот поздний
час  он  помогал  ей убирать мостовую.  Санитары в подоспевшей "скорой
помощи" положили на носилки уже остывающий  труп.  В  этой  же  машине
увезли и мать. Ее без сознания подобрали на мостовой рядом с сыном.
     Постовой милиционер  видел,  как  шагах  в  пятидесяти  от  места
происшествия из машины, врезавшейся в забор, выбежало четыре человека.
Трое были задержаны, один успел скрыться в Трехпрудном переулке. Этого
четвертого требовалось найти.  На вопрос,  кто был четвертый, все трое
показывали,  что им  был  неизвестный  гражданин,  сосед  по  столу  в
ресторане.  Внешность  его  вполне  интеллигентная  и  называл он себя
Леонидом.  Рассчитавшись  с  официантом  и  оставив   чаевые,   Леонид
пригласил всех троих покататься по Москве. Они согласились. У подъезда
ресторана у Леонида стояла собственная "Победа".
     Дело само  по  себе  было  несложное,  и Захаров знал,  что с ним
вполне справится один Климов,  но,  желая ускорить  расследование,  он
решил заняться им сам.
     Вызвав старшину из  охраны  камеры  предварительного  заключения,
Захаров  раскрыл  папку  Э  317  и  стал сличать показания задержанных
Фетисова,  Долинского и Дегтева,  данные ими два дня назад,  когда они
сидели в разных камерах.  Показания совпадали вплоть до мелочей. Такое
сходство всегда настораживает: без договоренности здесь не обошлось.
     - Как они ведут себя? - спросил Захаров.
     - Долинский  и  Фетисов,   товарищ   старший   лейтенант,   опять
отказываются от пищи.
     - Почему?
     - Говорят, что это не щи, а бурда.
     Захаров с прищуром посмотрел на старшину.
     - Поезжайте немедленно на рынок и купите свежих сливок. Шоколад и
кофе захватите в елисеевском магазине.
     - Товарищ старший лейтенант!
     - Вы что, не знакомы со службой? Новичок в органах милиции?
     - Товарищ  старший  лейтенант,  с  ними  трудно говорить.  Это же
студенты.  Так вроде не хулиганят,  а  насмехаются.  Забивают  разными
иностранными словами.
     Некоторое время Захаров смотрел на старшину и о чем-то думал. Тот
стоял  перед  ним  навытяжку.  Злая  улыбка пробежала по лицу старшего
лейтенанта.  Ему стало обидно за  этого  малограмотного,  но  честного
человека.  Старшине  уже  перевалило  на пятый десяток.  Когда Захаров
знакомился с личными делами  сотрудников,  он  обратил  внимание,  что
старшина  был  четыре раза тяжело ранен на фронте.  Он и сейчас слегка
прихрамывал на левую ногу,  хотя старался,  чтоб этого не замечали.  У
него   два   ордена  Красного  Знамени.  Старый  разведчик,  он  вдруг
растерялся...  Его забивают непонятными словами.  И кто?  Вот именно -
кто!
     - Так. Значит, насмехаются? Забивают иностранными словами? Ну что
ж,  хорошо. Поговорим и на иностранном, если забыли русский. Ступайте,
старшина, я сам спущусь к ним.
     Взяв под козырек, старшина молча вышел из комнаты.
     Когда Захаров    через    минуту    переступил    порог    камеры
предварительного заключения,  поднялся один только Дегтев. Долинский и
Фетисов продолжали лежать на деревянных топчанах.
     - А ты помнишь,  эту...  как ее... вспомнил, Стэлла! Это же сила!
А?  Ты видал когда-нибудь такую фигурку,  такие ножки?  Недаром Виктор
просадил на нее не одну тысячу.
     Похабное смакование Долинского неприятно резануло Захарова, но он
решил не перебивать.
     - А мне она больше всего нравится тем,  что не церемонится.  Пьет
даже  сивуху.  И  главное  -  не  отказывает  ни  в чем и ни при каких
условиях. Люблю таких, - отозвался из другого угла Фетисов.
     Сделав вид,  что  он  только  теперь заметил старшего лейтенанта,
Долинский отвалился на бок и несколько приподнялся на локте.
     - О,  мы  так  увлеклись,  что просмотрели,  как к нам пожаловали
гости. Принимай, Эдик. Это по твоей части.
     - С удовольствием,  - в тон Долинскому ответил Фетисов. - Правила
хорошего  тона  нас  к  этому  обязывают.  Прошу   садиться,   товарищ
начальник.
     - Будьте  смелее,  старший  лейтенант,  проходите,  садитесь,   -
театральным жестом пригласил Долинский.  - С вами мы,  кажется, еще не
имели чести быть знакомыми.
     - У  вас  плохая  память.  Мы уже знакомы,  - ответил Захаров,  с
трудом сдерживая поднимающийся гнев.
     Любопытство и  удивление  на лице Долинского на этот раз были уже
искренними.
     - Что-то я вас не припомню.  А впрочем,  впрочем... ваше лицо мне
тоже знакомо.  Но я,  право,  затрудняюсь.  Эдик,  ты ничего не можешь
сказать на этот счет?
     - Где-то и я встречался с вами, но убей - не помню.
     - Хорошо,  я  вам  напомню.  Встаньте,  пожалуйста,  нехорошо так
встречать начальство.
     Долинский и   Фетисов   с  усмешкой  переглянулись  и  продолжали
полулежать.
     - Встать! - негромко, но властно приказал Захаров.
     Медленно поднимаясь, Долинский протянул гнусаво и с ехидцей:
     - Пожалуйста! Если начальству так угодно, мы повинуемся. Эдинька,
встань, не гневай начальство. Начальство нужно уважать.
     Долинский и   Фетисов   вразвалку  стояли  перед  Захаровым  и  с
вызывающе-наглой улыбкой смотрели ему прямо в глаза.
     - Это было три года назад,  - спокойно начал Захаров, - ровно три
года. Вечером в летнем ресторанчике Парка культуры и отдыха посетители
пили  вино,  играл  джаз.  Напротив  вашего  стола с дорогими винами и
закусками стоял маленький скромный столик с одной бутылкой  десертного
вина  и  мороженым.  За этим маленьким столиком сидел молодой человек,
сержант,  а с ним была  девушка,  его  невеста.  Она  была  молодая  и
красивая. Вам она понравилась...
     И Захаров напомнил историю,  которая три года назад  произошла  в
Центральном  парке культуры и отдыха.  Наигранный фарс,  высокомерие и
меланхолическое выражение точно ветром сдуло с  лиц  арестованных.  Не
вразвалку, а навытяжку стояли они теперь перед старшим лейтенантом.
     - Вспомнил...
     - Как сейчас помню...
     - Вспомнили?  Хорошо!  - раздраженно и резко  сказал  Захаров.  -
Запомните и другое:  как начальник уголовного розыска, я требую, чтобы
вы строго выполняли режим тюремной камеры и ни словом,  ни  жестом  не
смели  оскорблять дежурную службу.  Студенты!  - Захаров засмеялся.  -
Какие вы студенты? Мелкая шпана, убийцы, трусы!..
     Окинув взглядом камеру, он вышел.
     Поднявшись к себе,  Захаров увидел у  дверей  кабинета  родных  и
родственников  арестованных.  Это были почтенные и уже немолодые люди,
на которых  обрушилось  большое  несчастье.  Руки  родственников  были
заняты  пакетами  с  провизией и узлами с бельем и платьем.  А одна из
женщин держала даже большой сверток постельного белья.  По тому, как с
ней разговаривала дама с веером,  можно было без труда догадаться, что
это домработница.
     Без вещей   пришел  лишь  один  седоусый  полковник  в  отставке.
Опираясь на палочку,  он  стоял  у  окна  и  курил  трубку.  Заговорил
полковник только тогда,  когда увидел, как седой Долинский, вздрагивая
плечами, несколько раз всхлипнул.
     - Профессор, не убивайтесь. Горю этим не поможешь.
     Профессор поднял влажное от слез лицо,  как  рыба,  хлебнул  ртом
воздух  и  хотел что-то сказать,  но в это время к ожидающим обратился
Захаров:
     - Прошу, заходите.
     Пока Захаров молча листал  страницы  уголовного  дела  Э  317,  в
кабинете стояла тяжелая тишина. Взоры всех были обращены на папку, как
будто в ней одной содержался ответ на вопрос о судьбе их сыновей.
     - Граждане,  надеюсь,  вы  понимаете,  зачем  вас пригласили.  По
документам  предварительного  следствия  я  ознакомился  с  характером
преступления   ваших   сыновей.  -  Говорил  Захаров  тихо,  спокойно,
внимательно всматриваясь в  окаменевшие  лица  сидящих.  -  Скажу  вам
откровенно - утешить вас мне нечем.  Но об одном хочу просить вас.  Вы
грамотные люди и,  надеюсь,  понимаете, что судьба арестованных теперь
решается  не  вашим  родительским  участием,  а  советским законом.  С
заботой  о  своих  детях  вы  оп