чем он здесь, и продолжал поиски автоматически. Вспоминалась Наташа.
Иногда   из   примятой  травы  лукаво  подмигивали  глаза  Гусеницина,
неприятные глаза цвета недозрелого крыжовника. Захаров останавливался,
закуривал и,  осмотревшись,  снова двигался вперед. Северцев отставал.
Бессонная ночь,  напряженные поиски  без  завтрака  положили  под  его
глазами глубокие сероватые впадины.
     Захарову все чаще и чаще приходилось его подбадривать.
     Так прошло  часов  шесть.  Солнце  поднялось  в  зенит  и  палило
нещадно,  как оно только может палить в середине июля  в  полдень.  Но
Захаров  не  отчаивался.  Бегло  посматривая,  на необследованный клин
рощи,  он верил,  что заветное место, где будет раскрыто новое звено в
цепи расследования,  еще впереди, до него не дошли. "Рано ухмыляетесь,
товарищ Гусеницин.  Рано.  Еще не все испытано",  -  подбадривал  себя
Захаров и упорно двигался вперед.
     Мысленно рассуждая сам  с  собой,  Захаров  вдруг  остановился  и
вздрогнул.  Шагах  в четырех от него лежали две скомканные и ссохшиеся
от запекшейся крови тряпки.  Рядом валялся грязный  носовой  платок  с
синими   каемками.  Здесь  же  лежала  размочаленная  белая  бечева  с
окровавленной на концах бахромой.
     Северцев медленно   плелся   позади,   совсем  не  испытывая  той
уверенности,  которая жила в Захарове.  Если он о чем и  думал  в  эти
минуты,  то  только  о  доме,  о  больной матери,  сочинял оправдание,
которое придется ему высказать,  когда  на  собрании  будут  разбирать
вопрос  об  утере им комсомольского билета.  "Эх,  ресторан,  ресторан
подведет.  Каждый может спросить: "Зачем ты пошел в ресторан? Почему с
поезда, товарищ Северцев, вы подались не в университет, а в ресторан?"
Об этом будут спрашивать везде:  на собрании,  в райкоме,  товарищи...
Эх, если б не ресторан..."
     Поравнявшись с   Захаровым,   Северцев   остановился   и   увидел
скомканные   окровавленные  тряпки.  В  первую  секунду  он  в  страхе
попятился назад.
     - Здесь!  -  выдохнул  глухо  Алексей  и кинулся было вперед,  но
Захаров остановил его.
     - Не троньте, нельзя!
     Северцев покорно   замер.   Захаров   слышал   его    отрывистое,
взволнованное дыхание. Лицо Алексея было бледное.
     Волновался и Захаров.  Раскрывая планшет,  он опять на  несколько
секунд вспомнил Гусеницина.  На этот раз лицо его было настороженное и
злое.
     Приблизительный, грубый  план местности - три березки и тропинка,
ведущая к шоссе, - был набросан за минуту.
     Ни к   чему   Захаров   пока   не  притрагивался.  Предварительно
требовалось самым  тщательным  образом  осмотреть  место  вокруг  этих
первых свидетелей преступления. Захаров не ошибся, полагая, что, кроме
платков и бечевы, должны быть обнаружены и другие предметы. В примятой
траве лежали светло-зеленая расческа и маленький, прокуренный мундштук
янтарного цвета. Припав на колени, сержант двумя пальцами бережно взял
мундштук.  На  его полированных гранях были заметны отпечатки пальцев.
Расходясь веером,  узоры замыкались в полукруг и обрывались у  точеных
ребер мундштука.
     - Ваш?  - Захаров повернулся к Северцеву, боясь, что тот ответит:
"Да".
     Но Северцев отрицательно покачал головой и с той же виноватостью,
которая все эти дни сквозила в его голосе, тихо пояснил:
     - Я не курю.
     Не понять было Северцеву,  почему лицо Захарова после этого стало
суровее и сосредоточеннее.
     В планшете   следователя   оказался  специальный  зажим,  которым
Захаров закрепил мундштук.  Он закрепил его  так,  чтобы  не  стерлись
следы пальцев.
     К расческе сержант подбирался,  словно  к  спящей  змее,  которая
может смертельно укусить,  если ее взять не там, где полагается. В эти
минуты Северцев не только разговаривать - дышать боялся громко.  Он не
представлял ясно,  для чего Захаров делал все это, но понимал, что это
нужно.
     Рассматривая расческу на солнце,  Захаров обнаружил на ее плоских
боках серые извилистые узоры, оставленные чьими-то потными пальцами.
     - Ваша? - обратился он снова к Алексею.
     - Нет,  - ответил Северцев,  не  подозревая,  сколько  радости  и
надежд доставил он сержанту и этим своим отрицательным ответом.
     В планшете следователя  нашлось  место  и  для  расчески.  Как  и
мундштук, она была закреплена торцами в особом зажиме.
     Захаров решил  вызвать  служебную  машину  и  до  ее  прихода  не
прикасаться  к  платкам  и  бечеве.  Опустившись еще ниже к земле,  он
заметил, что трава была в бурых накрапах.
     - Кровь,  -  сказал  Захаров и,  сорвав несколько таких травинок,
положил их в блокнот.
     Закончив предварительный    осмотр    и   сфотографировав   место
преступления,  он написал  на  листке  бумаги  номер  телефона  майора
Григорьева и подал его Северцеву.
     - Звонить умеете?
     - Умею,  -  с готовностью ответил тот,  стараясь хоть этим помочь
сержанту.
     То, что  Северцеву следовало сообщить Григорьеву,  после того как
созвонится с ним, было написано на этом же листке: "След найден. Жду у
Оленьего вала. Захаров".
     Когда Алексей ушел,  Захаров сел на траву и закурил. В эти минуты
он  походил  на  золотоискателя,  который  после  долгих и мучительных
поисков  золотоносного  места  напал,  наконец,  на  такую  жилу,  где
драгоценный  металл лежит в крупных самородках.  Так аппетитно Захаров
курил только на войне,  в передышках  между  боями.  Только  тогда,  в
войну,  все  было  по-иному.  Такого  вон  пруда,  набитого загорелыми
ребятишками, которые с птичьим гомоном барахтались в воде, он в те дни
нигде  не  встречал.  Вместо  непрерывно проплывающих с тихим шелестом
красивых "зисов" в сорок четвертом и сорок пятом по разбитым  дорогам,
надрывая слух,  грохотали тракторы-тягачи с пушками на прицепе, мощные
танки с десантом на броне,  "катюши".  И не "Беломорканал" из  модного
портсигара,  а  моршанскую  или  бийскую (крепкую,  как все сибирское)
махорку  из  атласного  вышитого  кисета,  подаренного  еще  в   сорок
четвертом  году  шефами-школьницами,  когда  лежал в госпитале,  курил
тогда он.
     Захаров размечтался.  Все вокруг было мирное, не фронтовое, а вот
настроение каким-то маленьким отзвуком,  тонким отголоском  напоминало
те далекие,  отгремевшие боевые будни, которые имели свой особый вкус,
особый цвет и особый запах.  Отдаваясь памятью прошлому,  он сидел  до
тех пор,  пока перед ним не появилась высокая фигура Северцева. Почему
он очутился перед ним, сержант вначале не понимал. Он впал в секундное
забытье - так с ним уже бывало и раньше, когда он переутомлялся. Врачи
объясняли это контузией.
     Вскоре пришла   служебная   машина.  Из  нее  вылезли  Григорьев,
Гусеницин и Зайчик.  Последним вышел широкоплечий и  небольшого  роста
парень с овчаркой.
     При, виде собаки  ("Ищейка!")  у  Северцева  пробежали  по  спине
мурашки.
     У проводника собаки было скуластое монгольское лицо,  черные, как
смоль, стриженые волосы и раскосые глаза.
     Ни о чем не расспрашивая, майор молча, с озабоченным лицом присел
на  корточки  и  принялся рассматривать платки,  веревку,  траву.  Все
молчали.  В  уверенных  движениях  Григорьева   было   нечто   тайное,
непостижимое для других.
     - Ясно, ясно, - проговорил он и, встав, отряхнул руки. - Пускайте
собаку.
     Монгол дал понюхать овчарке носовой платок, издал при этом особый
гортанный звук - это была команда "След!" - и собака,  покружив вокруг
березок, рванулась в глубь рощи, к прудам, почти касаясь кончиком носа
земли.
     По диким ноткам  гортанного  голоса,  которые  время  от  времени
издавал  монгол,  по его широким скулам и раскосым глазам Северцев был
глубокого убежден:  убери сейчас собаку, и монгол сам поведет людей по
невидимому следу.
     Григорьев, Гусеницин и Зайчик поспешили  за  собакой.  Захаров  и
Северцев остались на месте - так распорядился майор.
     Минут через десять вернулся запыхавшийся  Зайчик  и  сказал,  что
след  оборвался  у  стоянки  такси  недалеко  от главного входа в парк
"Сокольники". Переведя дыхание, он закончил:
     - Майор приказал ждать вторую собаку.
     Когда след старый или затоптан,  собака зачастую теряет  его  или
сбивается на ложный след.  В таких случаях для проверки пускают другую
собаку - контрольную.
     Передав приказание,  Зайчик  круто повернулся и побежал в сторону
Сокольнического парка.
     Вскоре на  шоссе  остановилась  милицейская "Победа",  и из нее с
рыкающим львиным  клокотанием  выпрыгнула  лобастая  с  темной  спиной
овчарка.
     Собаку держал высокий пожилой человек с длинным  и  узким  лицом.
Его  тонкие руки,  которые свободно болтались в широких рукавах белого
кителя,  еле  справлялись  с  нетерпеливым  псом.  Северцев   боязливо
отступил  за березу и вышел из-за нее только тогда,  когда из "Победы"
грузно вывалился старшина Карпенко.  От его широкой груди, крепких рук
и рыжих буденовских усов на Северцева повеяло силой и спокойствием.
     Овчарку звали  Палах.  Это  был  красивый  пес   с   внушительным
экстерьером.  После  того  как  ему  дали понюхать носовой платок,  он
тоскливо завизжал, покружился на месте, как и первая ищейка, и повел к
шоссе.  Проводник  еле  успевал за ним.  У кромки шоссе Палах повернул
назад и,  никуда не сворачивая, повел своего хозяина вначале к прудам,
а потом свернул к Сокольникам.
     Захарову становилось ясно, что грабители бежали врассыпную, чтобы
в случае поисков сбить со следа.
     Пока сержант думал,  что же нужно будет предпринять,  если и этот
след  оборвется,  прибежал Зайчик.  Обливаясь потом,  он скороговоркой
сообщил:
     - И  эта  привела  к стоянке такси.  Майор приказал все забрать и
идти к нему.
     Захаров еще  раз  окинул  взглядом место преступления,  аккуратно
завернул обнаруженные предметы  в  пергамент  и  направился  к  парку.
Только теперь он почувствовал голод и усталость.  Сзади покорно плелся
Северцев. Лицо его было утомленное и безразличное.
     Недовольные потерянным следом,  собаки досадно повизгивали. Палах
то бросался к лесу,  то тянул своего  проводника  назад  и,  извиваясь
между машинами,  всякий раз подводил к "Победе", стоявшей в стороне от
других машин. Растерявшийся шофер - он был молод и, как видно, новичок
в  своем  деле  - сидел в кабине белее полотна и не знал,  что делать:
терпеливо ждать пассажира  или  подобру-поздорову  убираться  с  этого
места порожняком.
     Майор заметил волнение шофера и успокоил его:
     - Не обращайте внимания, молодой человек, это к вам не относится.
- И отойдя в сторону, хмуро добавил: - След потерян.
     - Да,  -  в  тон,  сочувственно  подхватил  Гусеницин,  -  как ни
прискорбно, но это так.
     Никто, кроме  Захарова и Григорьева,  не уловил в этом сочувствии
скрытые нотки радости человека,  репутация  которого  несколько  минут
назад  во  многом  зависела от того,  куда доведет след,  обнаруженный
Захаровым.
     Оставалась еще одна надежда: мундштук и расческа. Об этом Захаров
сказал Григорьеву,  когда они вернулись в отделение. Майор внимательно
рассмотрел  находки  и  снова осторожно закрепил их в зажимах.  Вызвав
посыльного, он распорядился:
     - Вот это немедленно отправьте в научно-технический отдел.
     Откозырнув, посыльный вышел.
     Майор посмотрел на покрасневшие от бессонных ночей веки Захарова,
на его ввалившиеся небритые щеки и грустно улыбнулся.
     - А что,  если и эти отпечатки ничего не дадут?  Предположим, что
они принадлежат грабителям.  Но ведь может быть и так, что преступники
не имели еще ни одного привода. Это, во-первых. Во-вторых, может быть,
что отпечатки пальцев оставлены не грабителями. Может?
     Майор испытующе посмотрел на Захарова.
     Сержант уверенно выдержал его взгляд.
     - Я учел и это,  товарищ майор,  - твердо ответил он.  - Есть еще
два пути.  Первый - искать гражданина со светлыми  волосами  и  свежим
шрамом  через правую щеку.  Другой путь обнаружен сегодня.  Теперь уже
ясно,  что  грабители  уехали  на   такси.   В   Москве   три   тысячи
шоферов-таксистов.  Цифра  не  малая!  Но  в ночь,  когда был ограблен
Северцев, работала тысяча водителей. Значит, две тысячи уже отпадают.
     - Но не забывайте, что это было три дня назад.
     - У шоферов такси очень хорошая память на пассажиров.  У них есть
свои любимые стоянки.  Они отлично помнят тех,  кого везли даже неделю
назад.  А эта знаменитая тройка не могла не обратить на себя внимания.
Они нервничали, они спешили и, наверняка, хорошо заплатили.
     Майор откинулся в кресле.  Хотя кое-что  из  этого  плана  ему  и
самому  приходило  в  голову,  но он не мог,  однако,  не порадоваться
сообразительности сержанта.  "Молодчина. Умен", - подумал Григорьев и,
встав, подошел к нему вплотную.
     - Правильно. Только береги себя. Умей рассчитывать силы. А сейчас
- отдыхать! Желаю удачи. - И уже тоном более строгим, закончил: - Пока
не выспишься - на работу не смей появляться!
     - Есть, товарищ, майор, - откозырнул Захаров и вышел из кабинета.
     Когда он спустился в дежурную комнату, лейтенант Ланцов подал ему
свернутую   вдвое  бумажку.  Это  была  телеграмма  из  Хворостянского
районного отдела народного образования.  В телеграмме  подтверждалось,
что  окончившему  в  1945  году  Хворостянскую среднюю школу Северцеву
Алексею Григорьевичу был выдан аттестат зрелости с золотой медалью.
     Захаров бережно свернул телеграмму и положил ее в блокнот.
     Перед уходом он попросил:
     - Товарищ  лейтенант,  прошу вас,  когда Северцев придет с обеда,
передайте ему,  что завтра в десять утра я за ним приеду. Пусть ждет в
дежурной.
     Лейтенант кивнул головой.
     - Хорошо, передам.
     Было уже четыре часа дня,  когда Захаров  вышел  с  вокзала.  Всю
дорогу домой он придумывал, как бы оправдаться перед матерью и скрыть,
что пошли вторые сутки,  как он ничего не ел. Но что бы ни придумывал,
все получалось неубедительно. Она опять начнет плакать и умолять, чтоб
он поберег себя и пожалел мать.

        "17"

     Из метро  Захаров  и  Северцев  вышли  в  Охотном   ряду.   Зубцы
Кремлевской  стены,  золотые купола старинных церквей,  старые бойницы
башен и  взлетевшие  высоко  над  ними  рубиновые  звезды  -  все  эго
разбудило  в Алексее новое,  не испытанное ранее чувство.  Это чувство
было непродолжительное, но сильное. Он даже забыл о всех злоключениях,
которые  с  ним  произошли,  и  испытывал  восторг  человека,  впервые
увидевшего  своими  глазами  то,  что  он  только  смутно  представлял
воображением.
     Манежная площадь была  залита  утренним  солнцем,  Моховая  улица
выглядела особенно оживленной. Она звенела молодыми голосами, пестрела
цветными нарядами  девушек;  отовсюду  неслись  возгласы  приветствий,
смех,   шутки.  Все,  что  видел  Северцев,  ему  казалось  необычайно
праздничным и торжественным.
     - Вот  и  университет.  -  Захаров  показал  на  здание с большим
стеклянным куполом.
     Алексей в ответ только вздохнул.
     Московский университет в июле жил особой,  напряженной жизнью. Со
всех  концов  страны  и  даже  из  других  стран  мира съезжалась сюда
молодежь,  чтобы померяться знаниями на экзаменах.  Сколько  бессонных
ночей  проведет  какой-нибудь  сибиряк  за дальнюю дорогу,  прежде чем
увидит Москву,  Кремль, университет!.. Не нужно быть робким человеком,
чтобы на первых порах растеряться.  Все,  что когда-то схватывал одним
лишь воображением,  сейчас лежит перед  тобой  живое,  величественное.
Смотри,  любуйся, запоминай. Если даже не попадешь в университет, то и
в этом случае не зря проездил отцовские  деньги:  побывал  на  Красной
площади, в Мавзолее видел Ленина.
     Больше всего  заявлений  в  университет  подавали  отличники.  Но
заглядывали сюда и те, кто не решался подавать документы: с тройками в
аттестате нечего тешить себя надеждой.  Из  любопытства  они  все-таки
расспрашивали,  прислушивались,  присматривались к тем, кто поступает.
Где-то в глубине души даже  у  троечника  нет-нет,  да  и  шевельнется
дерзкая надежда: "А вдруг проскочу?"
     Таких легко отличить по их нерешительным лицам.
     С документами,  завернутыми в газету, походит такой середнячок по
факультетам,  потолкует,  узнает о том,  как "сыпятся"  медалисты,  и,
облегченно   вздохнув,   нахлобучит   поглубже  кепку,  чтобы  двинуть
куда-нибудь попроще.
     Не меньше здесь было и болельщиков.
     Военные и штатские,  старые и молодые, женщины и мужчины - каждый
думал:  уж  если он сам пришел с дочерью или сыном,  то это непременно
облегчит поступление. Посоветовать, предостеречь, может быть, повидать
полезного  знакомого,  мало  ли какие могут встретиться неожиданности,
где нужен отцовский или материнский глаз.
     Переживали родные не меньше тех, за кого они болели.
     Были болельщики и у Алексея Северцева.  Это он знал хорошо, и ему
от  этого  становилось  легче.  А  где-то  в  глубине  души  даже жила
маленькая надежда стать студентом.
     - Вот и юридический, - сказал Захаров. - Давайте заявление, будем
соблюдать субординацию.
     В узких  коридорах  юридического  факультета  маленькими группами
стояли поступающие.  Возбужденные,  они о чем-то  спорили,  размахивая
руками.
     - Вы подождите,  а я пойду  к  декану.  -  Николай  направился  в
деканат.
     Молоденький, лет восемнадцати,  брюнет с  пробивающимися  усиками
выскочил из аудитории, где проводилось собеседование с поступающими и,
поджав руками живот, захлебывался от смеха. Все повернулись к нему.
     - Обождите, дайте в себя прийти...
     Наконец он нахохотался.
     - Он  ее  спросил:  "Что такое бизония?" А она,  - и брюнет снова
принялся хохотать,  - она подумала и отвечает:  "Бизония - это страна,
где водятся бизоны".
     Взрыв смеха прокатился по коридору.
     Северцев стоял  рядом с этой веселой компанией,  но не слышал,  о
чем рассказал брюнет с усиками.  Теперь, когда точно сговорившись, все
повернулись в его сторону,  он залился краской и растерялся.  "Неужели
надо мной?",  - подумал он и,  сконфуженный,  прошел в конец коридора.
Напротив двери в актовый зал остановился. В зале шла репетиция. Лариса
Былинкина,  студентка второго курса,  готовила к смотру художественной
самодеятельности гопак. Поджарый и уже немолодой танцмейстер показывал
ей какое-то замысловатое па и раздражался,  когда у его ученицы оно не
получалось.
     - Смотрите внимательно, нога в этом повороте должна описывать вот
такую линию,  - показывал танцмейстер.  - А у вас все на манер барыни.
Начнем снова, - он махнул рукой пианисту.
     - Получилось?    Сейчас   правильно?   -   Лариса   подбежала   к
танцмейстеру,
     Но и на этот раз у девушки вышло не так, как добивался учитель.
     Танцмейстер молча собрал ноты,  положил их в папку, вытер платком
лицо. Выходя из зала, он неожиданно остановился в дверях.
     - Мне кажется,  вы начали зазнаваться,  Лариса.  А  нужно  больше
работать. Я вас готовлю к серьезному смотру!
     Когда учитель вышел из  зала,  пианист,  тоже  студент,  принялся
успокаивать Ларису, которая, чуть не плача, нервно наматывала на палец
косынку.
     - Ничего, успокойся, на него иногда находит.
     - Успокойся. Легко сказать...
     Из коридора донесся раскатистый хохот. Ларису словно передернуло.
     Она быстро подбежала к двери и с  силой  распахнула  ее  настежь,
чуть  было  не  стукнув  высокого  плечистого  парня  с  забинтованной
головой.
     - Что  вам нужно?  Что вы здесь торчите?  - раздраженно закричала
она на Северцева.
     - Я... Я только стою здесь.
     - Нечего вам здесь стоять! - Лариса с гневом захлопнула двери.
     Захарова все  еще не было,  хотя прошло уже более двадцати минут.
Алексей,  не зная куда деть себя,  подошел поближе к кабинету  декана.
Прислушался.  По  обрывкам разговора,  доносившегося из-за дверей,  он
понял, что декан упорствует.
     И действительно,  разговор  у Захарова был нелегкий.  Он исчерпа