видели, - предъявителем векселя?
     - Кем?
     -  Это, -  сказал он медленно и с расстановкой, как будто  имел  дело с
глухим китайским лунатиком, - ваше - имя - написано - на - чеке?
     - Jawohl, mein kapitan, это оно.
     Сейчас клерк выглядел дьявольски раздраженным.
     - И как, - поинтересовался он, - я узнаю, что это ваше имя?
     - А как вы узнаете, что оно не мое?
     Он прикусил губу, как пишут в дешевых романах, и спросил меня:
     - Есть ли у вас какой-нибудь документ, подтверждающий это?
     - Да, - ответил я. - А у вас?
     Он открыл и закрыл глаза и спросил:
     - Где документ?
     - Здесь, в кармане моих джинсов, на моей жопе, - сказал я ему, проворно
хлопая  по  той  самой части тела. - Я ношу с собой бумажник, где  лежат мои
водительские права,  в которых написано,  что  дорожных правил я не нарушал;
мой сертификат донора крови показывающий, что  за этот год я сдал две пинты,
и членские карточки бесчисленных  джаз клубов и  ночных баров  с запрещенным
алкоголем.  Вы  можете  взглянуть на них,  если  вам сильно  хочется, или вы
можете привести сюда  М-ра Пондорозо  с завязанными глазами, или все-таки вы
закончите играть в игры и, наконец, дадите мне десять фунтов,  которые хочет
заплатить мне ваш клиент, даже если в вашей кассе мало бабок.
     На что он ответил:
     - Вы еще не расписались на обратной стороне документа.
     Я накалякал свое  имя.  Он повертел чеком,  начал писать на  нем  и, не
поднимая глаз, сказал:
     - Я понимаю так, что вы несовершеннолетний?
     - Да, - ответил я, - если уж так, то да.
     Он все еще ничего не сказал и все еще не отдавал мне мои деньги.
     - Но  теперь я  уже большой мальчик и знаю, как дать сдачи,  когда меня
атакуют, - сказал я.
     Он  выдал  мне  две  банкноты  так,  будто  это  были  два  бракованных
экземпляра, за существование которых Банк стыдился, потом вышел из-за своего
прилавка, проводил меня до двери и закрыл ее прямо за  моими пятками. Должен
заявить, что этот инцидент  меня разозлил, вовсе  необязательно и старомодно
было обращаться с тинейджером, как с ребенком, и я направился от Виктории по
направлению к своему дому в довольно сильной ярости.
     Я  должен объяснить,  что единственная  темная комната, находившаяся  в
моем  распоряжении, без которой мне пришлось бы,  конечно, тратить деньги на
печатанье   фотографий,  находится  в  резиденции  моих  родителей  в  Южной
Белгравии,  они называют  ее  Пимлико.  Я  думаю, вы догадались, что  мне не
нравится ходить туда, и я не живу в этой квартире (кроме того периода, когда
они уезжают на свои летние  приморские оргии) уже несколько лет. Но родители
все еще  держат  то, что  называется "моей  комнатой",  сзади  в пристройке,
бывшей оранжереей с цветами в горшках.
     Семья, если  так ее можно  назвать,  состоит, кроме  меня, еще из  трех
человек, плюс различные добавки.  Эти  трое -  мой бедный старый  Папаша, на
самом деле он не такой уж и старый, ему всего лишь сорок  восемь, но он  был
разбит  и сломан  в 1930-х, как он мне всегда рассказывает; потом  моя Мама,
которая  выглядит старше,  чем она есть  на самом деле,  то есть на три  или
четыре года старше  моего  Папаши, и,  наконец, мой единоутробный брат Верн,
которого Мама родила  от загадочного  мужчины  за семь лет до встречи с моим
папкой, и который является наипервейшим чудаком, бездельником и чудовищем на
всей  территории Уэстминстер-сити. А что касается различных добавок,  то это
жильцы Мамы, так как она  держит пансион, и  некоторые из них, чему бы вы не
удивились, если бы знали мою Маму,  поселились очень крепко. Хотя, опять же,
мой  Папаша  ничего  не  может поделать  с  этим,  ибо его  дух был  сплющен
комбинацией из моей Мамы и 1930-х  годов. И это одна  из немногих причин, по
которой я покинул дорогой родительский дом.
     Мама мне не дает ключи от дома и, кстати, не дает их своим жильцам, так
как  она хочет следить  за их приходами  и уходами,  даже поздней ночью. Так
что, хоть естественно, у меня есть запасной ключ на всякий случай, я прохожу
через церемонию звонка во входную дверь, только из вежливости, а так же  для
того, чтобы показать ей, что я являюсь гостем, и  не живу здесь. Как обычно,
хоть она и злится, когда ты спускаешься по ступенькам  вниз к черному входу,
где она почти  всегда находится, Мама вышла во двор снизу и  посмотрела, кто
это  - вместо того, чтобы сразу подняться по лестнице  в доме и открыть  мне
парадную  дверь,  что она  должна была сделать в первую очередь, если бы она
была воспитанной.
     И  вот,  наконец, появилась  она. При  виде  брюк, даже ее собственного
сына,  ее  лицо засветилось этим  слюнявым  сексуальным  выражением, которое
всегда бесило меня, потому что,  в конце концов, у моей Мамы  были настоящие
мозги, спрятанные под кучами этой очень желанной плоти.  Но она использовала
их только для того, чтобы выглядеть еще более желанной, словно перец, соль и
чеснок на подгоревшей свинине.
     - Привет, Дитя Бомбежки, - сказала она.
     Она зовет меня так, потому  что  родила  меня во  время одной  из них в
бомбоубежище в метро с уполномоченным местной противовоздушной охраны в роли
акушера, и она никогда не  устает рассказывать это мне, или, еще хуже, всем,
кто находится рядом.
     - Здорово, Ма, - сказал я.
     Она все еще стояла на месте, положив мыльные руки на свои бедра, смотря
на меня  взглядом "подойди поближе", которым, по  моему мнению, она смотрела
на своих жильцов.
     -  Ты  собираешься открывать? - сказал я. - Или мне придется  забраться
внутрь через окно.
     - Я сейчас пришлю  твоего отца, - ответила  она мне. Я думаю, он сможет
тебя впустить.
     Это был  трюк моей Мамы,  она говорит  со мной о  Папаше, как будто  он
относился лишь  ко мне, только ко мне,  и она никогда не имела  ничего с ним
общего (конечно, кроме половых связей и женитьбе на этом жалком старике).  Я
предполагаю,  что  это из-за  того,  что,  во-первых, Папаша так  называемый
неудачник,  хотя я не думаю, что  он  такой на самом  деле, но все остальные
знают, что он никогда  не добивался успеха нигде и ни в чем. Во-вторых,  она
хочет этим показать, что  ее первый муж, тот, который заставил ее произвести
на  свет  кошмар  высшего  класса, моего  старшего  полубрата  Вернона,  был
настоящим мужчиной в ее жизни, не то, что мой бедный старик. Впрочем, это ее
маленький кусочек женской  психологии: несомненно,  очень многое о  женщинах
люди узнают на примере своей мамы.
     Меня  еще  некоторое время подержали  за дверью,  и если бы мне не  так
нужна была моя темная комната, видели бы они меня. Наконец появился Папаша с
выражением  мертвой утки,  но не  на  лице,  а на всем  его жалком,  старом,
покрытом перхотью  теле. Это сводит  меня с ума, ибо,  на самом деле, у него
есть характер, и, хотя, он не очень  то умен, он много читает, как  и я, - я
имею  в виду,  пытается взять  все лучшее, в отличие  от Мамы,  которая и не
пыталась вовсе  и даже не  думала об  этом. Как обычно, он открыл дверь  без
единого  слова,  кроме "привет", и начал  подниматься  по лестнице к  себе в
комнату на чердаке, хотя это  было полностью  наигранно, ибо он знал, что  я
пойду  за  ним, чтобы  немного побеседовать,  только  из вежливости, и чтобы
показать ему, что я его сын.
     Но сегодня  я  не  сделал этого,  частично  оттого, что  мне неожиданно
надоел его  вид, частично  оттого, что мне  предстояло много  работы  в моей
темной  комнате.  Так  что  я   направился  к  своей  цели,  и  можете  себе
представить, обнаружил, что этот ужасный  старый  чудила Вернон устроил себе
там кукушкино гнездо, что было чем-то новым.
     - Привет, Жюль, - сказал я ему. - И как поживает мой любимый парнюга?
     - Не называй меня Жюлем, - ответил он. - Я уже говорил тебе.
     Говорил,  наверное,  200 000  раз или  больше,  с тех самых  пор, как я
изобрел  для  него это самое  имя,  из  расчета Вернон = Верн=  Жюль,  автор
"Вокруг света за восемьдесят дней".
     -  И что  же  ты  делаешь в  моей темной  комнате? - спросил  я  своего
неотесанного брата.
     Он поднялся с  походной кровати в  углу  - одеяла  без простыней, очень
похоже на  Вернона - подошел ко  мне  и  начал  изображать сцену, которую он
исполнял с  монотонной регулярностью  я  уже  и  не помню, с каких времен. А
именно, становился  напротив меня и  приближался  вплотную,  тяжело  дыша  и
испуская запах пота.
     -  Что,  опять?  -  спросил  я  его.  -  Еще  одна  банальная  имитация
Кинг-Конга?
     Его кулак шутливо просвистел мимо моего лица.
     - Подрасти,  Вернон, -  сказал я  ему очень терпеливо.  -  Ты  ведь уже
большой мальчик, живешь на свете более четверти столетия.
     Дальше могло случиться лишь две вещи: либо он толкнул  бы меня, в таком
случае  естественно было  бы кровавое  побоище, но только он знал,  что  мне
удастся  вмазать ему  по крайней  мере один раз,  что  могло бы  его  крепко
пошатнуть,  и,  возможно,  причинить ему  вред на  всю  жизнь.  Либо  он  бы
неожиданно  почувствовал,  что все  это  ниже его  достоинства  и захотел бы
поговорить со мной  или с кем угодно, так  как бедный старый орангутанг  был
очень одиноким.
     Поэтому  он  ухватился  за  мой  короткий  итальянский   пиджак  своими
огурцеподобными пальцами и спросил:
     - Для чего ты носишь эту штуку?
     -  Извини, Вернон,  -  сказал  я,  осторожно  пройдя  мимо  него, чтобы
разрядить камеру  на  своем столе.  - Я ношу ее, - сказал я, снимая пиджак и
вешая его в шкаф,  -  чтобы мне  было  тепло зимой,  и  чтобы летом  пленять
девчонок вилянием хвоста.
     - Хн!  - промычал  он. Его  ум работал  быстро, но ничего не  выходило,
кроме  этого шума полярного  медведя, борющегося  с ветром. Он оглядел  меня
сверху донизу, пока его мысли не сфокусировались.
     - Эта  одежда, которую  ты носишь, - сказал он, наконец,  - меня от нее
тошнит. Еще бы!
     На  мне  были  все  мои  тинейджерские  шмотки, которые  могли  бы  его
разозлить - туфли из  крокодиловой кожи в серую точку, пара розовых неоновых
нейлоновых  чулок  из  крепа, доходивших мне  до лодыжек,  мои  Кембриджские
джинсы, сидевшие на мне, как перчатка, жизнерадостная рубашка в вертикальную
полоску,  показывавшая мой талисман, висевший на цепочке, на  шее, и римский
пиджак, о котором сейчас шла речь... не говоря уже  о браслете на запястье и
о моей  прическе Спартанского воина,  которая, по мнению всех, стоила мне 17
долларов и шесть  даймов на  Джеррард-стрит,  Сохо,  но  которую я, на самом
деле, сделал  сам  при  помощи  педикюрных ножниц  и трельяжа,  стоявшего  у
Сюзетт, когда я посещал ее апартаменты в Бейсуотер, у. 2.
     - А ты, как я предполагаю, - сказал я, решив, что атака - лучший способ
защиты, хотя ох какой  нудный,  - ты думаешь, что выглядишь заманчиво в этом
костюме  ужасных  мужиков, который ты  купил на  летней распродаже списанной
одежды на ближайшей толкучке?
     - Он мужской, - ответил он, - и респектабельный.
     Я уставился на  его свободно висящее одеяние цвета дерьма. "Ха! " - это
было все, что я сказал.
     - К тому  же,  - продолжал он, - я не потратил  на него денег, это  мой
мобилизационный костюм.
     О небо, он так и выглядел - да!
     - Когда ты закончишь свою  военную службу, - сказал бедный крестьянин с
гнусной ухмылкой,  сломавшей его лицо пополам, - тебе выдадут такой же,  вот
увидишь. И заодно приличную прическу хоть раз в жизни.
     Я уставился на дурня.
     - Верно, - сказал я, - мне  жаль  тебя. Каким-то  образом  ты пропустил
подростковое  веселье,  и,  похоже,  ты  никогда  не  был молодым.  Пытаться
объяснить тебе простейшие  факты жизни - просто потеря драгоценного дыхания,
тем  не менее, постарайся врубиться в следующее, если твой мини-мозг микроба
способен на  это. Нет почести и  славы в том, чтобы нести  воинскую  службу,
если она принудительна.  Если добровольно,  то  да, наверное, на  не  тогда,
когда тебя посылают.
     - Война, - сказал Вернон, - была лучшим достижением Британии.
     - Какая война? Ты имеешь в виду Кипр? Или Суэцкий канал? Или Корею?
     - Нет, дурак. Я имею в виду настоящую войну, ты что, не помнишь?
     -  Так,  Вернон,  - сказал я, -  пожалуйста, поверь мне, я  рад, что не
помню. Все старики вроде тебя пытаются не забыть ее,  потому что каждый раз,
когда я открываю газету или  покупаю себе дешевое  чтиво, или иду в Одеон, я
слышу   только   "война,   война,   война".   Вам,   пенсионерам,   кажется,
действительно, очень нравится эта давняя борьба.
     - Ты просто невежа, - сказал Вернон.
     - Ну, если это так, Вернон, то меня это нисколько  не расстраивает. И я
скажу тебе: я не лох, и я не чуточки не желаю играть в солдатиков  по  таким
простым причинам, - во-первых, потому что большие  армии уже  перестали быть
необходимостью  из-за  атомного  оружия,  и,  во-вторых,  никто   не  сможет
заставить меня делать то, чего я не  хочу или шантажировать меня при  помощи
этой старой сумасшедшей смеси из угроз и поздравлений, на которую попадаются
такие лохи, как ты.  Ты - прирожденный заполнитель анкет, плательщик налогов
и чистильщик пушек.... Ну, парень, просто посмотри на себя в зеркало.
     Это заставило его молчать некоторое время.
     - Все, давай,  - сказал  я. - Будь  хорошим  полубратом, и  позволь мне
заняться моим делом. Зачем ты вообще перебрался в эту комнату?
     - Ты не прав! - закричал он. Тебе придется пройти через это!
     - Этот предмет исчерпан. Мы досконально его обсудили. Забудь это.
     - Что мы сделали, ты должен сделать.
     -  Вернон,  -  сказал  я, -  я  не  хочу тебе  этого  говорить, но твой
английский не очень хорош, не самом деле.
     - Вот увидишь!
     - Хорошо, - сказал я, - увижу.
     Я пытался, как вы, наверное, поняли,  выгнать его из комнаты. Но парень
был  также  чувствителен,  как бампер  грузовика,  и вновь плюхнулся на свою
кровать, истощенный умственными усилиями нашей беседы. Поэтому я выкинул его
из своей  головы и работал над  снимками в тишине, пока Папаша не постучал в
дверь с двумя чашками чая. И мы  стояли  в темноте, горел лишь красный свет,
мы  оба игнорировали этого кретина. Нам  было наплевать,  претворялся ли  он
спящим,  подслушивая наш  разговор,  или  ему снилось,  что  заслужил  шесть
крестов Виктории.
     Папаша спросил меня о новостях.
     Это всегда меня смущало, потому что, какие бы новости я ему не сообщал,
он  всегда заводил  одну из  своих любимых тем  - номер один,  насколько мне
живется  лучше, чем  жилось  ему  в  1930-х, номер  два,  почему  бы мне  не
вернуться "домой" опять. Папаша считал, что этот  бордель первого  класса, в
котором он живет, все еще дорог мне.
     -  Ты  знаешь, что  он вселился сюда, -  сказал  Папаша,  показывая  на
кровать.  Я  пытался  помешать ему, но не смог. Комната все еще твоя, тем не
менее, я всегда на этом настаивал.
     Я   попытался  представить  своего   бедного  Папашу,  настаивающим  на
чем-либо, особенно вразговоре с моей Мамой.
     - А зачем она вообще его засунула сюда? - спросил я.
     - Он ссорился с жильцами, -  ответил Папаша. Есть тут один, с  ним он в
особо острых отношениях.
     Мне  не  захотелось спрашивать у него с кем именно  и почему. Поэтому я
спросил  своего бедного предка,  как  продвигается его  книга. Речь  идет об
Истории Пимлико, которую, по  его словам, пишет Папаша, на никто ее  никогда
не  видел, хотя это дает ему  предлог  для  того, чтобы  выходить  на улицу,
говорить с людьми, посещать публичные библиотеки и читать книги.
     - Я дошел до 23 главы, - сказал он.
     - То есть до какого времени? - спросил я, уже отгадав ответ.
     - Начало 1930-х, - ответил он.
     Я сделал глоток чая.
     - Спорим, Пап, - сказал я, - ты разгромишь эти свои старые жалкие 30-е.
     Я мог почувствовать, как Папаша трясется от возмущения.
     -  Конечно,  сынок! -  прокричал он шепотом.  Ты  даже не представляешь
себе, на что был похож этот предвоенный период. Нищета, безработица, фашизм,
разрушение,  и,  что  хуже всего,  ни  единого шанса,  никаких возможностей,
никакого луча света в  конце коридора, просто множество крепких, испуганных,
богатых  стариков,  сидящих  на  крышках  мусорных  баков,  чтобы  грязь  не
переливалась через край.
     Честно говоря, до меня не дошло это, но слушал я внимательно.
     - Это было кошмарное время для подростков, - продолжал он, схватив меня
за  руку.  Никто и слушать  тебя  не хотел, если тебе  было меньше тридцати,
никто не давал тебе денег, что  бы ты ради этого не делал, никто не позволял
тебе жить, как живут ребята сейчас. Да что там, я даже жениться не мог, пока
не начались 1940-е и  войне не придала мне уверенности.... Но  ты подумай об
этой ужасной потере! Если бы  я женился  на десять  лет  раньше, когда я был
молод, между нами было бы всего лишь двадцать лет разницы вместо тридцати, а
я уже старик.
     Я подумал о том,  чтобы  указать Папаше на  то,  что если бы он женился
раньше, это была бы другая женщина, не моя Мама, и в таком случае меня вовсе
бы не было, ну, или я был бы уж точно не таким, какой я есть, - хотя ладно.
     - Сыр затвердел,  - сказал я ему вместо  этого, надеясь переменить тему
разговора. Но нет, он начал снова.
     -  Просто  посмотри  вокруг в  следующий раз, когда будешь на улице!  -
кричал он. Просто  посмотри на любое из этих зданий,  построенных  в 1930-х!
Может быть, то, что строят сейчас, и является ультрасовременным, однако, там
полно света, жизни и воздуха. А эти здания 1930-х все закрытые и негативные.
     -  Одну  минуту, Пап, -  сказал я, - я только развешу вот эти несколько
негативов.
     -  Поверь  мне,  сынок,  в  1930-х  люди  ненавидели  жизнь,  серьезно,
ненавидели. Сейчас гораздо лучше, даже несмотря на бомбу.
     Я вымыл руки под краном с горячей водой, из которого, как всегда, текла
холодная.
     - Ты не преувеличиваешь тут немного, Пап? - сказал я.
     Папаша еще больше понизил голос.
     - И потом была еще такая вещь, как венерические болезни.
     - Да? - сказал я, хоть и был немного смущен, потому что никому особенно
не нравится обсуждать такие темы с Папашей вроде моего.
     - Да, - продолжал он,  - венерические болезни. Это было бедствие, кара,
висевшая над всеми молодыми  людьми.  Они бросали  огромную тень на  любовь,
делая ее ненавистной.
     - Серьезно? - сказал я. - А что, докторов у вас не было?
     -  Доктора! -  возопил  он.  -  В  то время  худшие разновидности  были
практически  неизлечимы,  илилишь   после  многих,  многих  лет  страхов   и
сомнений...
     Я приостановил работу.
     - Без шуток? - сказал я. Что, так и было? Ну, вот это мысль!
     - Да. Никаких современных таблеток и быстрого исцеления, как теперь...
     Меня это удивило, но я все равно считал, что лучше сменить тему.
     - Тогда что же  ты такой невеселый, Пап?  - сказал я ему.  -  Если тебе
пятидесятые  нравится  больше, как  ты  утверждаешь, почему ты  нисколько не
наслаждаешься собой?
     Мой старый родитель сглотнул комок в горле.
     - Потому что я слишком стар  теперь,  сынок, - ответил он. - Лучше бы я
был молодым в 1950-е, как ты, а не находился бы в середине жизни.
     - Ну, теперь уже поздно, Пап, жалеть об этом, не так ли? Но, черт, тебе
же нет  еще 50-ти,  ты мог бы выходить иногда наружу... Я имею в виду, ты не
так уж и стар, ты мог бы найти  работу,  путешествовать,  смотреть на всякие
виды, как делают все остальные? Ведь правда?
     Мой бедный старый Папаша молчал.
     - К примеру, почему ты все еще торчишь в этой блевотине?
     - Ты хочешь сказать, здесь, с твоей матерью?
     - Да, Пап. Почему?
     - Он остается здесь, потому что боится  уйти, а  она держит его, потому
что хочет, чтобы дом выглядел респектабельно.
     Это прозвучало с кровати  от моего  очаровательного полубрата  Вернона,
про  которого мы  забыли, а он явно п