ию пластинок,  которые  он  умудрялся
откуда-то  доставать,  на большинстве  из них не было ни  одной  дорожки,  и
невозможно было различить, какой инструмент играет, не говоря уже о мелодии,
если  у вас не было чутких ушей и  большого  количества  опыта. И среди этой
коллекции,  хранившейся в запертом железном  сундуке под  столом в  подвале,
была пачка пластинок Г. и С., мы все ее обожали и могли спеть все слова, те,
что  удавалось разобрать.  Итак, до  того,  как Верн  и  я  выросли  и стали
ненавидеть друг друга, и до  того, как я узнал от парней, что весь этот Г. и
С. слащав и  старомоден,  мы пели  дуэтом с моим полубратом,  а  иногда даже
старый  Папаша  присоединялся  к нам, и  получалось трио, или он  пел  части
припева, казавшиеся нам скучными или слишком сложными для понимания. Все это
происходило, надо сказать, в то время, когда Ма не было  дома, или когда она
была слишком занята.
     Этот  Передник всегда был  самой любимой вещью  у меня  и у  Папаши,  я
думаю,  в  основном  из-за  удивительного  начала  -  дружелюбного,  милого,
веселого и полностью  сумасшедшего - и множество раз  мы пели вместе  партию
Капитана и его команды, даже когда я  вырос и стал мужчиной, и даже когда мы
с  ним  идем  в какие-нибудь  публичные  места.  Так  что  каждый год, когда
наступает день рождения Папаши, мы идем  на дневной концерт, конечно, Папаша
держит это  в  тайне,  и  сидим, поглощая  в  восторге шоколад  и мороженое,
окруженные другими любителями Г. и С.
     Даже если  вы  уже видели этих котов, вы ни за что не поверите, что они
на  самом деле существуют. Самое  главное  в них - это, несмотря на  то, что
живут они  где-то в столице, вы ни разу  не видели  кого-нибудь, похожего на
них,  пока этот праздник Г. и С.  не собирает их всех  вместе,  заставляя их
выбираться  из своих лежбищ.  Штука  в том,  что хоть никого из  них  нельзя
назвать  отжитком  прошлого,  среди  них  нет  ни  одного, кто  бы  выглядел
принадлежащим сегодняшнему дню. Их одежда, если быть точным, не старомодная,
а домашнего производства. И хотя  они  ведут себя, судя по их аплодисментам,
очень  оживленно, выглядят они  полностью  нейтральными, я  могу назвать это
только так.  Они, конечно,  выглядят,  хорошо, но  только потому, что  никто
никогда не говорил им, что есть такая вещь, как "плохо".
     В  принципе,  если  подумать,  они почти, как  мой  Папаша:  он отлично
вписывается  в эту  компанию. Когда  я посмотрел вокруг,  то увидел, что его
лицо  светится и улыбается, и его губы составляют никому  не слышные слова -
иногда и слышные,  особенно  когда  дело  доходит  до  вызова на  "бис"  или
воодушевляющих припевов. И когда  Капитан пел эту  великолепную  мелодию  со
своей командой, я знал, что самая великая мечта моего старого Папаши  - быть
рядом с  ним на этих шканцах;  да, именно  здесь и  прямо  сейчас мой бедный
старик потрясающе веселился.
     Во время  антракта  я спросил  у Папаши, есть ли какие-нибудь новости о
Маме и Верне.
     -  Твоя мать,  - сказал  он, - продолжает  говорить, что  хочет с тобой
встретиться.
     - Она знает мой адрес, - сказал я.
     - Я думаю, что она хочет, чтобы ты пришел к ней.
     -  Ясное  дело.  Ну, что ж, скажи  Ма, что Главное Почтовое  Управление
предоставляет отличные услуги, и открытка будет стоить ей 3 пенни.
     - Не будь так жесток со своей Мамой, сынок.
     - И это говоришь ты?
     - Да, сынок, я. Мне  не нравится, когда  ты  много себе  позволяешь  по
отношению к своей матери.
     - Позволяю! Она дьявольски много позволяла себе по отношению к нам  все
эти годы!
     Этот небольшой спор с  Папашей вспыхнул довольно неожиданно, как всегда
и случается, особенно между родственниками, и я понимал, конечно, что старый
бедный  Папаша никогда  не мог бы согласиться со мной в  том,  что Мама была
стервой,  ибо  он и  сам наделал  множество  ошибок,  так  что  при этом  он
пожертвовал  бы  своим  достоинством. Также Папаша  очень  любит традиции  и
иногда ведет  себя,  как  отец,  или очень  сильно старается, и  его  трудно
переубедить.
     Так  что возникла  пауза,  и  мы  наблюдали  за  любителями  Г.  и  С.,
восхищенно болтавшими вокруг нас.
     - А Верн? - спросил я довольно скоро.
     - Он нашел себе работу.
     - Да ладно!
     - В пекарне, ночами.
     - С этого дня я прекращаю есть хлеб.
     Папаша улыбнулся, и тоненькая пленка льда растаяла.
     - А постояльцы? - спросил я его.
     - Кое-что изменилось, - аккуратно сказал  Папаша. - Мальтийцы уехали. У
нее вместо них теперь какие- то киприоты.
     - Мама действительно предана Империи.
     Это прошло, и Папаша очень обдуманно проговорил:
     - Киприоты - джентльмены.
     Я спросил у него, почему, и он сказал:
     -  Они не презирают тебя, как  мальтийцы. По  их поведению сразу видно,
что они настоящие люди, а не какое-то племя.
     Я хотел подойти  к вопросу о здоровье  Папаши,  но это было сложно, ибо
нет человека более скрытного, чем мой папка, и  к тому же, как я мог сделать
это так, чтобы он не догадался, что я опасаюсь?
     - А как ты сам, Па? - это было все, что я смог придумать.
     - Как я сам?
     - Да. Я имею в виду, как твое самочувствие?
     Папаша уставился на меня.
     - Как всегда, - сказал он, что бы это ни означало.
     На самом  деле,  после  разоблачения Мамы я  вынашивал план, касающийся
Папаши. Вот  какой.  Год назад, будучи почти ребенком, я отравился едой. Это
то, что со мной случилось, - но не  то, что  сказали  врачи. По их словам, у
меня  было все, что  угодно, кроме  отравления.  Поверьте  мне,  я ничего не
выдумываю.  Когда  местный  хирург-эксперт  сделал  свое  заключение,   меня
отправили  в государственную клинику,  где трое врачей брали у меня анализы,
давали  мне  таблетки,  делали  инъекции, и  выписали  меня,  как здорового.
Несколько дней у меня была температура, и  каждый час я блевал. Именно тогда
я чуть  было  не  вернулся  домой,  к  Маме с Папой,  потому  что мне  стало
по-настоящему страшно.
     Потом меня  осенило.  Все знают, что на  Харли-стрит занимаются  делами
лучшие врачи, поэтому  я  подумал -  почему бы им  не заняться мной? Я пошел
туда однажды и  решил,  что выберу  номер  дом по числу  месяца  этого  дня,
позвоню  в дверь, а дальше будь что будет. Проблема оказалась в том, что там
было шесть дверных  звонков,  так что я позвонил  во  все. Если вы не верите
таким  сказкам,  не забывайте, что меня лихорадило, я ничего не соображал, и
мне  было  плевать,  что  будет  дальше;  все,  чего  я  хотел,  это   найти
кого-нибудь, кто  бы  знал. На  все  шесть звонков  ответил  один человек, а
именно  какая-то  медсестра-секретарша,  и мне  не  пришлось выбирать  между
шестью  медиками,  потому  что я  скорчился на  мраморном  полу, и Др. А. Р.
Франклин сам выбрал меня.
     Это  был  кот-медик, вылечивший  меня.  Когда я  встал,  вновь блюя,  и
сфокусировал  свой взгляд  на  нем, я увидел  серьезного высокого моложавого
человека, попросившего меня рассказать все о том, что со мной случилось, что
я и сделал. Он час исследовал  меня, и потом сказал, "Ну что же, я не  знаю,
что с тобой  стряслось,  но мы должны это выяснить". Я не могу передать вам,
как потрясли меня эти слова Д-ра Ф. Потому что все остальные парни из Скорой
Медицинской  Помощи убеждали меня в  том,  что  они точно знают, в  чем дело
(хотя детали они  разъясняли весьма расплывчато).  Но Д-р  А.  Р. Франклин с
Харли-стрит  сказал, что он не знает - и вызвал машину, и привез меня в одну
из тех клиник  "восемь-гиней-в-неделю", где вам прокалывают уши,  или меняют
пол за  трехзначную сумму - не упоминая о том, кто будет  платить сколько  и
кому.
     В  двух  словах, пихая  на  протяжении двух дней всякие  штуки в каждую
дырку в моем теле, он нашел гнойник, проколол его, и температура спала, и на
этом все  закончилось,  правда, мне пришлось  остаться  в  больнице  еще  на
неделю, что мне не очень понравилось, из-за медсестер. Я знаю, что медсестры
великолепны и  все такое, но они любят распоряжаться. Они знают,  что  любой
мужчина помнит, что в детстве им распоряжались женщины, и когда ты лежишь на
этом  резиновом  матрасе, между  простынями, накрахмаленными так сильно, что
они становятся похожими на  игральные карты, и под вечно короткими одеялами,
медсестры  пользуются этими воспоминаниями о  детстве,  и пытаются заставить
тебя  почувствовать, что ты  снова в этой уютной маленькой  колыбельке, тебя
качают женщины, вталкивают тебе в рот бутылки, в общем,  не очень-то с тобой
церемонятся.  Но я выдержал  это. И  каждый день Д-р А. Р. Франклин  заходил
сказать "Хай", и относился он  ко мне, по сравнению с этими медсестрами, как
будто я  министр или  еще  кто, -  то есть  он  был  чудовищно  вежлив. Если
сопоставить, кем был он и кем был я,  уверен, что у него самые милые манеры,
и я никогда не должен забывать этого.
     Но в тот день, когда  меня выпустили,  он вообще  не пришел, чем  лишил
меня  возможности  поблагодарить  его  и  задать  хитрый вопрос  о том,  как
оплачивать весь этот лечебный шик. Я написал  ему, естественно, но хоть он и
прислал  довольно милое  письмо в  ответ, в  нем он никак  не  затронул этот
аспект. Тогда я сделал так. Пока меня держали в этом месте, я развлекался со
своим Роллейфлексом в скучные моменты, и  некоторые снимки, сделанные  мной,
были довольно  интимными  и забавными,  поэтому я отобрал  лучшие, увеличил,
собрал их в  альбом  и  отнес на Харли-стрит, и он написал  мне  письмо, где
говорилось, что если я когда  нибудь вновь попаду  к нему, чего, он искренне
надеялся, никогда больше не случится, он лично проследит, чтобы первым делом
конфисковали мой Роллейфлекс.
     Вы  должны  уже  были  догадаться, что  я задумал:  каким-нибудь  путем
заставить  Д-ра Ф. Осмотреть  моего Папашу,  но чтобы Папаша не знал,  зачем
именно.
     Все это  время, естественно, мы были  в  концертном зале,  но во второй
половине  Передника  На  Службе Ее Величества великолепное волшебство первой
половины каким-то образом исчезло....  Я  осмелюсь сказать, что старики Г. и
С.  немного спешили,  или  почувствовали,  что все это становится обузой - в
любом случае,  интриги в мюзикле не прибавилось, она вся куда-то испарилась.
Мы оба, конечно, знали, что  будет небольшая анти-кульминация, но все  равно
были  разочарованы  и  вышли  на  вечерний  воздух,  чувствуя  себя  немного
потерявшимися и расстроенными.
     - Ну, вот, - сказал я.
     - Может, промочишь со мной горло? - предложил Папаша.
     - Извини меня, Пап, нет, у меня дел полно...
     - О. Проводишь тогда меня до автобуса?
     - Конечно.
     Я взял его за руку, и он сказал:
     -  Как твоя  работа? Я  заметил,  ты  не очень  часто пользуешься своей
темной комнатой...
     Подозреваю,  что  даже Папаша  начал догадываться, что темная комната в
Роутон Хаус моей Ма была  лишь  предлогом,  чтобы видеться с ним... ну,  и с
ней, в некотором роде... потому что в моем  доме в Неаполе были дюжины мест,
где я мог  проявлять снимки. А что касается  темных комнат  с электрическими
кабелями или измерителями,  то есть  огромное  количество комнат, достаточно
темных, чтобы работать в них часами.
     - Эта поездка!  - сказал  я Папаше, чтобы  отвлечь его от мыслей. - Эта
поездка на корабле по реке. Не забывай, ты обещал ее на  мой день рождения в
этом году - прямо до... как называется это место, ты говорил?
     - Рединг.
     - Ну вот! В таком случае, все заметано? Ты закажешь билеты?
     Папаша сказал, да,  конечно, и я посадил его на какой-то автобус, махал
ему, пока он не скрылся из виду, а потом, ступая обратно на тротуар, чуть не
был сбит "Лагондой".
     - Аккуратнее, тинэйджер,  - прокричал водитель и остановился на красный
цвет.
     Я  так устал от  этих  типов, ведущих  себя, как  герцогини, когда чаще
всего машина  даже  не  принадлежит  им, а взята  напрокат в рассрочку,  или
позаимствована  у фирмы без разрешения  начальства, и все,  что они из  себя
представляют  -  это животные, передвигающиеся слишком быстро, а  их задницы
подвешены на  шесть инчей выше  асфальта. Я повернулся и хотел было устроить
перепалку с этим Стерлингом Моссом,  и  увидел, что это был  монарх рекламы,
"Вендис Партнерс".
     - О, здорово, пассат, - сказал я ему, - откуда тебя принесло?
     - Пойдем,  выпьем?  - спросил у  меня  парень  из  "Партнерс", бесшумно
открывая свою дверь.
     Я положил на нее свою руку.
     - Ты не извинился, - сказал я - за попытку лишить меня жизни.
     - Запрыгивай. Мы просим прощения, - сказал чувак, сидевший рядом с ним.
     Я быстро подумал,  о, ладно, моя Веспа позаботится о  себе сама, а этот
В. Партнерс, быть может, пригодится мне для моей выставки, так что я влез на
заднее  сиденье,  откуда  открывался великолепный вид  на  негнущиеся  белые
воротнички, шеи, вымытые в Турецких  банях, и совершенно  немодные прически,
сделанные на Джермин стрит. Вендис повернул ко мне голову и сказал:
     - Это - Эмберли Дроув.
     - Не  поворачивай так, Вендис!  -  воскликнул я.  - Как  поживаете, М-р
Дроув?
     - Ты нервничаешь? - сказал чувак из Партнерс.
     - Всегда, когда не я за рулем.
     -  Тогда  ты,  должно  быть, очень  часто  нервничаешь,  -  сказал  мой
коллега-пассажир  громким  "дружелюбным"  голосом,  угостив   меня  собачьей
ухмылкой. -  Лондонские трассы,  - продолжил он, -  превращаются в настоящее
безумие.
     - Когда-нибудь они просто будут захвачены, - сказал я ему. - Они просто
будут забиты, и вам придется идти пешком.
     - Я вижу, ты оптимист, - сказал он.
     - Еще какой, - ответил я.
     Вы  понимаете, что наладить контакты с этим  Эмберли Дроувом  у меня не
получилось. Сразу  было  видно, что судьба  отметила его  как одного из  тех
английских  типов,  которых  вы  обходите  кругом радиусом в  пять  миль, не
потому,  что  они опасны, нет, а потому  что эти квадратные  регбисты  такие
мальчишеские. В их тупых головах  и чувствительных кулаках  кроется тоска по
счастливым  прошедшим денькам, когда  они били по голове  младших в школе, и
стремление  к будущему, когда  они  надеются бить  по головам  кого-нибудь в
колониях,  если,  конечно, те  будут достаточно  маленькими и  беззащитными,
чтобы не дать сдачи.
     - Эмберли, - сказал мне  М-р П., - очень волнуют насущные вопросы. Он -
автор передовиц.
     - Неужели? - сказал я. - Я всегда хотел знать, как они выглядят. Вас не
волнует, что никто не читает вашу чушь?
     - О, читают.
     - Кто?
     - Члены парламента... зарубежная пресса... люди в Сити...
     - Да, но я имею в виду кого-нибудь настоящего?
     Вендис рассмеялся.
     -  Знаешь,  Эмберли, - сказал  он, - кажется, этот юный  парень кое-что
соображает.
     Эмберли выдал смешок, вызывавший мурашки.
     - Передовицы направлены на более интеллигентные слои общества, - какими
бы малочисленными они ни были.
     - Вы хотите сказать, что я болван?
     - Я хочу сказать, что ты ведешь себя, как болван.
     Мы  остановились  возле  одного из  зданий  на Пэлл  Мэлл,  похожее  на
заброшенную ночлежку Армии  Спасения, и Эмберли Дроув вылез, долго говорил о
чем-то  с  Вендисом  через  окно,  потом  сказал  мне  "Молодой  человек,  я
содрогаюсь при мысли, что будущее нашей  страны  находится в ваших руках", и
не дожидаясь ответа (а его бы и не последовало), поднялся по лестнице, одним
шагом перемахивая три ступеньки, и исчез в своем центре.
     Я перелез на переднее место рядом с Вендисом.
     -  Он слишком молод,  чтобы так  себя вести,  -  сказал я.  -  Ему надо
подождать, пока он не станет более пожилым.
     Вендис улыбнулся и сказал мне:
     - Я думал, он тебе понравится.
     Я  хотел  было  поднять  тему  фотографии,  но  дело  в  том,  что  мне
показалось,  что  В.  Партнерс  был слишком  парализовывающим.  Он  был  так
спокоен, вежлив и саркастичен,  что  складывалось впечатление, что он просто
ни во что не  верил -  вообще ни во что - так  что все, что я нашел сказать,
через какое-то время, было:
     - Скажи мне, М-р Партнерс, для чего нужна реклама? Вернее, для чего она
нужна?
     - Это, - сказал он тут же, - вопрос, на который мы должны  отвечать без
промедления.
     Теперь  мы  остановились  возле  классифицированного  здания  в  районе
Мэйфер, и он сказал мне:
     - Я должен забрать кое-какие бумаги. Хочешь заглянуть?
     Я могу описать атмосферу этого притона, сказав вам, что он был похож на
очень дорогой  склеп. Конечно же, все  сотрудники уже ушли, и свет везде был
тусклым, что делало все  это  немного  потусторонним. Это действительно было
похоже на склеп или  надгробие,  на  нечто  большое, сделанное людьми, чтобы
доказать что-то, во что они не верят, но очень хотят. Офис Вендиса находился
на втором этаже,  исполненный  в белых, золотых  и  розовато-лиловых  тонах.
Бумаги лежали на столе в цветных папках, и я спросил, что в них содержится.
     - Это для Рождества, - сказал он мне.
     - Я не врубаюсь.
     Он взял одну папку.
     -  Здесь  описан продукт,  -  сказал  он, - который,  как мы  надеемся,
заполнитприлавки под Рождество.
     - Но сейчас июль.
     - Мы должны планировать все загодя, не так ли?
     Сознаюсь,  я содрогнулся. Не  от его  идеи  вложения денег в Рождество,
потому что этим занимаются все, а  от самой идеи  праздников, возвращающихся
снова и  снова, словно ежегодный кошмар. Счастливое Рождество всегда вселяет
в меня ужас, ибо ты не можешь  зайти к друзьям, так как все крепко заперлись
в   своих  собственных  крепостях.  Это  можно  учуять   уже,  когда  листья
покрываются  золотом, потом начинают приходить эти  поганые открытки, и  все
собирают их, словно  трофеи,  чтобы показать, как много у  них  приятелей, и
весь  этот ужас  достигает  апогея  в тот  самый  момент,  около трех  часов
пополудни в этот священный  день,  когда  Королева выступает перед  покорной
нацией. Это дни мира на  земле  и доброй  воли  среди  людей, никто во  всем
Королевстве не думает о тех снаружи, кроме кошек за дверью, каждый  спокойно
смотрит сны  о самом себе и тянется  за Алка-Зельтцером. В течение двух  или
трех дней, и  это правда, англичане  пользуются теми улицами,  где больше ни
разу не посмеют появиться до конца этого долгого года, потому что  по улицам
мы  должны мчаться в спешке, а не стоять на  них. Студенты распевают ужасные
рождественские гимны для  крестьян на железнодорожных  станциях и в вагонах,
чтобы  показать, что  этот  праздник  - милосердный, и разрешен  всем,  а не
только богеме. И когда все это заканчивается, люди ведут себя так, будто всю
нацию постигло смертельное  горе, - то есть они ошеломлены, мигают  так, как
если бы были все это время погребены, и медленно возвращаются к жизни.
     - Ты выглядишь задумчивым, - сказал этот чувак Партнерс.
     - Конечно! Сама мысль о  планировании всего этого в середине июля!  Мне
действительно жаль вас.
     - Спасибо, - сказал он мне.
     Потом я быстро взял себя в руки и, удобно усевшись  на треснувшую софу,
обтянутую белой  кожей, - дабы он  не смог меня вышвырнуть  до  того, как  я
закончу, - я рассказал ему  о планах своей  выставки и спросил, чем он может
помочь. Он не рассмеялся, что уже говорило о многом, и сказал:
     - Я не видел ни одной твоей фотографии.
     - У Дидо есть некоторые...
     - Ах,  те.  Да.  Но  есть  ли у  тебя  что-либо  более  подходящее  для
экспонирования?
     Я  вытащил папку из своего внутреннего  кармана, ее я  ношу с собой как
раз для таких случаев, и дал ему.  Он внимательно просмотрел их против света
и сказал:
     - Они не коммерческие.
     - Конечно, нет! - воскликнул я. - В этом весь смысл,
     - Их нужно показать кое-кому, - продолжил он. - Но они хорошие.
     Он  положил их на стол,  посмотрел на меня с "милой"  улыбкой (я мог бы
ему вмазать), и