тому  приказу:  "Применение  этого
приказа, сурового, как и все, рожденное войной, необходимо  только  в  тех
случаях, если налицо - доказательства преступления".
 Он прошелся по комнате, вернулся к столу  и  тщательно  зачеркнул  свою
приписку.
 "Корректировать  фюрера?  -  подумал  он.  -  Вряд   ли   это   пройдет
незамеченным. Гальдеру и Браухичу легко: они ушли в  оппозицию  давно  им
простится все, что они делали прежде. Мне уходить в оппозицию поздно -  не
приобрету там, но потеряю  здесь.  Я  забыл  о  главном  принципе  военной
стратегии: "отступи вовремя". Я поверил грохочущей логике  нашего  фюрера,
тогда как превыше всего обязана цениться тихая логика  собственной  мысли.
Общенациональный истеризм смял и меня. Это - очевидно".
 Нойбут вызвал дежурившего подполковника Шольфа и сказал:
 - Принесите мне стенограмму совещания, которое я созывал, -  о  будущем
Кракова.
 Шольф положил перед генералом стенограмму совещания,  созванного  им  в
связи с акцией по уничтожению очагов славизма.
 Нойбут сидел за столом - строгий мундир  в  талии  перехвачен  широким
черным ремнем, сапоги - каблук к каблуку, как на  параде.  Он  внимательно
перечитал стенограмму и поставил галочку против своих слов: "Между прочим,
Биргоф, я плакал слезами восторга в  Лувре.  Я  бы  возражал  против  этор
акции, если бы не отдавал себе отчета,  что  она  необходима  как  военное
мероприятие".
 Он откинулся на высокую спинку и подумал: "Ну что  ж...  По-моему,  это
достойно. Я говорил как солдат".
 Он отложил стенограмму, потянулся, замер, сцепив пальцы рук. Усмехнулся
- возле его рук лежали пальцы дьявола, вцепившиеся в бумаги из сегодняшней
почты.
 "Вот оно, - подумал Нойбут.  -  Все  мое  наиболее  важное  и  страшное
хранится в этих лапах.  Я  был  у  Гиммлера,  когда  он  говорил  о  целях
уничтожения славизма и его очагов. Эти цели продиктованы их  политическими
и расовыми  устремлениями,  а  не  требованием  военной  обстановки.  А  я
согласился с ним. И все слышали это. Неизвестно, что страшнее: мои фразы в
этой стенограмме или  же  обоснование  необходимости  уничтожения  там,  у
Гиммлера в кабинете. Самое худшее, если я предстану перед судом потомков в
роли дешевого балаганного двуликого актера, а не солдата".
 Нойбут расцепил похолодевшие пальцы, поднялся,  пристукнул  кулаком  по
столу, выключил свет, открыл окно и сказал:
 - Только драться... До конца...
 С этим он лег. Уснул легко.
 Порыв ветра слизнул со стола  несколько  листков.  Пролетев  через  всю
комнату, они мягко скользнули под кровать.
 Поднялся Нойбут, как обычно, в шесть утра.  Сделал  гимнастику,  принял
ледяной душ, сам побрился и вызвал Шольфа.
 - Пусть мне сменят этот зажим для бумаг, - попросил он, указав  глазами
на пальцы дьявола.  -  Абракадабра  какая-то.  Вкус  трусливого  мещанина,
разбогатевшего на сводничестве.
 Шольф  сразу  же  пошел  отдать  соответствующее  распоряжение.   Через
несколько минут генерал  в  сопровождении  дежурных  адъютантов  вышел  из
своего номера. Проходя мимо замершего по стойке  "смирно"  офицера  охраны
СС, дежурного по этажу - инвалида и польской горничной, он  остановился  и
сказал:
 - Я оставил на тумбочке рубашку. Постирайте ее,  пожалуйста.  Но  ни  в
коем случае не крахмалить. Воротничок должен быть мягким.
 - Хорошо, господин генерал.
 Нойбут протянул пани Зосе леденец:
 - Это вашим внукам.
 Она сделала низкий книксен, принимая подарок, и тихо ответила:
 - Благодарю вас, у меня нет внуков.
 - Дайте сыну, - улыбнулся Нойбут, - пусть точит зубы.
 Пани Зося сделала книксен еще раз:
 - Я одинока, господин генерал. Я съем леденец сама.
 Ее сын сидел  в  тюрьме,  дожидаясь  расстрела.  Он  был  приговорен  к
расстрелу имперским народным судом в Бреслау. Он был связным у Седого.  Он
не открыл своего имени, иначе пани Зося не смогла бы работать здесь.  Пани
Зося не стала обращаться за помощью к генералу -  он,  возможно,  спас  бы
жизнь сыну. Подполью пани Зося была нужна в офицерской гостинице.
 Пани Зося вошла в номер к генералу, сложила в сумку  рубашку  и  начала
уборку. Сначала она  перестелила  постель  -  ей  показалось,  что  Нойбут
недостаточно  аккуратно  взбил  подушку,  потом  вытерла  пыль  и   начала
протирать паркет провощенным куском фетра. Она увидала  под  кроватью  два
листка бумаги, взяла  их  и  быстро  спрятала  в  сумку.  Через  два  часа
кончилась ее смена, и пани Зося вышла из гостиницы  под  руку  с  дежурным
инвалидом-фельдфебелем - он у нее столовался.



ЗА РЮМОЧКОЙ

 Фон Штромберг  вызвал  дежурную  машину,  когда  Нойбут  отпустил  его,
устроился на заднем откидном  кресле,  где  обычно  сидел  генерал,  а  не
впереди, на обычном адъютантском месте, и спросил шофера:
 - Как ты думаешь, куда я хочу поехать?
 - Чуть развеяться, господин майор.
 - Милый Ганс, ты  мудр.  То,  что  ты  сидишь  в  шоферах,  лишний  раз
свидетельствует против нас как организации. Твое место в Берлине.
 Шофер засмеялся:
 - Не хочу.
 - Отчего так?
 -  Шоферов  любят  женщины,  и  не  надо   снимать   комнаты:   сиденья
отбрасываются.
 - Что ты говоришь?!
 - Только кожа холодная. Некоторые жалуются. А одна, в  Лодзи,  отказала
мне в повторном свидании - у нее открылся глубинный ишиас.
 Фон Штромберг хохотал до слез. Он и вылез из машины,  сгибаясь  пополам
от смеха. Махнув шоферу рукой, он разрешил ему уехать.
 - Когда за вами? - спросил Ганс.
 - Не надо... Я останусь где-нибудь здесь.
 Трауб ждал фон Штромберга, лежа на диване в кальсонах розового цвета  и
в шерстяной - до колен - ру бахе.
 - Салют воину!
 - Салют писателю! - ответил фон Штромберг. Вставайте,  граф,  вас  ждут
великие дела!
 - Великие дела кончились. Осталось одно дерьмо.
 - Я не могу спорить с тобой, пока трезв.
 - В столе - виски.
 - Откуда здесь виски?
 - Мне оставил ящик парень из "Газетт де Лозанн".
 Фон Штромберг достал из стола бутылку, налил,  разбавил  водой,  выпил,
блаженно зажмурился и сказал:
 - Писатель, ты чувствуешь, как от этого пойла тянет  настоящим  хлебом,
а? Шнапс я пить не могу: по-моему, его делают не из хлеба, а из  мочевины.
Химия рано или поздно  убьет  институт  гурманства.  Люди  станут  глотать
шарики, начиненные калориями.
 - Что новенького?
 - Ничего.
 - Скоро дальше?
 - Какое "дальше" ты имеешь в виду?
 - Мне нравится эта девица! Я имею в виду,  когда  снова  начнем  давать
деру?
 - Это зависит не только от нас, но в какой-то мере и от красных.
 Трауб усмехнулся.
 - Смешно, - сказал он. - Куда сегодня?
 - Куда-нибудь, где много людей и хорошая музыка.
 - Это крематорий.
 - Писатель, ты злой, отвратительный человек.
 - Едем в казино - больше некуда.
 - У тебя новенького нет ничего?
 - Ты имеешь в виду баб?
 - Пока еще я не подозреваю тебя в гомосексуализме.
 - Нет, ничего особо интересного нет.
 - Ты добр во всем, но женщин скрываешь.
 Трауб кончил одеваться, сделал радио чуть громче  и  остановился  возле
коричневого громоздкого аппарата.
 - Тебе не бывает страшно, когда слушаешь этот ящик, Гуго?
 - Почему? Меня изумляет это чудо.
 -  Тебя  изумляет,  как  люди  смогли  втиснуть  мир  в  шесть  хрупких
стеклянных лампочек? Так ведь?
 - Так.
 - Это - от дикарства. Ты дикарь. А дикари лишены страха, потому что Бог
обделил их воображением. Меня страшит радио, я боюсь его, Гуго.  Послушай.
- Трауб повернул  ручку,  красная  стрелка  поползла  по  шкале,  рассекая
названия городов: Лондон, Мадрид, Москва, Нью-Йорк, Каир. -  Слышишь?  Мир
создан из двух миллиардов мнений. Сколько людей - столько  мнений,  судеб,
правд.   У   нас   один,   десять,   сто   человек    навязывают    правду
национал-социализма миллионам соплеменников. А кто может зафиксировать то,
о чем говорят эти миллионы в постели перед сном, уверенные, что  диктофоны
гестапо их не запишут? Что они думают на самом деле - о  себе,  о  нас,  о
доктрине? О чем мечтают? Чего боятся? Кому это известно в рейхе? Никому. В
этом зарок нашего крушения. Наша правда идет не от миллионов к единицам, а
наоборот, от единиц - к миллионам. Знаешь, мир обречен. Видимо, это вопрос
нескольких десятилетий. Разные правды, которые во времена феодализма могли
быть сведены  в  одну,  теперь  обречены  на  взаимоуничтожение,  ибо  они
подпираются разумом ученых и мощью индустрии.
 - В этой связи все-таки стоит продумать вопрос - с кем мы будем сегодня
спать.
 - Мы махонькие мыши, нам надо стрелять не туда, куда  стреляют  солдаты
на фронте.
 - Я этого не слышал, я выходил  в  ванную  комнату,  -  зевнув,  сказал
майор.
 - Мы все предали самих себя: нам очевиден наступающий крах, а мы молчим
и бездействуем, прячем голову под крыло, боимся,  что  гестапо  посадит  в
концлагеря наших ближних. Что ж, видимо, будет лучше, если их перестреляют
пьяные казаки. Нас отучили думать - мы лишены фантазии, поэтому  страшимся
близкого гестапо, забывая про далекую чека.
 - Где та блондиночка из Гамбурга?
 - Иди к черту!
 - Что с тобой, милый писатель? Откуда столько желчи и отчаяния?
 - Почему ты путаешь два эти понятия? Желчь - это  одно,  а  отчаяние  -
прямо противоположное. Желчные люди не знают отчаяния,  а  отчаявшиеся  не
понимают, что такое желчность. Ты умный человек, а  повторяешь  Геббельса.
"Желчные скептики" - так он  говорил,  по-моему?  Если  трезвое  понимание
сегодняшней ситуации называют желчным скептицизмом - это  значит,  наверху
поняли суть происходящего, неизбежность катастрофы. Все, кто посмел понять
это же внизу, подлежат лечению от "желчности" в концентрационном лагере. Я
продал себя второй раз в тридцать девятом году. Я  понял  тогда,  что  все
происходящее у нас обречено на гибель.  Тысячелетнюю  империю  можно  было
создать, уповая на каждого гражданина в отдельности, а потом уже - на  всю
нацию. Надо было идти от индивидуального раскрепощения  каждого  немца,  а
они пошли на массовое закабаление. Я знал  людей  из  подполья  -  и  тех,
которые ориентировались на Коминтерн,  и  тех,  которые  контактировали  с
Лондоном. Я должен был, я обязан был выслушать их платформу. А  я  прогнал
их из дому. Я прогонял их, понимая, что внутренне я с ними. О,  воспитание
страхом, как быстро оно дает себя знать, и как долго мы будем страдать  от
этого! Мы, нация немцев.
 - Слушай, писатель, а ты ведь поступаешь нечестно.
 - То есть?
 - Очень просто. Мы с тобой дружим, но зачем же ставить меня в идиотское
положение. Я - солдат. Ты - писатель, ты  можешь  позволить  себе  роскошь
быть в оппозиции к режиму, тебя просто посадят меня гильотинируют. Это  -
больно. И - потом: мы все, как туберкулезники. А туберкулезники, если  они
нашли мужество все понять про себя, не жалуются и  не  стенают,  а  живут.
Просто живут. Бурно живут - то время, которое им осталось дожить.  Все.  Я
высказался, едем к бабам.
 - Пойдем пешком. Здесь ночи божественны.
 - Бандиты застрелят.
 - Это ничего. Это даже хорошо, если пристрелят  сейчас  -  похоронят  с
почестями, и родные будут .знать,  где  могила.  Знаешь,  я  ужасно  боюсь
погибнуть в хаосе, во время праздника отмщения, когда будет  литься  кровь
тысяч - и правых и неправых. Я очень боюсь  умереть  безымянным,  на  пике
русского казака, для которого все равно, кто  ты  -  интеллигент,  который
страдал, или бюрократ из партийного аппарата НСДАП.
 Когда они вышли на тихую ночную улицу, фон Штромберг задумчиво сказал:
 - Писатель, я тебе дам совет. Ты спрячь самого себя под френч и погоны,
которые на тебе. Погоны - это долг перед нацией. Тебе не будет так страшно
- перед самим собой в первую голову. Ну а перед победителями - тем  более.
Ты выполнял свой долг. Понимаешь? Ты повторяй это себе  каждое  утро,  как
молитву: "Я выполнял свой долг перед народом. Если  я  не  буду  выполнять
свой долг перед народом, сюда, на мою родину, придут  паршивые  американцы
или красные большевики". Попробуй - это само спасение.
 Они вышли к площади Старого рынка. Лунный свет делал островерхий  храм,
и торговый  крытый  ряд,  и  дома,  стиснувшие  гранитные  плиты  площади,
средневековой гравюрой.
 - Божественно, - сказал фон Штромберг, - и страшно.
 - Почему? Меня это, наоборот, успокаивает, я ощущаю себя причисленным к
вечности.
 - Страшно, потому что все это обречено на уничтожение.
 - Нет.  Это  противоестественно.  Такая  красота  не  может  погибнуть.
Бомбежка никогда не уничтожит это.
 - Ты не в курсе. Поступил приказ Гиммлера подготовить Краков к  полному
уничтожению - как один из центров славянства. И есть человек, который  это
подготовит. Только не знаю, кто именно, он засекречен...
 Трауб вернулся домой ранним утром: сначала пили в казино, потом их увез
к себе полковник Крайн из танковой дивизии СС,  и  они  пили  у  него,  на
окраине,  над  Вислой,  а   потом   закатились   к   девкам.   Молоденькие
вольнонаемные - толстушки из противовоздушной обороны,  а  телефонистка  -
длинная, черная,  крупная.  Ее  звали  Конструкцией.  Трауб  спал  с  ней.
Поначалу  Конструкция  веселилась,  много  пила,  рассказывала  скабрезные
анекдоты  про  мужчин,  а  когда  они  легли,  она  затряслась  и  шепотом
призналась Траубу, что он у нее.: - первый. Трауб  усмехнулся  в  темноте:
отчего-то все женщины говорили, что он у них  либо  первый,  либо  второй.
Только  одна  молоденькая  женщина  из  Судет  сказала  ему,  что   он   -
тринадцатый. Трауб потом полюбил ее и  хотел,  чтобы  она  вышла  за  него
замуж. Она должна была приехать к нему во Львов - он был там с армией.  Но
ее эшелон  разбомбили.  Трауб  сначала  отнесся  к  этому  с  равнодушием,
испугавшим его самого, и только после, постепенно, он все чаще и чаще стал
испытывать тягучую, безысходную тоску, когда вспоминал о ней.
 Домой Трауб вернулся желтым и злым. Спать не хотелось. Он  сделал  кофе
и, когда налил черную жижу в чашку, вспомнил фон Штромберга: "Краков будет
уничтожен как один из центров славянства".
 Он съежился и увидел  себя  со  стороны:  седого  длинного  человека  в
зеленой форме. Он вдруг точно представил себе громадное здание суда и себя
самого перед судейским красным столом в штатском костюме, но без галстука.
Он услышал, как переговаривались люди в ложе прессы.
 Трауб снял трубку и набрал номер.
 - Пан Тромпчинский? - спросил он. - Где ваш сын? Что? Ладно.  Пусть  он
зайдет ко мне - только непременно.


 Вечером Юзеф Тромпчинский передал  разговор  с  Траубом  Седому.  Ночью
Седой пошел на явку к Вихрю. Он передал разговор с  Траубом  и  бумаги  от
Нойбута, принесенные пани Зосей.
 - Все сходится, - сказал Вихрь. - Значит, все правда. Значит, мы пришли
вовремя.
 Они часа три сидели с Седым,  набрасывая  план  на  будущее:  уточнение
возможных районов работ, выявление людей, отвечающих за операцию,  наличие
складов и дислокацию саперных частей.
 Днем Вихрь пошел к Палеку: там жила Аня. В три  часа  сорок  минут  она
вышла на связь с Центром и передала Бородину первое подробное донесение.



КРЫСЯ

 Степан Богданов понял: для механика автобазы  Ленца  главное  "выгленд"
[внешний вид (польск.)], чтоб сверху были красота и блеск. Это у  немца  в
психологии - если сверху блеск и шик, то внутри, само собой,  тоже  все  в
таком же отменном порядке. Ленц не мог себе представить,  чтобы  аккуратно
вымытая, отполированная до блеска машина имела при этом какую-то
 еисправность в мостах или двигателе.
 Еще в шахте "Мария" Степан понял,  что  немецкие  мастера  не  замечали
саботажа, если инструмент вытерт, промаслен  и  имеет  хороший  "выгленд".
Видимо, многие десятилетия промышленного развития  наложили  отпечаток  на
всю нацию. Это был некий слепок доверия к  внешнему  виду  инструментов  и
машин, детский фетиш аккуратности в труде.
 Степан этим пользовался: на шахте он  всегда  надраивал  свой  отбойный
молоток на глазах у немецких мастеров,  а  когда  они  отворачивались,  он
ослаблял винты, и таким образом изнашиваемость увеличивалась раз в десять,
а то и больше.
 Немцы не могли понять, что их святое отношение к инструментам труда  не
может распространиться на миллионы тех  людей,  которые  были  пригнаны  в
Германию Заукелем, чтобы залатать дыры в системе трудового фронта. По всей
Германии,  невиданный  доселе  в  истории  человечества,  рос  и   ширился
массовый,  стихийный  протест,  который   выражался   поначалу   пассивным
отношением к работе, а потом  выливался  в  осмысленный  саботаж.  Сводки,
представлявшиеся руководителям трудового фронта Заукелем Мартину  Борману,
являли собой внушительную картину успехов: миллионы людей были привезены в
рейх со всех концов Европы.  Но  если  сравнить  производительность  труда
одного немца, то она равнялась производительности труда, по крайней  мере,
ста, а то и полутораста иностранных рабочих. Немец работал  на  себя,  он,
работая, понимал, во имя чего он работает: не  только  во  имя  победы  на
фронте, но и во имя тех марок, которые дадут ему возможность купить  новый
шкаф, велосипед или автомобиль.  Иностранный  рабочий  работал  на  врага,
во-первых, а  во-вторых,  даже  те,  самые  нестойкие,  готовые  пойти  на
компромисс во  имя  материальных  благ,  получали  под  расчет  баланду  и
деревянные колодки.
 Механик Ленц как-то сказал Богданову:
 - Была б моя воля, я бы платил вам, как немцам: тогда  бы  мы  победили
наверняка. Даже макака в зоопарке делает свои фокусы  за  конфету.  Почему
считают, что иностранцы будут работать за пустую баланду? Ты белая  ворона
- так все вылизываешь.
 Богданов молчал, продолжая надраивать "опель-капитан". За годы плена он
приучил себя к золотому правилу: молчи, слушай, улыбайся. И все.
 - Погоди, - сказал механик, - ну-ка, дай я. Ты не совсем верно трешь.
 Он взял у Богданова тряпку, обмакнул ее в  полировочную  воду  и  начал
наводить блеск не  быстрыми,  как  у  Степана,  движениями,  а  медленными
кругами, словно мыл спину ребенка.
 Степан часто работал один в гараже. Он мог и ослабить болты в  моторах,
и сыпануть песочку в двигатель, и чуть отвернуть ниппель, но  Коля,  когда
они в последний раз виделись, категорически запретил ему это.
 - Все понимаю, - сказал Коля, -  все  понимаю.  Жгутом  себя  свей,  но
держись. Ты мне всю игру так завалишь. Из-за  глупости  погибать  -  ни  к
чему.
 - А что мне делать? Объясни. Я так не могу.
 - Я тебе объяснял: меня интересует, кто ездит  на  этих  машинах,  куда
ездит, фамилии шоферов, их  хозяев.  И  саперы,  саперы.  Меня  интересуют
саперы и СС.
 Встречались они вечерами, в домике  Крыси,  где  жил  Богданов.  Крыся,
худенькая, белая, голубоглазая, двадцати лет, была тихой-тихой, как мышка.
Из дому она почти никогда не выходила, двигалась по комнатам как-то боком,
ступала неслышно, и движения ее были округлы и осторожны.
 Она стала такой с тех пор, как сошлась с немцем. Его звали Курт Аппель,
он был тоже голубоглазый, худенький, белый - совсем мальчик.
 - Я все понимаю, - говорил он, - я к тебе буду приходить только  ночью,
когда никто нас не увидит. Я не буду позорить тебя собой, Мышь.
 Он называл ее Мышь,  и  лицо  его  делалось,  как  у  святого:  чистое,
светлое, ласковое.
 До того как они встретились, Крыся была связана с  людьми  Седого.  Она
была веселой, говорила громко, ходила, как все люди, а не так, как  сейчас
- испуганно и зажато. Теперь она затаилась, перестала видеться  со  своими
товарищами по  подполью,  особенно  после  того  дня,  когда  Седой  через
связников попросил ее давать информацию, добывая через немца.
 - Я ж люблю его, - сказала она тогда, - я не могу так. Я  не  продажная
какая...
 - Ты понимаешь, что говоришь? - спросил связник.
 - Если б не понимала...
 - Родину, значит, продаешь, ради кобеля?
 - Он не кобель, он мальчик...
 Связнику было семнадцать лет. Он поднялся со стула и  ударил  Крысю  по
щеке, а потом плюнул себе под ноги.
 - Эх ты, курва! Паршивая немецкая подстилка...
 Когда об этом узнал Седой, он очень разозлился, но к  Крысе  не  пошел,
потому что не знал, как она после этого его встретит.