Аня передала дезинформацию (эта деза ушла в Центр, как особо важная).
 Группа Вихря вступила в контакт с Бергом.
 Берг вручил данные о личном составе штаба группы армий "А" (если это не
деза, значит, это очень важные данные).
 Вихрь передал сверхсекретные данные о  плане  Гиммлера  по  переводу  в
подполье частей СС - офицерский корпус и солдаты. (В силу  своей  стилевой
правдоподобности это похоже на сверхтонкую дезу. Я не верю. Хотя, с другой
стороны, кого этим им дезинформировать? Или в запасе  иной  план  ухода  в
подполье? Возможно.)
 Вихрь  передал  фамилии  офицеров  СС,  ответственных  за   уничтожение
Кракова. (Как возможно получить такие материалы?)
 Вихрь передал данные о полковнике инженерных войск  СС  Краухе,  авторе
плана уничтожения Кракова, маршруты его поездок.
 Вихрь передал данные о линии оборонительного вала по Одеру,  являющиеся
также совершенно секретными.
 Вихрь передал данные о передвижениях партизанских объединений.
 Передал данные о семи диверсиях на железнодорожной ветке, обслуживающей
оборонительный вал, совершенных боевой группой Степана Богданова.
 Вихрь передал шифровку в Центр по шифру, не  известному  штабу  фронта.
Генштаб шифровку принял, сообщений оттуда не поступило.

 Бородин совершенно ясно отдавал себе отчет в том  что  сразу  же  после
того, как он доложит об аресте Ани и о том, что она установила  контакт  с
Бергом да  еще  контрразведчиком  такого  класса,  как  полковник,  -  вся
деятельность группы Вихря будет поставлена под  серьезнейшее  -  и  вполне
справедливое - подозрение.
 "Кобцов мыслит прямолинейно: сидела у фашистов? Сидела. Другие патриоты
честно смерть принимают, а ты пошла на сделку с фашистами? Пошла. Передала
в Центр дезу? Передала. Предательство? Предательство. Вызвать сюда и  -  к
чертовой матери в фильтрационный  лагерь.  Война,  времени  нет  чикаться,
нюансики анализировать. Победим - разберемся". - "А если  она  все  делала
для нас?" - "Ну, это еще доказывать надо..."
 Бородин отчеркнул красным карандашом все остальные  пункты,  вынесенные
им на бумагу. Последний пункт - шифровку в Центр,  переданную  неизвестным
шифром, - он подчеркнул еще и синим карандашом.
 "Видимо, спасти девчушку может ответ из Москвы, - думал Бородин. - Если
они оттуда позвонят по ВЧ и скажут, что группа Вихря помогла  в  операции,
на которую Москва пошла в связи с тем немцем, что  прилетал  в  Краков  из
Берлина, тогда картина изменится. Если сейчас говорить Кобцову -  поставлю
под удар не только ее одну, но всех их..."
 В кабинет  заглянул  капитан  Высоковский  и,  присев  к  столу,  начал
тщательно причесываться, помогая себе рукой, - он приглаживал ладонью свои
блестящие, чуть вьющиеся волосы.
 - Это некрасиво, Леня, - сказал Бородин, - мужчина должен причесываться
в туалете. Вы охорашиваетесь, словно барышня в фойе театра.
 - Вы на меня сердитесь из-за этой шифровки? -  спросил  Высоковский.  -
Ей-богу, я ни в чем не виноват. Она - крепкая девка, я не понимаю,  в  чем
дело...
 - А может, никакого дела и  нет  вовсе?  Больно  мы  до  очевидных  дел
зоркие. Не верю я, знаете ли, очевидностям всякого рода.
 - Вы уже передали ее донесение Кобцову?
 - Спать хочется до смерти, - словно не слыхав вопроса, ответил Бородин.
- Погода, верно, будет меняться.
 - Осень... Будь она неладна.
 - Не любите осень?
 - Ненавижу.
 - Отчего так?
 - Купаться нельзя.
 - Люблю осень. Для меня, знаете ли, поздней  осенью  начинается  весна.
Именно поздней осенью. И наоборот, осень, зима, новый год с его грустью  у
меня начинаются в марте, ранней  весной,  когда  в  лесу  по  ночам  ручьи
журчат, снег тает.
 - Что-то не понимаю.
 - Это, верно, старость. В старости уже все известно, предвидения мучат,
наперед знаешь - что, откуда, почем и кому.
 - Москва еще не отвечала?
 - Дикость положения в том, что  она  не  обязана  нам  отвечать.  И  на
запрос, боюсь, не ответят. Еще цыкнут: не суйте нос не в свои дела.
 - С Кобцовым вы уже посоветовались? - снова спросил Высоковский.
 - Самое паршивое дело, - задумчиво продолжал Бородин, - так это  совать
нос в чужие дела. Как считаете, а? Кстати, пирамидона у вас нету?
 - Аспирин есть.
 Бородин пощупал лоб.
 - Да нет, аспирин мне, знаете ли, ни к чему.
 - Может, грипп?
 - А бог его знает. Между прочим,  раньше  грипп  назывался  инфлюэнцей.
Куда как изящней. Все к простоте стремимся.  Грипп.  Почему  грипп?  А  не
земляника? Или клюква? "Вы больны?" - "Да, у меня, знаете ли, клюква".
 Высоковский понял - старик бесится. Поэтому он  сдержанно  посмеялся  и
стал думать, как бы ему поизящней уйти.
 - Да, вы Кобцову  передали  данные  на  пленных  -  Степана  Богданова,
Николаева и Новикова?
 - Передал.
 - Что он ответил? У него есть на них материалы?
 - Компрометирующих нет. Кобцов сказал: посидят на проверке, там  решим,
что с ними делать.
 - Посидят, сказал?
 - Сказал, посидят, товарищ полковник...
 - Слушайте, - спросил Богданов, - а у вас нет желания слетать к ним, а?
По радио ни хрена не разберешься...  Если  они  действительно  там  эдакое
заворачивают - это ведь не шутки. В Москву передали сообщение с  фамилиями
начальства из штаба группы армий "А"?
 - Конечно.
 - Как думаете, завтра ответят?
 - Трудно сказать.
 - Поэтому и спрашиваю, что трудно сказать, - хмыкнул Бородин, - иначе б
молчал. Когда у вас неприятности, вы  любите  излиться  или  предпочитаете
таить в себе?
 - В себе не могу.
 - Я тоже.
 Высоковский заметил:
 - Я про себя философствовать люблю. А если вслух, то сразу теряю нить.
 "Осторожный парень, - подумал Бородин, - ишь выкозюливает.  А  понимает
все, глаз у него цепкий".
 - Ну, это ясно, - сказал Бородин, - бывает.
 - Товарищ полковник, а когда лететь?
 - Я спросил, нет ли у вас желания. Что касается полета, то  это  вопрос
будущего. Погодим, пооглядимся, а? Как считаете?
 - Лететь, видимо, придется, - ответил Высоковский. - Иначе всю операцию
можем профукать. Обидно. Да и голову после снимут.
 - Это вы четко сформулировали, - сказал Бородин.  -  Обидно.  И  голову
снять могут. Четко - ничего не добавишь...
 "Нет, он не побежит к Кобцову, - решил Бородин, - он умный парень и  не
трус. Мелко страхуются только трусы. А этот  сначала  сказал  "обидно",  а
потом уж вспомнил про голову".
 - А про ту ее шифровку, которая ушла в  Москву,  сообщили,  что  это  -
липа?
 - Не столь резко. Я  сообщил,  что  этот  материал,  по  новым  данным,
переданным тем же Вихрем и Аней, оказался насквозь фальшивым, составленным
врагом в целях дезинформации.  Теперь  спросите  меня  в  третий  раз  про
Кобцова...
 - Больше не буду.
 - Зря. Просто я еще тогда не решил для себя, как следует поступить.
 - Теперь?
 - Теперь я решил подумать о том, когда посылать вас к Вихрю...
 Высоковский тонко улыбнулся:
 - Интересы дела требуют, чтобы рядом с вами не оставалось свидетеля?  О
радиограмме ведь знаем только мы с вами...
 Бородин поиграл бровями и ответил:
 - Это вы - ничего. В точку. Меня, знаете  ли,  до  войны  больше  всего
обижало,  когда  хорошее  дело  приходилось  прикрывать  обманом.  Видимо,
бюрократизм прилипает в  первую  голову  к  тем,  кто  с  ним  борется.  К
сожалению, Кобцов почти совсем не берет во внимание градиенту веры. Я - ее
исповедую.
 - Я готов уйти к Вихрю хоть завтра, - сказал Высоковский. -  Думаю,  на
месте все будет видней.
 - Срок мы с  вами  установим.  Торопиться  не  надо.  Разведчик  должен
торопиться только один раз...
 - Когда именно?
 - Вот когда полетите, на аэродроме шепну, - сказал  Бородин.  -  Ладно.
Давайте-ка составлять радиограмму Вихрю.
 Высоковский  вынул  ручку  и  посмотрел  на   Бородина.   Тот   пожевал
старческими фиолетовыми  губами,  вздохнул  прерывисто,  недоуменно  пожал
плечами и начал диктовать:
 -  "Выясните  все  данные  о  полковнике:   год   и   место   рождения,
родственники,  бывал  ли  в  СССР,  должность,   места   работ.   Сообщите
немедленно. Сразу после этого буду докладывать командованию. Бородин".


 Высоковский  отметил  для  себя,   как   хитро   старик   сформулировал
радиограмму - он не давал никаких авансов и в то же  время  санкционировал
продолжение   работы   группы,   в   которой    радист-шифровальщик    был
скомпрометирован, согласно официально действующим установкам.
 "Спросить его, - подумал Высоковский, -  понимает  ли  он,  как  с  ним
поступят, случись что страшное в Кракове? Хотя, конечно, понимает.  Оттого
так и диктует. Но понимает ли он, что со мной будет то же, что  и  с  ним?
Видимо, понимает. Оттого и говорил про градиенту веры. Я был бы  последней
собакой, посчитай хоть  на  минуту,  что  Аня  действительно  могла  стать
фашистской потаскухой. Ей-ей, нельзя  созидать  общество,  построенное  на
вере в человека, основываясь при этом на полном в него неверии".
 - Когда приезжает полковник Мельников? - спросил Бородин.
 Мельников был начальник военной контрразведки, "СМЕРША" фронта. Он пять
лет просидел нелегалом в Германии, два года  дрался  в  Испании,  а  после
лагеря на Колыме был реабилитирован и в первые дни войны снова вернулся на
фронт - чекистом.
 Бородин два года  был  помощником  Мельникова  по  военной  разведке  в
Мадриде и Барселоне. Сейчас Мельников  лежал  в  госпитале  -  его  поедал
туберкулез. Тем не  менее  кто-то  сказал,  что  на  следующей  неделе  он
вернется в штаб. С ним Бородин мог говорить, как с самим собой.
 - Говорят, ему стало хуже, - ответил Высоковский. - Чекисты были у него
позавчера, он кровью харкает.
 - Вот что... Вызывайте машину. Едем к нему. По-моему, это решение.


 ЛИЧНО И СЕКРЕТНО ОТ ПРЕМЬЕРА И.В.СТАЛИНА
 ПРЕМЬЕР-МИНИСТРУ г-ну ЧЕРЧИЛЛЮ
 Получил Ваше послание о немецкой торпеде Т-5.
 Советскими  моряками  действительно   были   захвачены   две   немецкие
акустические торпеды, которые сейчас  изучаются  нашими  специалистами.  К
сожалению, мы лишены возможности уже  сейчас  послать  в  Англию  одну  из
указанных торпед,  так  как  обе  торпеды  имеют  повреждения  от  взрыва,
вследствие чего для изучения и испытания торпеды пришлось бы  поврежденные
части одной торпеды заменять частями другой, иначе ее изучение и испытание
невозможно. Отсюда две  возможности:  либо  получаемые  по  мере  изучения
торпеды  чертежи  и  описания  будут  немедленно  передаваться  Британской
Военной Миссии, а по окончании изучения и испытаний торпеда будет передана
в  распоряжение  Британского  Адмиралтейства,  либо  немедля   выехать   в
Советский Союз британским  специалистам  и  на  месте  изучить  в  деталях
торпеду и снять с нее  чертежи.  Мы  готовы  предоставить  любую  из  двух
возможностей.



НОЧНОЙ ПОЛЕТ

 Шифровка Штирлица о Фау,  посланная  Аней  в  Москву,  была  немедленно
доложена заместителю начальника Генерального штаба РККА генералу Антонову.
Тот в свою очередь, в силу чрезвычайной  важности  полученного  сообщения,
передал ее секретарю Сталина - Поскребышеву.
 Видимо, Поскребышев что-то рассказал Сталину, потому что  утром,  когда
Антонов прибыл в Ставку, Верховный Главнокомандующий сказал ему, по обычаю
помогая фразе емким движением левой руки:
 - Если это не блеф, тогда это серьезно по двум причинам:  во-первых,  с
точки зрения перспектив - как военного, так и политического порядка  -  не
только сейчас, но, главное, в будущем. И, во-вторых, это, несомненно, тема
для разговора с Черчиллем.
 Сталин оглядел Антонова из-под тяжелых, чуть припухлых век -  он  любил
рослых  военачальников,  -  чуть  улыбнулся  своей   странной,   несколько
осторожной улыбкой и добавил:
 - Если артиллерия - бог войны, тогда ракетостроение - Христос мира. Но,
видимо, эту формулировку не пропустит  наш  Агитпроп:  она  несет  в  себе
оттенок богоуважительности. Атеисты мне этого не простят.


 В тот же день разведка Генштаба связалась с авиацией - необходимо  было
в течение ближайших же дней установить  контакт  с  польскими  партизанами
отряда "Соколы" и разведчиками, откомандированными туда краковской группой
"Вихрь". После этого четверым разведчикам Генштаба  надлежало  вылететь  с
львовского  аэродрома  на  "Дугласе"  в   тыл   к   немцам,   на   заранее
приготовленную партизанами площадку, взять  на  борт  ракету  Вернера  фон
Брауна и незамедлительно следовать в Москву.


 "_От  командира  партизанского  отряда  Пшиманского  и  Богданова_:  "В
квадрате  44  на  выложенных  полукругом  кострах  оборудована  посадочная
площадка. Восемь костров составляют полукруг, посредине треугольник".
 _Львов, спецгруппа Генштаба РККА - Пшиманскому и  Богданову_:  "Самолет
прилетит в пятницу от 23 до 23.30".
 _От Пшиманского  и  Богданова_:  "Просим  перенести  вылет  с  пятницы.
Осенняя  распутица  испортила  посадочную   площадку.   Прилетайте   после
воскресенья. Готовим запасную площадку с песчаным покрытием".
 _Львов - Москве_: "Пшиманский и Богданов сообщают,  что  из-за  осенних
дождей  испортилась  посадочная  площадка.  Готовят  запасную  с  песчаным
покрытием. Просят перенести вылет на следующую неделю. Ждем указаний".


 Так как дежурный по Генеральному штабу  знал,  что  вопрос  о  немецкой
ракете докладывался руководству в Кремле, а генерал Антонов был у Сталина,
из Генштаба в Ставку Верховного Главнокомандующего раздался звонок.


 _Дежурный_.  Товарищ  Горбачев,  докладывает  подполковник   Савин   из
Генштаба. К нам пришла срочная радиограмма из Львова.
 _Горбачев_. Давайте.
 _Дежурный_.  Группа  "Ракета"  просит  указаний:  посадочная  полоса  у
партизан  разъехалась  из-за  дождей.  Считают,  что   сейчас   рискованно
садиться. Просят перенести полет на следующую неделю.
 _Горбачев_. Я сейчас доложу товарищу Поскребышеву.


 Через десять минут полковник Горбачев,  дежурный  в  приемной  Сталина,
позвонил в Генеральный штаб и сказал:
 - Есть мнение, что откладывать полет нецелесообразно.
 - Значит, лететь?
 - Я повторяю вам: есть мнение, что откладывать полет нецелесообразно...
 - Ясно, товарищ Горбачев. До свидания.


 _Москва  -  Львову_:  "Необходимо   немедленно   осуществить   операцию
"Ракета", не откладывая на воскресенье".
 _Львов - Пшиманскому и  Богданову_:  "Просим  сообщить,  есть  ли  хоть
какая-то возможность приземления".
 _От Пшиманского и Богданова_: "Площадка есть, но никакой гарантии  дать
не можем".
 _Львов_: "Вылет сегодня в условленное время".


 Пшиманский и Богданов лежали в хворосте. От земли тянуло холодом -  все
шло к тому, что вот-вот ударят морозы.  Небо  не  по-ночному  светлое,  но
звезды в нем были очень  ярки  -  не  голубые  даже,  а  рельефно-зеленые,
видимо, от студеного инея.
 - Можно потерять все из-за двух дней, - сказал Пшиманский.
 - Им там виднее.
 - Почему? Виднее нам.
 - Нам - с нашей колокольни, - ответил Богданов. - Им - с ихней.
 - Все равно - глупо.
 - У вас спичек нет?
 - Пожалуйста.
 - У немцев хорошие спички.
 - У них дрянные спички. Бумажные. Пальцы жгут... Когда ж они подлетят?
 - Должны сейчас.
 - Через три часа будете у своих, - улыбнулся в темноте Пшиманский  и  в
темноте даже не увидел, но ясно почувствовал, как улыбается русский.
 - Не верится, - сказал Богданов.
 - Тихо...
 - Они?
 - По-моему. Ну-ка, осветите часы.
 - Сейчас.
 - Они. Тютелька в тютельку. Это они.
 Пшиманский поднялся с кучи хвороста, ударил себя прутиком по голенищу и
сказал:
 - Зажигайте!
 Костры ушли в небо острыми  языками  белого  пламени.  Степан  Богданов
почувствовал, как внутри у него все затряслось:  сейчас  он  погрузит  эту
акулу с маленькими крылышками и полетит со своими ребятами домой, а  потом
поедет к старику - хоть бы на день, а после  вернется  на  фронт  и  будет
говорить по-русски, и не будет шептать про себя: "За Родину!"  -  а  будет
кричать это во всю силу своих  легких,  и  не  будет  красться  по  ночным
улицам, как вор, и не будет говорить с ребятами, то и дело оглядываясь  по
сторонам, и снова научится смеяться, и снова сможет  мечтать  о  том,  что
будет, и не есть себя поедом за то, что было.
 К Пшиманскому, нелепо размахивая руками, поднесся Юрек из  разведки  на
взмыленном мерине без седла. Лицо его плясало. Сначала  Богданов  подумал,
что это так играет на его лице пламя костров.  Но  потом  он  увидел,  как
трясутся острые колени парня, упершиеся в ребристые бока  коня,  и  понял:
что-то случилось.
 - Слышите?! - шепотом выхрипел Юрек. - По шоссе танковая колонна  идет.
А два танка остановились.
 Богданов услыхал глухое урчание:  шоссе  проходило  в  трех  километрах
отсюда, по укатанному проселку - полчаса ходу, танкам -  десять  минут  от
силы.
 Пшиманский замахал руками:
 - Туши костры!
 Но в это время над головой  с  ревом  пронесся  самолет  -  он  шел  на
посадку.
 - Нельзя! Нельзя же! - крикнул Богданов. - Они влепятся в землю!
 - Туши костры! - снова крикнул Пшиманский, но уже тише. - Туши!
 Но костры потушить не  успели:  откуда-то  из  темноты,  протыкая  ночь
зеленым рылом, к кострам выруливал "дуглас". Отворился  люк,  и  на  землю
спрыгнул высоченный парень в комбинезоне.
 - Привет, братцы, - сказал он в темноту, - еле плюхнулись...
 - Тише... - сказал Пшиманский, хотя  летчика  едва  было  слышно  из-за
работающих моторов. - Тише. Немцы.
 Разобранную ракету  грузили  в  каком-то  странном  оцепенении,  и  все
боялись прислушиваться, потому что самое страшное было бы сейчас  услыхать
рев танков и увидеть их здесь, на этой узенькой размытой дождем посадочной
площадке.
 - Сколько отсюда? - спросил Богданова летчик.
 - Километра три.
 - Облава, что ль?
 - Сами не знаем.
 - Осторожней заносите, люк разорвет, братцы, - сказал летчик  и  что-то
объяснил жестами тем пилотам, что прижались лицами к стеклу кабины.
 - Сколько вас? - спросил Степан.
 - Шестеро. Ты - Богданов?
 - Да.
 - Сколько с тобой людей из краковской группы?
 - Четверо.
 - Это ничего. Я думал, больше - тогда не уместились бы.
 Фау затолкали в фюзеляж, укрепили там проволокой, и летчик сказал:
 - Ну, быстро, братцы. Прощайтесь - и айда.
 Но прощаться никто ни с кем не успел. Из лощины высветили фары: это шли
танки, а за ними - солдаты. Богданов поглядел на Пшиманского. Тот сказал:
 - Запомни: Маршалковская, девять,  квартира  восемь.  Маму  зовут  пани
Мария. - И, передвинув автомат на грудь, добавил: - Лети.
 А сам, пригнувшись, побежал вместе с остальными  партизанами  навстречу
все нараставшему реву танковых моторов.


 Самолет  развернулся  и,  стеклянно  взревев  моторами,  начал  разбег,
поднимая  черные  комья  мокрой  грязи.  Но  чем  дальше  и  натужней   он
разбегался,  чем  отчаянней  все  звенело  и  дзинькало  в  фюзеляже,  тем
очевиднее  становилось  и  пилотам,  замершим  в  кабине,   и   Богданову,
уцепившемуся за металлическую лавку, и его ребятам,  которые  катались  по
полу, что самолет не может оторваться - он шел  в  гору,  колеса  вязли  в
грязи, сил для взлета не было. Оставалось только одно -  сбавить  обороты,
развернуть машину и пытаться взлететь в обратную сторону - под гору.
 Но именно туда, под гору, шли танки.
 Летчики развернули самолет, но он  с  места  не  двигался,  потому  что
засело левое колесо, а моторы ревели обидчиво и зло, и все вокруг  звенело
отчаянием пробежал летчик, распахнул люк, поглядел на  колеса,  выругался
свирепым матом и, грохоча сапогами, вернулся в кабину.
 Степан поднялся, пошел следом за ним и, распахнув дверь, спросил:
 - Противотанковые есть?
 Один из пилотов обернулся, оглядел его внимательно и ответил:
 - Три штуки. В ящике. Вот здесь.
 Степан взял длинные гранаты, вернулся к своим людям и сказал:
 - Откапывайте их, что ли... Я постараюсь тех придержать.
 Он выскочил на мокрую, холодную землю и, виляя, побежал навстречу  реву
танковых моторов. Он бежал и кричал в темноту, пронизанную выстрелами:
 - Давай назад, товарищи! К самолету! Толкнуть  надо!  Колеса  откопать!
Колеса!
 Он все время кричал это слово, как заклинание, он кричал это  тем,  кто
лежал в траве за пулеметом, тем, кто переб