ы  даже  не  сказал,  где теперь живешь.  Неужели ты не хочешь
пригласить меня в гости?
     - Вон  мой  дом.  Видишь?  -  Николай  показал  в  сторону нового
десятиэтажного дома. - Всегда рад твоему приходу.
     - Тогда пошли.
     Напрасно Николай ссылался на то, что в квартире полный беспорядок
и  что ему будет стыдно,  если Наташа все это увидит.  Она настояла на
своем  и,  взяв  его  под  руку,  почти  потащила  по  направлению   к
облицованному розоватой керамикой дому,  который виднелся за несколько
кварталов.
     Массивные дубовые двери с медными резными скобками,  бесформенные
гранитные глыбы первого  этажа,  громадная  люстра,  заливающая  своим
светом  весь  вестибюль,  гранитная мозаика пола - все говорило о том,
что дом построен на века.
     Рассматривая высокий потолок вестибюля,  Наташа не заметила,  как
двери, у которых они стояли, раскрылись. Они вошли в просторную кабину
лифта.  Молоденькая лифтерша, не спрашивая, нажала кнопку против цифры
10 и  уткнулась  в  книжку.  Быстрый  подъем  Наташе  был  непривычен.
Особенно неприятной ей показалась остановка.  Почувствовав, как сердце
опускается куда-то вниз, она прижала руку к груди.
     - Ой! Я даже захлебнулась.
     - Отвыкла, - улыбаясь, сказал Николай и вслед за Наташей вышел из
лифта на залитую дневным светом лестничную площадку.
     - Как у вас здорово!
     Николай вставил  ключ  в замочную скважину,  но Наташа остановила
его:
     - Обожди.  У меня что-то кружится голова. Бессовестная, я даже не
спросила,  как здоровье твоей мамы.  И потом...  Я не  знаю,  как  она
отнесется к моему приходу. Ведь тогда я была так неправа.
     - Ее нет дома,  - ответил Николай,  не в силах оторвать  глаз  от
лица  Наташи.  В  эту  минуту она его любила так,  как может быть,  не
любила никогда. И он это видел.
     - А где она?
     - Я отправил ее в деревню.
     Квартира была отдельная, из двух небольших комнат. Вся обстановка
в ней состояла из круглого стола,  покрытого белой скатертью, книжного
шкафа рижской фабрики,  кровати,  тахты и трех стульев. В комнатах еще
пахло краской и олифой.
     С этой еще необжитой обстановкой Наташа освоилась быстро, а через
несколько минут она уже,  точно хозяйка,  ходила из  одной  комнаты  в
другую,  забегала  на  кухню,  рассматривала шкафы в стене,  открывала
мусоропровод,  выскакивала на балкон.  Ей все здесь  нравилось.  А  от
ванной она пришла в восторг.
     - Коля, иди сюда. Иди скорей!
     - Я переодеваюсь, обожди, - донесся из спальни ответный голос.
     Звонкий смех Наташи разносился по квартире.
     - Что ты смеешься?
     - Иди скорей, скорей. Я что-то вспомнила.
     Когда Николай вошел в ванную,  Наташа,  глядя в зеркало, вытирала
кулаком выступившие от смеха слезинки.
     - Моя  бабушка была очень суеверная.  Когда я с мамой приезжала к
ней  в  деревню,  она  боялась,  чтоб  меня  не  сглазили,  и   всегда
спрыскивала  с  уголька.  Тогда  я  была  маленькая,  и мне это ужасно
нравилось.  Сейчас мне так хочется,  чтоб  ты  тоже  спрыснул  меня  с
уголька.
     - Зачем?
     - Я самая счастливая! Я снова тебя нашла и теперь боюсь потерять.
     Николай тоскливо посмотрел на Наташу,  и ему стало не по себе.  В
сердце что-то незнакомо заныло.  "Как ей сказать?..  Ведь Лена просила
не расстраивать ее. Да и потом - разве это мне хочется ей сказать?"
     - Меня  потерять  нельзя,  Наташа,  -  сказал он с горечью.  Я не
иголка.  А вот тебя твоему мужу придется закрывать на  ключ,  чтоб  ты
снова не убежала на Урал. А чтобы не спустилась на простынях, придется
закрывать и окна.
     Наташа стыдливо покраснела.
     - А ты разве знаешь?
     - О чем?
     - О цыганке.
     - О какой цыганке?
     Наташа снова  разразилась  смехом  и  незаметно  для  себя  стала
крутить  кольцо,  перекрывающее холодную воду душевого зонта,  который
она нечаянно сдвинула с его обычного  места.  Холодный  дождевой  веер
хлынул во всю силу.  От неожиданности они оба присели, как приседают в
степи путники, когда над ними внезапно проносится гром.
     - Ну,  вот теперь нас никто не сглазит, - мокрая с ног до головы,
сквозь смех проговорила Наташа.
     - Что  ты  наделала?  Где  я  достану  тебе сухое платье?  Как ты
пойдешь домой?
     - А  ты  чего  меня  гонишь?  Я еще не собираюсь уходить.  Ступай
принеси мне свои спортивные брюки и какую-нибудь рубашку.
     Наташа была  счастлива.  Ей,  как  ребенку,  хотелось дурачиться.
Чувство, которое, как ей казалось, Николай сдерживал где-то в глубине,
у нее вырывалось наружу,  Вся мокрая, повернувшись к зеркалу, она тихо
запела:
                     Можно ль наше прошлое
                     Замести порошею?..
                     Что с тобою, девочка,
                     Нежная, хорошая?
                     Расскажи мне, милая,
                     Плач, но не таи,
                     В мои руки сильные
                     Положи свои.
                     Я тебя согрею
                     Голубиной лаской,
                     Расскажу хорошую,
                     Неземную сказку...
                     Что с тобою, девочка,
                     Нежная, хорошая...
                     Можно ль наше прошлое
                     Замести порошею?..
     Увидев в зеркале вошедшего Николая,  Наташа оборвала песню и, зло
прищурив глаза, спросила:
     - А за клевету по вашим уголовным кодексам что дают?
     - Ты опять о своем Ленчике?
     - Да, о нем.
     Николай посмотрел на часы.
     - Через  двадцать  минут он будет арестован,  а дней через десять
его будут судить.
     - Судить?
     - Да, но только не за клевету, а за убийство.
     - Убийство? - со страхом, почти шепотом, спросила Наташа.
     - Да.  После кутежа в "Астории" он и трое его друзей угнали чужую
машину и задавили человека. За рулем сидел Ленчик.

        "19"

     Ленчик стоял  перед раскрытыми окнами в своей комнате и не сводил
глаз с  нового  многоэтажного  дома,  который  еще  не  был  полностью
заселен.
     Виктория Леопольдовна,  усевшись в кресле,  рассматривала  журнал
мод.
     - Сплошная безвкусица!  Никакой фантазии!  То,  что в Париже  уже
сдали в архив, у нас выдают за крик моды! Ох, эти Нюшки!
     Виктор не слушал матери.  Он думал о своем,  но  сказал,  как  бы
отвечая на ее слова:
     - Да!  С тех пор как перед нашими окнами вымахали это здание, мне
кажется, что мы живем в колодце.
     - Полно тебе,  Витенька. Как-никак, мы занимаем больше пятидесяти
квадратных метров.  Лифт,  ванна,  телефон,  холодильник. Чего тебе не
хватает?
     - Дикари   тоже  радовались,  когда  научились  в  своих  пещерах
разводить костры.  Но дикарям это  простительно,  они  не  знали,  что
жилища можно делать из дерева и обогревать их специальными печами. А я
- человек, и радость дикарей меня не утешает!
     - Об этом ты говори с отцом.
     - Что с ним говорить?  Разве он сам не понимает, что мы очутились
на задворках у этого дома?  Может ли тут родиться светлая мысль, когда
взгляд закован в бетон?  Вот уже два года,  как я не написал ни  одной
светлой поэтической строки.
     - А удобно ли отцу настаивать на квартире в новом доме,  когда  у
нас довольно терпимые условия?
     - Чепуха!  Неудобно будет,  когда с балконов  десятого  этажа  на
голову нам начнут бросать окурки.
     - Я сама задыхаюсь в этом колодце,  но что поделаешь, если у тебя
отец  такой  бессердечный  человек.  Что  ему  семья,  когда  для него
существует одна работа.
     Неожиданно осененная   какой-то   мыслью,  Виктория  Леопольдовна
подошла к окну.
     - Это ужасно!  Это ужасно! Теперь-то я, наконец, поняла, почему у
меня последнее время такое подавленное состояние.  От  нас  загородили
солнце!  Да,  да,  загородили.  Ты прав,  мы очутились в колодце!  Все
понятно. Все понятно...
     Когда Виктория  Леопольдовна  вышла  из комнаты,  Виктор поднес к
глазам бинокль и направил его в сторону нового дома.  Пока  он  бродил
любопытным взглядом по балконам и заглядывал в окна квартир,  Виктория
Леопольдовна разговаривала с супругом по телефону.
     - Вечные совещания!  Я жду тебя,  немедленно приезжай. Совершенно
неотложный разговор.  Наконец-то  у  меня  открылись  глаза  на  такие
ужасные вещи, мимо которых я спокойно проходила два года.
     На одном из балконов  десятого  этажа  Ленчик  задержал  бинокль.
Профиль  и  прическа девушки показались ему очень знакомыми.  Он ждал,
когда девушка повернется,  чтобы лучше рассмотреть ее. "Неужели она? А
кто  же  тогда  он?"  - Словно мучая Ленчика,  девушка долго не меняла
положения.  Наконец  она  повернулась.  Это  была  не  Наташа.  Но  то
волнение, с которым он ждал ответа на свои предположения, не улеглось.
Недоброе предчувствие, которое Ленчик испытывал все эти дни, не давало
ему  покоя.  Тяжелый  военный  бинокль  упал  из  его  рук на зеркало,
лежавшее на столе,
     - Ведь  все равно она обо всем узнает,  - простонал он,  склонясь
головой на треснувшее зеркало.
     На стук прибежала Виктория Леопольдовна.
     - О боже,  что с  тобой!  Продолжается  цепь  несчастий.  Разбито
стекло. Это не к добру...
     Ленчик медленно, пошатываясь, встал и, не глядя на мать, процедил
сквозь зубы:
     - Если мы не переедем в новый дом,  я сниму  себе  угол  в  сыром
подвале  и  буду  чахнуть.  Только  тогда вы оба с отцом,  может быть,
поймете кое-что. Но будет поздно!
     - Виктор, что с тобой? Что ты хочешь?
     - Двести рублей и машину на всю ночь.
     - Витенька...
     - Мне нужно рассеяться.  Неси быстрее деньги и звони  отцу,  чтоб
немедленно высылал машину.
     - Я сейчас все сделаю, только ты успокойся.
     Когда мать  вышла,  Ленчик  резким  рывком  дернул шнур гардин и,
занавесив окно, опустился в кресло. Через минуту Виктория Леопольдовна
тихо положила перед сыном деньги и собралась уходить. Но не успела она
сделать  и  двух  шагов,  как  Виктор  остановил  ее  и  попросил  том
энциклопедии со словом "галлюцинация".
     - Только быстрей! Может быть, это просто игра воображения.
     Через минуту  в  дверях  послышались шаги.  Ленчик открыл глаза и
увидел перед собой не мать, а неизвестного человека средних лет.
     - Вы   будете   гражданин  Ленчик  Виктор  Андреевич?  -  спросил
вошедший.
     - Я...
     - Вы арестованы. Прошу следовать за мной. - Неизвестный предъявил
ордер на арест.
     - Зачем? За что? - со страхом попятился Ленчик.
     - Разберемся в отделении.
     На улице  Ленчика  ждала  машина,  но  только  не  отцовская,   а
милицейская.

        "20"

     Стоя на  балконе,  Николай  Захаров  заметил,  как  внизу,  через
дворик,  усаженный молодыми липами,  шел  мужчина  и,  задрав  голову,
смотрел  на верхние этажи.  Вот он остановился взглядом,  кажется,  на
Захарове. "Чего он смотрит? Неужели думает, что я какой-нибудь ловкач,
который  въехал  в новый дом с черного хода,  а на балкон вышел,  чтоб
махнуть рукой своему шоферу:  дескать,  свободен, можешь катить на все
четыре стороны...  Неужели он подумал то же, что иногда ошибочно думал
и я, проходя мимо таких же добротных домов?"
     Повернувшись, Николай  увидел  на соседнем балконе пожилого,  лет
пятидесяти,  человека.  Одет  он  был  в  новую  штапельную  пижаму  с
красно-желтыми полосами.  Положив свои крупные, узловатые кисти рук на
перила,  он смотрел вниз.  "Чему он улыбается?  Неужели он,  как  и  я
первое  время,  чувствует  себя  не в своей тарелке от такой роскошной
квартиры?  А  может  быть,  он  переселился  сюда   из   какого-нибудь
тишинского полуподвала?  Хороший сосед.  А руки!  Руки!.. Разве это не
биография его?"
     И действительно.  Несмотря  на  то  что сосед в штапельной пижаме
только что принял душ или ванну - это  можно  было  заключить  по  его
раскрасневшемуся  лицу,  шее и еще не просохшим волосам,  - на больших
кистях его рук  остались  несмываемые  никаким  мылом  следы  масла  и
металла.
     Захарову было  приятно,  что  рядом,   за   стенкой,   живет   не
какая-нибудь  мещанка  с  нервным  и  бледным  лицом,  с  собачками  и
клетчатыми  пледами,  а  простой  рабочий,  один  вид   которого   уже
располагал к себе. Он даже и пижаму-то, наверное, купил только потому,
что получил новую квартиру.
     Ощущение физической силы,  соседство с рабочим,  у которого такое
открытое русское лицо,  высота,  с которой он смотрит на город,  - все
это вместе сливалось в одно большое,  невыразимое чувство, от которого
Николаю хотелось что-то делать,  с кем-то спорить,  что-то утверждать.
Он даже не заметил, как на балконе появилась Наташа.
     - Ты о чем думаешь?  - спросила она,  видя,  как твердо  сжаты  у
Николая губы.
     - О чем я думал? Ты хочешь знать?
     - О чем, Коля?
     - Сказал бы, да слов подходящих не подберу.
     - А ты займи у других, - пошутила она.
     - У других?  Можно!  - Николай прошел в комнату,  взял с этажерки
томик Горького и позвал Наташу.
     - Если б актер,  играющий горьковского Протасова,  перед тем, как
во   втором   действии  выйти  на  сцену,  мог  хоть  в  десятой  доле
почувствовать то,  что чувствую сейчас я,  своей игрой  он  потряс  бы
зал...
     Наташа удивленно подняла глаза.
     - Ты  что,  не  помнишь  Протасова,  этого  влюбленного  в  жизнь
человека?
     - Я решительно ничего не понимаю. Причем тут Протасов?
     - Может быть,  тебе и трудно  понять  это  чувство.  А  вот  ему,
рабочему,  что стоит на соседнем балконе, оно будет понятно без труда.
Оно им выстрадано, оно его ведет...
     Строго посмотрев  на  Наташу,  Николай раскрыл книгу и,  с минуту
подумав, точно что-то вспоминая, начал читать:
     - "Я  вижу,  как  растет  и развивается жизнь,  как она,  уступая
упорным исканиям мысли моей,  раскрывает передо  мною  свои  глубокие,
свои  чудесные тайны.  Я вижу себя владыкой многого;  я знаю,  человек
будет владыкой всего!  Все,  что растет,  становится сложнее; люди все
повышают свои требования к жизни и к самим себе...  Когда-то под лучом
солнца  вспыхнул  к  жизни  ничтожный  и  бесформенный  кусок   белка,
размножился,  сложился в орла и льва,  и человека;  наступит время, из
нас,  людей,  из всех людей, возникнет к жизни величественный стройный
организм  -  человечество!..  Тогда  у  всех клеток его будет прошлое,
полное великих завоеваний мысли, - наша работа! Настоящее - свободный,
дружный труд для наслаждения трудом, и будущее - я его чувствую, я его
вижу - оно прекрасно.  Человечество растет и  зреет.  Вот  жизнь,  вот
смысл ее!..
     Мы - дети солнца!  Это оно горит в нашей крови,  это оно  рождает
гордые,  огненные  мысли,  освещая мрак наших недоумений,  оно - океан
энергии, красоты и опьяняющей душу радости!.."
     Николай замолк.   Глаза  его  были  широко  раскрыты  и  блестели
по-особенному.  Брови, изогнувшись, походили на два соколиных крыла на
взлете
     Съежившись, Наташа затаила дыхание. Она боялась произнести слово.
     Николай заговорил снова:
     - Это более,  чем талантливо! Только за одно то, что Горький, как
факел,  поднял  душу нового человека-творца,  который осознал и видит,
что он,  а не кто-нибудь другой, хозяин жизни, за одно это Горький уже
велик!  Что  ты  так  смотришь?  Ты  хочешь  сказать,  что  Протасов -
дворянин,  сын генерала,  а мы-де,  мол, живем в другую эпоху? Все это
так!  Но  пойми ты также и то,  что люди плачут и радуются,  умирают и
рождаются сегодня так же,  как они радовались  и  плакали,  умирали  и
рождались тысячу лет назад.  Пойми,  что я говорю о чувстве, о большом
чувстве хозяина жизни.  Это  чувство  знакомо  мне  и  тому  рабочему,
который живет за этой стеной. Если ты будешь возражать...
     Но Наташа не возражала.  Она все поняла.  А поняв,  почувствовала
себя точно раздавленной той силой, которая исходила от Николая.
     Спустя несколько  минут  ей  вдруг  стало  легко  и  радостно.  С
выступившим на глазах бисером слезинок она приблизилась к Николаю, но,
словно напугавшись чего-то, вдруг отшатнулась и вышла на балкон.
     Солнце уже  село.  В  окнах  домов  и на столбах зажигались огни.
Москва дневная уступала место Москве вечерней.  Николай только  теперь
вспомнил, что, входя в квартиру, забыл поинтересоваться почтой. Третий
день он ждал писем.  Сквозь дырки  железного  ящика  пестрела  цветная
обложка "Огонька". "Литературную газету" он узнал по шрифту заголовка.
Кроме газеты и журнала,  в ящике  оказались  еще  письмо  и  открытка.
Открытка   была  от  матери.  Она  писала,  что  едет  благополучно  и
подъезжает к Ростову,  но волнуется,  как он там хозяйничает без  нее.
Дальше шли обычные наказы.
     Письмо было толстое и местное. Почерк на конверте был незнакомый.
     - Может,  я  мешаю?  -  спросила Наташа,  заметив на лице Николая
строгую сосредоточенность,  с  какой  обычно  распечатывают  письма  с
незнакомым почерком.
     Николай ничего не  ответил.  И  только  прочитав  первые  строки,
улыбнулся:
     - Слушай, буду читать.
     В широких  спортивных брюках и в большой мужской сорочке,  рукава
которой закрывали  кончики  пальцев,  Наташа  походила  на  подростка.
Забравшись  коленками  на  стул,  она  положила  голову на ладони.  Не
спуская глаз с Николая, она была полна тихой и ровной радости.
     Николай начал:

     "Здравствуйте, уважаемый Николай Александрович!
     Письмо пишет вам ваш бывший  подследственный  Анатолий  Максаков.
Как  видите,  вместо  десяти лет пробыл в лагере всего два с половиной
года.  Работал с зачетом. Давал по 200 -300 процентов в смену. Вот уже
полгода, как я вернулся в Москву. За хорошую работу был помилован. Все
два с половиной года лагерной жизни  я  переписывался  с  Катюшей.  То
письмо,  которое я просил вас опустить в почтовый ящик, она получила с
вашей маленькой записочкой.  Ее она хранит и сейчас.  Вы советовали ей
писать  мне  хорошие  письма и подсказали,  как можно найти мой адрес.
Большое вам за это спасибо.
     Катюша нашла мой адрес и писала мне очень хорошие письма.  Сейчас
она работает техником на заводе,  помогла и мне устроиться на этот  же
завод слесарем-сборщиком. Вот уже четыре месяца, как я работаю. Работа
мне нравится.  Катя мой начальник. Зарабатываю неплохо. Уже месяц, как
меня  перевели  по  шестому  разряду.  Все  хорошо,  но есть маленькая
загвоздка.  Родители Кати против нашей женитьбы. Мать ее даже заявила:
или я,  или он.  Вот и подумай - что тут делать.  Причину, конечно, вы
знаете, я отбывал срок, а это, сами понимаете, мало кому понравится.
     Я просил   Катюшу   поговорить  с  матерью  по-хорошему,  но  она
горячится, возгордилась и ушла к тетке.
     Вот уже  полмесяца,  как  она  ушла  из  дому  и  ни разу туда не
появлялась.  Пожениться мы,  конечно,  поженимся,  но со скандалом,  а
обижать родителей мне не хотелось бы.
     Посоветуйте, Николай Александрович,  как нам поступить и как  нам
уговорить стариков по-доброму.
     Это, во-первых. Во-вторых, приглашаю вас на свадьбу, которую мы с
Катюшей наметили на середину августа.
     Еще раз большое вам спасибо за ту маленькую записку,  которую  вы
вложили в письмо Катюше.
     Ваш адрес я узнал у того усатого  старшины,  с  которым  вы  меня
привезли в отделение.
     С приветом к вам Анатолий Максаков.
     Катя тоже хочет что-то написать вам".

     На другом листке было написано уже другим, круглым почерком.

     "Дорогой, Николай Александрович!
     Если б вы знали,  как мы часто вас вспоминаем! Толя спит и во сне
видит,  что  бы  такого сделать для вас хорошего.  Хотя в прошлом он и
имеет большие провинности,  но вообще он  очень  хороший,  к  тому  же
большой  фантазер.  А  однажды  он  мне  даже  сказал,  что если бы он
очутился с вами в бою и вас ранило, он вас вытащил бы из любого огня.
     А то,  что  он  пишет  вам  насчет  моих родителей,  - все это мы
утрясем сами.  Толя преувеличивает.  Свою мать я знаю лучше,  чем  он,
пошумит-пошумит и смирится, А нам жиз