ам,
ведшим из Кракова: одна на восток, другая в Закопане, третья  в  Силс-зию,
четвертая на Варшаву.
 "Точно. Это дорога на Силезию. В километре отсюда - территория третьего
рейха, мать его так... Надо назад. Километров семьдесят, не меньше".
 Вихрь достал из кармана плитку шоколада и лениво сжевал  ее.  Выпил  из
фляги немного студеной воды и стал отползать еще дальше  в  чащобу,  то  и
дело замирая и вслушиваясь в утреннюю ломкую, влажную тишину.
 (Вихрь верно определил, что перед  ним  граница.  Он  также  совершенно
правильно предположил, что здесь больше, чем в  каком-либо  другом  месте,
патрулей. Но Вихрь  не  мог  знать,  что  вчера  их  самолет  был  засечен
пеленгаторными установками. Более того, было точно запеленговано  даже  то
место, где "Дуглас" лег на обратный курс. Поэтому шеф краковского  гестапо
дал  указание  начальнику  отдела  111-А  прочесать  леса  в  районе   тех
квадратов,  где,  предположительно,  был  сброшен  груз  или   парашютисты
красных.)
 Вихрь шел по лесной дороге. Она то поднималась на взгорья,  то  уходила
вниз, в темные и холодные лощины. В лесу было гулко и  тихо,  дорога  была
неезженая, но тем не менее отменно хорошая, тугая,  не  разбитая  дождями.
Вихрь прикинул, что если он пойдет таким шагом  через  лес,  то  завтра  к
вечеру будет совсем неподалеку от Рыбны и Злобнува. Он решил не заходить в
села, хотя по-польски говорил довольно сносно.
 "Не стоит, - решил он, - а то еще наслежу. Здешнюю обстановку я  толком
не знаю. Лучше проплутать лишние десять километров. Так или иначе,  компас
выручит".
 Выходя на поляны, он, так  же  как  и  на  границе,  замирал,  медленно
опускался на землю и только потом обходил поляну. Один раз он долго  стоял
на опушке молодого березняка и слушал, как глухо  гудели  пчелы.  Он  даже
ощутил во рту медленный, откуда-то изнутри, липовый вкус первого,  жидкого
светлого меда.
 К вечеру он почувствовал тяжелую усталость. Он  устал  не  оттого,  что
прошел более сорока километров. Он устал  оттого,  что  шел  через  лес  -
настороженный, молчаливый каждый ствол - враг, каждая  поляна  -  облава,
каждая река - колючая проволока.
 "Сволочь, - устало думал Вихрь об этом тихом лесе, - растет  себе  -  и
плевал семь раз на  войну.  Даже  макушек,  срезанных  снарядами,  нет.  И
выгоревших секаторов тоже. Горелый лес жалко. Попал в людскую перепалку  и
страдает ни за что ни про что. А этот  -  благополучный,  тихий,  пчелиный
лес, мне его совсем не жаль".
 Когда стало темно, Вихрь сошел с лесной дороги и  двинулся  по  мокрому
мягкому мху куда-то вниз, туда, где шумела река. Он решил там  заночевать.
Чем ниже он спускался, тем труднее было  идти:  начиналось  болото.  Вихрь
решил посветить вокруг фонариком, но потом подумал, что  делать  этого  не
стоит, свет в лесу издалека виден, всякое может случиться.
 Он начал подниматься обратно - вверх к дороге, упал,  промочил  колени,
рассердился, потому что завтра рассчитывал войти в Рыбны, а входить в село
в измазанных брюках  неразумно:  сразу  видно,  что  из  лесу.  Достал  из
немецкого, свиной кожи портфеля фонарик и быстро осветил место, где  упал.
Мох под лучом фонаря стал неестественно зеленым, каким-то изумрудным даже,
светился изнутри, как фосфор ночью в кабине пилота.
 Вихрь вышел на дорогу, долго чистил березовой листвой  свои  щегольские
тупорылые полуботинки, изношенные настолько,  чтобы  не  казаться  новыми:
гестапо здорово осматривает вещи при задержании, они в этом доки, а  новые
вещи всегда  подозрительны.  Сверился  по  карте,  где  он  сейчас  должен
находиться, и полез вверх - по левую сторону от дороги. Ночной лес был ему
приятен  -  совсем  иной,  особой,  столь  нужной  сейчас  тишиной.   Леса
незнакомого, и особенно ночного, боятся все: и те, которые ищут в  нем,  и
те, которые в нем скрываются. Но те, которые ищут, боятся его больше.
 Не разводя костра, он устроился под большой теплой елкой  вытянулся  с
хрустом и не заметил,  как  уснул  -  тяжелым  сном  с  липкими,  тягучими
сновидениями.
 Проснулся он словно от удара: ему послышалось, что рядом кто-то  тяжело
дышит. Он даже отчетливо понял, что дышит человек с насморком - в носу при
каждом вдохе хлюпало.



КОЛЯ, ОН ЖЕ ГРИШАНЧИКОВ

 Он, пожалуй, дольше остальных ходил вокруг места приземления -  сначала
маленькими кругами, а потом все бОльшими и бОльшими, - но  безрезультатно.
Никаких следов товарищей он не обнаружил.
 Под утро Коля  вышел  на  проселок.  Возле  развилки  стояла  маленькая
часовенка. На чисто беленной стене был прибит большой коричневый крест. На
кресте был распят Христос. Художник  тщательно  нарисовал  на  белом  теле
Христа капельки крови в тех местах, где  его  руки  и  ноги  были  пробиты
гвоздями. Над входом в крохотную часовенку висела  иконка  пресвятой  девы
Марии: детское лицо, громадные  глаза,  тонкие  пальцы  прижаты  к  груди,
словно при молитве.
 На полочке под крестом стоял стакан. В стакане догорала свеча. Пламя ее
в рассветных сумерках было зыбким и тревожным.
 "Заграница! - вдруг подумал Коля. - Я - за границей! Как мы смотрели на
Ваську, когда он приехал с родителями из-за границы! Он приехал из  Польши
в тридцать восьмом. Смешно: он сочинял  небылицы,  а  мы  ему  верили.  Он
говорил, что купался в гуттаперчевом море. Можно  плавать,  даже  если  не
умеешь. "Вода, -  говорил  Васька,  -  держит.  Специальная,  американская
вода". Мы его даже не били, потому что он был за границей".
 Коля вздрогнул, услыхав за спиной кашель. Обернулся.  В  дверях  стояла
старуха. Она прикрывала рукой большую, только что зажженную свечу.
 - Доброе утро, пани, - сказал Коля.
 - Доброе утро, пан, доброе утро.
 Старуха выбросила огарок из стаканчика,  что  стоял  под  распятием,  и
укрепила в нем новую свечу, покапав стеарином на  .донышко.  Ветер  лизнул
пламя,  оно  взметнулось,  хлопнуло  раза  два  и  исчезло.  Коля   достал
зажигалку, высек огонь, зажег фитиль.
 - Благодарю пана.
 - Не стоит благодарности.
 - Пан не поляк?
 - Я русский.
 - Это чувствуется по вашему выговору.  Вы  что,  из  лагеря  в  Медовых
Пришлицах?
 - Нет. А какой там лагерь?
 - Там живут те русские,  которые  ушли  с  немцами.  Туда  каждый  день
приходит много людей.
 - А мне сказали, что этот лагерь под Рыбны...
 - Пану сказали неверно.
 - Вы не покажете, как туда идти?
 - Покажу, отчего же не показать, - ответила  старуха  и  опустилась  на
колени перед распятием. Она молилась  тихо,  произнося  неслышные  быстрые
слова одними губами.  Порой  она  замолкала,  упиралась  руками  в  пол  и
склонялась в низком поклоне.
 Коля смотрел на старуху и  вспомнил  бабушку,  мамину  тетю.  Она  была
верующая, и  Коля  очень  стыдился  этого.  Однажды  у  бабушки  упала  ее
старенькая красная сумочка, в которой она носила деньги, когда  ходила  за
покупками. Из сумки выпало медное  квадратное  распятие.  Коля  засмеялся,
схватил с пола  распятие  и  стал  дразнить  бабушку,  а  после  зашвырнул
распятие в угол, под шкаф. Бабушка заплакала, а двоюродный брат мамы  дядя
Семен, войдя в комнату,  в  гимнастерке  без  портупеи  -  он  только  что
принимал ванну, - ударил Колю по шее, не больно, но очень обидно. Лицо его
потемнело, он сказал:
 - Это свинство. Не смей издеваться над человеком, понял?
 - Она верующая! - мальчик заплакал. Тогда ему было двенадцать лет, и он
был не безликим Колей или Андреем Гришанчиковым. Он был Сашенькой Исаевым,
баловнем дома, и его никто ни разу не ударял - ни  мать,  ни  дядя  Семен,
пока он жил у них, ни бабушка. - Она  верующая!  -  кричал  он,  заливаясь
слезами. - Поповка! А я пионер! А она верующая!
 - Я тоже верующий, - сказал дядя Семен. - Я в свое, она - в свое.
 Уже много позже он рассказал Коле, как  в  первые  годы  революции  они
брали дохлых кошек и бросали их  в  окна  холодной  церкви,  где  молились
старики  и  старухи,  вымаливая  у  своего  Бога  победы  красным,   своим
детям-безбожникам. И у одной старухи случился разрыв сердца, когда  в  нее
попали дохлой кошкой, а у нее на  руках  были  четверо  малышей:  мать  их
умерла от голода, а отец был красный командир у Блюхера.
 Полька поднялась с колен:
 - Пойдемте, я покажу вам, как добраться до Медовых Пришлиц.
 Коля достал из кармана пачку немецких галет:
 - Вот, мамаша, возьмите. Внукам.
 - Спасибо, пан, - ответила старуха, - но мы не едим немецкого...


 Они шли со старухой по дороге, которая вилась среди  полей.  Вдали,  на
юге, громоздились горы. Они были в сиреневой утренней дымке. Когда Коля  и
старуха поднимались на взгорья, распахивался громадный обзор:  места  были
красивые, холмистые, поля разрывались синими лесами,  торчали  островерхие
крыши  костелов,  они  казались  игрушечными,  видно  их  было  за  многие
километры, потому что воздух  был  прозрачен,  как  вода  ранним  утром  в
маленьких речушках с песчаным дном - каждую  песчинку  видно,  словно  под
микроскопом. Только иногда  налетит  ветер,  тронет  воду,  замутит  ее  -
песчинки исчезнут, останется желтая масса песка. А  потом  вдруг  настанет
тишина, ветер улетит вверх - и снова песчинка отлична  от  песчинки,  лежи
себе и рассматривай их. Так и сейчас: иногда налетал ветер,  гнал  быстрые
серые облака, крыши костелов скрывались, но ненадолго. Были видны  красные
черепичные крыши домиков. Курились дымки. Голосили петухи. Шло утро.
 - Большевики такие страшные, что пан бежит от них? - спросила старуха.
 - Я ищу свою невесту. Она ушла с родителями. Все уходили, и они ушли.
 Старуха взглянула на Колю и сказала:
 - Пан знает, что у него порван пиджак на спине?
 - Знаю, - ответил Коля, хотя он не знал про  это  -  видимо,  порвал  в
лесу.
 -  Немцы  любят  опрятных  панов,  -  сказала  старуха  и   внимательно
посмотрела на Колю.
 - Я тоже люблю опрятность - ответил он. - Приду туда и зашью.
 От дороги отходила тропинка к маленькому домику стоявшему возле леса.
 - Мне сюда, - сказала старуха. - До свидания, пан.
 - Всего хорошего. Спасибо, пани. Вы  что,  специально  носили  свечу  в
часовенку?
 - Нет, я шла из Кракова, там в тюрьме мой сын.
 - За что ж его?
 - За разное, - ответила старуха.
 - Если хотите, я могу прийти помочь вам по хозяйству, - сказал Коля.  -
Отсюда недалеко до лагеря?
 - Километров пять. Не беспокойтесь. У меня два внука, мы управляемся. А
пиджак зашейте, немцы не любят тех, кто неопрятно одет.


 В Медовых Пришлицах Колю допрашивал  старый  немец  в  мятой  армейской
форме. Он  мотал  его  часа  четыре.  Потом  заставил  написать  подробное
изложение  своей  истории,  забрал  его  аусвайс,  посадил   в   маленькую
комнатушку без окон, запер дверь на французский замок и выключил свет.
 Коля знал про  лагеря,  в  которых  группировались  те,  кто  уходил  с
немцами. Такие лагеря стали организовываться  месяца  три-четыре  назад  и
поэтому не  успели  обрасти  немецкой  пунктуальностью  -  текучесть  была
громадная, лагерный персонал не особенно квалифицированный, потому  что  в
основном сюда, в эти лагеря, стекались  люди,  верные  фашистам:  полицаи,
служащие бургомистратов, торговцы. Проверка носила характер поверхностный:
немцы не успевали толком заниматься  с  явными  врагами,  им  было  не  до
прислужников.
 Коля считал, что со  своими  документами  наверняка  пройдет  проверку.
Потом он рассчитывал  получить  направление  на  работу  -  таким  образом
произойдет легальное внедрение.  А  это  всегда  самое  главное  в  работе
разведчика. Он знал по материалам генштаба,  что  людей,  прошедших  такие
лагеря, направляли на строительство оборонительных сооружений, без  конвоя
и со
 вободным жительством у цивильных граждан.
 "Конечно, элемент риска во всем этом есть, - думал Коля, по-стариковски
медленно поглаживая свои колени, - но это риск разумный. Во всяком случае,
более разумный, чем торчать в Рыбны на площади возле костела или  ночевать
в лесу. Я играю ва-банк, но у меня козырная  карта  и  я  знаю  психологию
моего противника в такой ситуации.  Ворота  этого  лагеря  не  охраняются.
Охраняют, и то два инвалида, только один  барак,  где  содержатся  человек
пятнадцать новеньких - обычная и естественная проверка".
 В  темноте  трудно  уследить  за  временем.  Кажется,  что  оно  ползет
медленно, как старая кляча. Сначала в кромешной темноте хочется двигаться,
а после - исподволь - находит  на  человека  медленное  оцепенение,  остро
чувствуется усталость, а потом начинает клонить в сон, но сон не  идет,  и
человек барахтается в  тягучей  дреме.  Все  в  нем  обнажено,  он  слышит
какие-то шорохи, потом  начинаются  слуховые  галлюцинации,  а  потом  ему
видятся светлые полоски, и он думает, что в щели пробивается  свет,  а  на
самом деле это в глазах звенит темнота она ведь  звенящая  -  эта  полная
темень, положенная на гулкую, напряженную тишину.
 "А может быть, стоило все же идти на встречу к костелу? - думал Коля. -
Но это слишком безынициативное решение. С моим  польским  языком  было  бы
глупо два дня околачиваться по здешним местам без связи. А сидеть в лесу -
значило бы попусту переводить время. А так я использовал шанс.  Он  обязан
быть моим, этот шанс. Все за меня.  И  нечего  психовать.  Это  все  из-за
темноты. Надо думать о том, как жить дальше. И все. Нечего  пугать  самого
себя.  Разведчика  губит  не  риск,  и  не  случай,  и  не  предательство.
Разведчика может погубить только одно - страх".


 Его продержали в темной комнате, как ему  казалось,  часов  десять,  не
меньше. Он ошибся. Он просидел там пять часов. Старик офицер, тот, что его
допрашивал, сказал:
 - Теперь  идите  в  барак.  Мы  проверяем  ваши  документы.  Ничего  не
поделаешь: война есть война.
 - А я и не в претензии, - Указал Коля, - только обидно:  как  с  врагом
обращаетесь. У меня от темноты глаза разболелись.
 - Ничего, ничего... Идите  в  барак,  завтра  все  решится...  Часовой,
отведите этого господина в зону.
 Часовой довел Колю до колючей проволоки, а там пустил его одного.
 Когда Коля шел через темный двор к бараку, над входом в который  горела
синяя лампочка, кто-то вышел из другого барака.  На  крыльце  возле  синей
лампочки Коля остановился, чтобы  закурить.  И  вдруг  он  услышал  чей-то
тихий, до ужаса знакомый голос:
 - Санька!
 Коля врос в крыльцо, спрятал в карман  зажигалку  и,  не  оборачиваясь,
пошел в барак.
 - Санька, - негромко повторили из темноты. - Ты что, Сань?!
 К Коле подошел человек - молодой еще, но  с  сединой  в  волосах.  Коля
лениво глянул на него и судорожно сглотнул комок в горле: перед ним  стоял
Степан Богданов, его приятель по Москве, из тридцать седьмой квартиры.  Он
пропал без вести в сорок первом - так говорил его отец.
 - Вы ошиблись, - сказал Коля, - вы меня с кем-то путаете. Я не Саня,  я
Андрей. Спокойной ночи...
 - Стой, - сказал Богданов и взял Колю за рукав пиджака. -  Не  сходи  с
ума, понял? Не сходи с ума!



АНЯ

 Она добралась в Рыбны на второй день под вечер. Аня вываляла в дорожной
пыли свою шерстяную  кофту,  испачкала  грязью  лицо  и,  согнувшись,  как
больная, пуская слюни - к блаженным немцы не приставали, - медленно прошла
через большое село: сначала кружным путем, по окраинным улочкам,  а  потом
через центр, мимо костела, двухэтажного каменного  дома  сельской  управы,
мимо большого магазина и нескольких указателей,  укрепленных  на  площади.
Синие стрелки показывали расстояние до Кракова и Закопане.
 Аня вышла из Рыбны и двинулась через перелесок на юго-восток,  к  гряде
синих карпатских гор. Она решила переночевать в лесу неподалеку от  Рыбны,
чтобы послезавтра идти на площадь перед костелом - искать Вихря или  самой
пытаться выйти на связь с Мухой. Центр ждал сеанса.
 Она сошла с дороги и через скошенное желто-коричневое поле двинулась  к
опушке частого леса среди берез торчали  сосны  и  лиственницы.  Лес  был
красив - листва  звонко  трепетала  под  ветром,  в  глухой  чаще  кукушка
отсчитывала  годы  чьей-то  жизни,   ручей,   спрятанный   в   разросшемся
кустарнике, бормотал свою быструю и невнятную речь.
 Аня отошла от опушки с полкилометра и решила остановиться на ночлег, но
потом отошла еще подальше - огонь костра виден с дороги, а в глубине  леса
можно развести большой огонь, и греться возле него всю ночь, и  вскипятить
воды в маленьком немецком котелке, а потом развести  в  нем  концентрат  и
сделать венгерский гуляш. Аня однажды ела этот гуляш - с сушеной морковью,
черным перцем и кусочками вяленого мяса. Он был очень вкусный,  почти  как
похлебка, которую в тайге варил  отец,  когда  Аня  приезжала  к  нему  на
каникулы из Тайшета. Только отец резал вяленое  мясо  большими  кусками  и
бросал в  котел  несколько  сушеных  морковин,  а  не  десять  -  двадцать
стружечек, как было в венгерском трофейном концентрате.
 Капитан Высоковский два раза  угощал  Аню  этим  венгерским  гуляшом  и
уговаривал ее выпить спирту, но Аня не хотела пить  спирт,  потому  что  в
тайге несколько раз пробовала его с геологами и у нее до  сих  пор,  когда
заговаривали о спирте, появлялся во рту сухой, ржавый привкус.
 - Я бы вина выпила, -  говорила  Аня  красивому  капитану  с  воловьими
иссиня-черными глазами, - вино хоть сладкое, а это - гадость.
 - Лапочка моя, - смеялся капитан, допивая свой стакан, - сладким  вином
вас будет поить муж после  победы.  Спирт  -  для  начала  интриги.  Чисто
дружеской, никак не иначе...
 Выросшая в тайге среди сильных, добрых мужиков, Аня научилась  понимать
людей сразу - с первого часа. Там, где она росла, иначе было  нельзя.  Там
надо сразу определить: можно с этим человеком идти через зимнюю  тайгу  за
десять километров на Артемовские рудники кино смотреть или  нельзя.  Тайгу
всяк любит, да не каждый выдержит - даже десять километров.
 Ане было  занятно,  когда  волоокий  красавец  капитан  говорил  с  ней
заумными, многозначительными фразами.  Аня  прекрасно  понимала,  чего  он
хотел, и ей было смешно, что он так хитро и  издалека  начинал  осаду.  Ей
было так же смешно, когда впервые в тайге,  в  поисковой  партии,  к  ней,
семнадцатилетней девчонке, полез  геолог  из  Красноярска.  Аня  поначалу,
когда он обнимал ее, смеялась, а потом ей все это надоело, она  оттолкнула
геолога, взяла полено, лежавшее возле печки, и сказала:
 - Сейчас как врежу по кумполу!
 Ей  казалось  странным,  когда  ее  подруги,  влюбленные  в  ребят,  не
позволяли им себя целовать.
 "Зачем так? - думала тогда Аня. -  Когда  любишь,  нельзя  кокетничать.
Ведь кокетничают только с нелюбимыми или если дело какое".
 Ее раз послали в Красноярск за реактивами. Реактивов не было. Аня пошла
в  парикмахерскую,  ей  соорудили  на  голове  крепость  из  ее  кос,  она
отправилась  к  заместителю  начальника  отдела   материально-технического
снабжения, и он ей выписал реактивы. Но не отпускал от себя часа два,  все
баклуши бил и вздыхал, глядя ей в глаза.
 Аня знала, что она хороша, но относилась к этому спокойно, как  хороший
солдат к оружию: есть и есть, злоупотреблять не следует, а когда  нужно  -
сразу в дело.
 Она влюбилась в Ленинграде в политрука своего дивизиона. Она ждала, что
он позовет ее к себе в блиндаж. Она бы пошла не задумываясь.  Но  политрук
все не звал ее, только, встречая, шлепал по щеке и  дарил  корочку  хлеба.
Аня хотела прийти к нему сама и сказать, что любит его и что хочет быть  с
ним, но не успела. Политрук умер от голода - замерз по пути от  трамвайной
остановки до передовой.


 Костер загорелся  сразу  -  выстрелил  в  небо  белым  шипением,  потом
разъярился, затрещал красными искрами окрест  себя,  а  потом  успокоился,
захлопал желтыми руками и стал греть  Аню.  Она  поворачивалась  к  костру
по-таежному: сначала левым боком, потом спиной, после правым боком, а  уже
потом, зажмурившись, чтобы не портить глаза, обернулась к огню лицом.
 "Наверное, идолопоклонники  очень  правильно  делали,  что  поклонялись
огню, - думала Аня. - Зря поддались христианам. Там было  в