___________________________________________________

     Ванюшин спал и  во сне с кем-то ругался грубым,  жандармским голосом.
Филеры,  проработавшие весь вечер поварами,  храпели на  два  голоса.  Они
лежали,  как сторожевые собаки,  на шкуре медведя -  у самого порога, так,
чтобы никто, входящий или выходящий, не мог их миновать.
     Сашенька и  Максим Максимович сидели возле маленького оконца.  Оконце
было  заледенелое,  мохнатое,  белое.  Лед  казался мягким  и  шерстистым.
Сашенька прижалась к оконцу щекой и шепнула:
     - Сначала как будто жарко, а потом очень холодно.
     - Я при вас несколько глупею,  Сашенька. Мне при вас хочется говорить
только самые умные вещи и обязательно афоризмами.
     - Это,  наверное, вам передается мое состояние. Мне тоже хочется быть
ужасно оригинальной и умной, чтобы вы не сразу поняли, какая я дура.
     - Смотрите, месяц молодой, - слева. Загадывайте.
     - Загадала.
     - У вас глазищи китайские.
     - Да?
     - Конечно. Разве не знаете?
     - Знаю.
     - Загадали?
     - Загадала, чтобы вы влюбились в меня.
     Исаев тоже прижался щекой ко льду на стекле и сказал:
     - Сначала холодно, а потом необыкновенно жарко.
     - У вас на скулах румянец с синевой, как у склеротиков.
     - Понятно. Не надо держать пальцы на льду, они занемеют.
     - Нет, надо.
     Исаев взял руку девушки в  свою небольшую,  но очень крепкую ладонь и
сказал:
     - Давайте играть в ладушки.
     - Я не умею.
     - Вы просто забыли.  Сейчас я буду петь и подбрасывать вашу ладонь, а
вы бойтесь, чтобы я вас между делом не хлопнул по руке.
     - А вы не сильно будете хлопать?
     - Нет, совсем не сильно.
     - Давайте,  -  еще  тише сказала Сашенька,  не  отнимая своей руки от
холодной ладони Исаева.
     - Ладушки,  ладушки, - начал тихонько напевать Максим Максимыч, - где
были? У бабушки! А что ели? Кашку! А что пили?
     - Спирт,  -  улыбаясь, ответила Сашенька и хлопнула Исаева по руке. -
Вы  не по правде играете,  я  не боюсь вас:  поддаетесь и  в  глаза мне не
глядите.
     - Сашенька,  а  вот если люди были вместе долго,  вечность,  а  потом
вдруг один из них взял и уехал, но чтобы обязательно и вскорости вернуться
- тогда как?
     - О  чем вы,  Максим Максимыч?  Я  же отказалась ехать к  Гаврилину в
Америку, коли вы не захотите...
     - Когда б вы только видели, как я отвратителен, если сфотографировать
мое отражение в ваших глазах: я кажусь маленьким и расплющенным, словно на
меня положили могильную плиту. И рожа как новый пятак.
     - Зачем вы так говорите?  Я же не княжна Мэри,  я прожила революцию и
пять лет войны.  Меня окольно не надо отталкивать,  вы мне лучше прямо все
говорите, а то я бог весть что подумаю.
     Исаев  взял  с  полочки  маленькую,  замысловатой  формы  свистульку,
вырезанную Тимохой,  и  начал тихонько играть,  как  на  флейте.  Сашенька
смотрела на него,  подперев голову кулачками,  и  покусывала губу.  Луна -
громадная и  желтая  -  высветила лед  на  оконце,  и  он  теперь  казался
фантастическим врубелевским рисунком.
     - Знаете,  - сказала Сашенька, - вы когда-нибудь очень пожалеете, что
не разрешили мне быть подле вас.
     - Я знаю...
     И  он  снова  начал играть на  свистелочке тоскливый и  чистый мотив,
который обычно напевают пастухи - самые влюбленные люди на земле.
     Сашенька  поднялась из-за  стола,  накинула  свой  тулупчик  с  белой
оторочкой и, перешагнув через заметавшихся филеров, вышла на крыльцо.
     - Кто?  -  спросил один из  филеров,  сунув руку под  подушку.  -  А,
барышня, простите, сон чумной увидел...
     Исаев вышел следом.
     - Смотрите,  какая тайга под луной. Будто декорация. Совсем некрасиво
оттого, что слишком красиво...
     - Если  играть "Богатели" возле картин Куинджи,  тогда все  смотрится
иначе.
     - У вас лоб хороший, выпуклый.
     - Вы про лоб подумали оттого,  что я вам сказала о музыке и живописи?
Вы, верно, решили, что я умная?
     - Нет?
     - Женщине надо быть дурой, тогда ее ждет счастье.
     - Вам кто-нибудь говорил про это?
     - Не-а...
     - Неправда. Это слова мужчины. Держите свистелочку.
     Сашенька стала играть детскую пьеску - ту, которую разучивают малыши,
впервые усаженные родителями за  рояль.  И  впрямь,  тайга сделалась иной:
тени, лежавшие на хрупком, нафталиновом снегу, перестали быть рисованными,
а  сделались реальными и  подвижными,  верхушки  громадных кедрачей  стали
походить на  великанов из сказок,  а  далекие высверки луны на заледенелых
солонцах,   казавшиеся  прежде  неживыми,  сейчас  замерцали  и  сделались
переливными.
     - Сашенька,  -  сказал Исаев,  -  моей  профессии...  журналистике...
противна любовь  к  женщине,  потому  что  это  делает ласковым и  слишком
мягким.  А  это недопустимо.  Но я  никогда раньше не любил,  даже издали,
потому что для меня всегда главным были мои...  читатели.  Они,  читатели,
требуют всей моей любви,  всего сердца,  всего мозга,  иначе я буду делать
мое дело вполсилы - тогда незачем огород городить. Так я считал.
     - Вы продолжаете и теперь считать так?
     - Да.
     - Я поцелую вас, Максим Максимыч, можно?
     Девушка обняла его голову, прижала к себе и поцеловала в губы.
     - Максим Максимыч, - шепотом сказала Сашенька, - а ведь ваши читатели
газетами окна на  зиму заклеивают и  вашу фамилию пополам режут -  я  сама
видела.
     Исаев погладил ее по лицу.  Он гладил ее лоб,  щеки,  губы, на ощупь,
как слепой.  И  лицо у  него было скорбное и  спокойное,  как у святого на
иконе.
     - Я пойду за вами,  куда позовете,  -  говорила Сашенька.  - Я готова
нести на спине поклажу,  в  руках весла,  а  в зубах сумку,  где будет наш
хлеб.  Я готова быть возле вас повсюду -  в голоде,  ужасе и боли. Если вы
останетесь здесь, я останусь подле вас, что бы нам ни грозило.
     Она говорила и  говорила,  а  Исаев терся об  ее щеку,  как маленький
щенок, и на лице у него были скорбь и счастье.


     Часа через четыре вернулся из  тайги Тимоха и  кивнул головой Исаеву,
который сидел возле Сашеньки, прикорнувшей на широкой тахте.
     - Возьмем зверя? - спросил Исаев.
     - Должны.
     - Далеко отсюда ходит?
     - Верст десять в сопки.
     - И то хорошо,  -  сказал Исаев, вздохнул, закрыл глаза и снова начал
гладить лицо Сашеньки.
     - Поспали б, господин Исаев, - сказал Тимоха, - а то завтра маетность
предстоит.
     - Ничего,  -  тихо ответил Исаев,  -  это все пустяки, сущие пустяки,
Тимоха...
     Уже под утро, когда луна скрылась за тучи, потянувшие серой тоскливой
стеной   с   океана,   окна   заимки  чуть   осветились  прыгающим  светом
автомобильных фар - это торопился Гиацинтов.
     Исаев, так и просидевший всю ночь подле Сашеньки, осторожно поцеловал
ее в висок,  укрыл потеплее и пошел на постель к Тимохе.  Тот подвинулся к
стенке, Исаев сбросил пимы и лег рядом с егерем. Запрокинул руки за голову
и закрыл глаза.


     Гиацинтов вошел в заимку, осторожно перешагнул через филеров, которые
со сна сразу же потянулись за пистолетами под голову.
     - Отдыхайте, отдыхайте, - шепнул Гиацинтов.
     Следом за ним в заимку вошли еще три филера. Они сели к столу и сразу
же начали доедать то,  что осталось от ужина.  Гиацинтов подошел к Исаеву,
лежавшему рядом с Тимохой,  нагнулся над ним и долго,  неотрывно смотрел в
лицо Максима Максимовича.  А тот сладко посапывал,  и ни один мускул в его
лице не дрогнул,  и ресницы лежали большими тенями на щеках: спокойно спал
Исаев, как ребенок.
     Гиацинтов судорожно вдохнул воздух,  потому что,  разглядывая Исаева,
он не дышал, отошел назад и, сев на скамью, стал в задумчивости барабанить
пальцами по столу опереточный мотивчик.
     - Тише ешьте, - попросил он чавкающих филеров, - люди спят...



     ПЕРЕДОВЫЕ ПОЗИЦИИ КРАСНЫХ ВОЙСК
     _____________________________________________________________________

     По бескрайней снежной равнине, по узкой санной дороге, которая вьется
по    буеракам    и    взгорьям,    медленно   бредут    части    разбитой
Народно-революционной армии, выходящей из окружения. На обочине, по пояс в
снегу,  воткнуты  два  голых  трупа  народармейцев.  Они  облиты  водой  и
заморожены белыми насмерть.  Один  держит в  зубах  табличку,  на  которой
написано:  "На Москву". А у второго к груди прибита дощечка со стихами: "У
кого ж... не драта, голосуй за демократа". Белые так себя стали называть -
демократами,  это  Николай Дионисьевич Меркулов придумал,  слово-то  очень
мужику нравится - непонятное и со смыслом.
     Мертвый  снег  кругом,  скользкая  дорога  кажется  тоннелем  в  этих
сугробах,  воронье кружится над убитыми бойцами,  мертвая тишина, и только
усталое шарканье сотен  и  сотен  подошв по  бугорчатому,  порыжелому льду
дороги.
     Молча   идут   бойцы,   только  разве  изредка  сухой  кашель  забьет
кого-нибудь из стариков,  он остановится, скрючится посреди дороги и долго
будет стоять так,  позеленев,  пока,  наконец,  отдышится и сможет сделать
первый шаг - дальше, на запад.
     И  вдруг то  ли  пригрезилось,  то  ли  ветер зашумел как-то странно,
только послышалась людям песня. Боевая, с присвистом и задором. Ни дать ни
взять как на параде в мирное время. И бойцы, шедшие по унылой, бесконечной
зимней  дороге,  не  смели  поднять голову  или  остановиться,  потому что
изнурительное  многодневное  отступление  притупляет  и  успокаивает,  оно
принимает в себя и несет целый день - до случайного ночлега или до смерти,
когда  вьюга  подует  еще  сильней и  негде  будет  обогреться.  Оно,  это
движение, безнадежно монотонно, его нельзя нарушать остановкой, потому что
в этой монотонности и есть надежда на спасение.
     Но слишком уж звонка песня, уж рядом она, вот здесь, за пригорком.
     И  колонна замирает,  каждый боится спросить соседа и  боится на него
глядеть,  каждый смотрит в небо:  оно не обманет,  оно молчаливо, но в нем
сейчас - песня.


     Выходит из-за пригорка полк.  Все бойцы в "богатырках" - высоковерхих
шапках,  как у буденновцев, шинельки на них ладные, рукавицы теплые. И шаг
печатают,  будто на параде,  а впереди,  рядом со знаменем, - командиры. И
песню ревут так, что воздух трясется.
     - Ура!  -  тихо  и  хрипло говорит заросший седой боец  с  обвязанной
марлей рукой, висящей на перевязи.
     - Ура! - шепчет старик партизан сквозь слезы.
     - Ура! - страшно и тонко кричит мальчишка с обмороженным лицом.
     Все  ближе и  ближе полк,  вот  он  проходит мимо,  к  бойцам тянутся
руками, их трогают, просто трогают, чтобы убедиться в яви, чтобы набраться
от них силы, чтобы распрямить плечи.
     Проходят   бойцы   ровными   квадратами,   поротно,   проходят   мимо
обмороженных и  раненых  героев.  Проходят  с  песней  и  шаг  печатают по
мерзлому снегу.
     Прошел полк,  а  те,  которые только что  брели на  запад,  отступая,
сейчас  останавливаются.  Сначала нерешительно топчутся на  месте,  потом,
словно по команде,  поворачивают голову вслед прошедшему полку,  а потом -
кто бегом,  а  кто,  взвалив  на плечи товарища и еле-еле передвигаясь,  -
отправляются следом за прошедшим полком,  к передовым,  откуда только  что
откатывались, - на восток.



     ВАГОН БЛЮХЕРА
     _____________________________________________________________________

     В  салон-вагон главковерха,  прицепленный к бронепоезду,  выстроилась
очередь.  Купцы,  журналисты, командиры, крестьяне, железнодорожники. Но у
дверей вагона два народармейца в  тулупах молча преграждают штыками дорогу
всякому, что бы тог ни объяснял. На соседних путях из теплушек выгружаются
все новые,  прибывшие из тыла части:  люди,  кони,  пушки.  На громадной и
наполовину  сожженной  артиллерийскими  обстрелами  привокзальной  площади
перекрикиваются молоденькие комвзводы,  выстраивая бойцов  поротно.  Возле
вокзала стоят  походные кухни,  и  повара разливают в  миски  дымящийся на
морозе суп людям,  только что вырвавшимся из окружения. Среди оборванных и
обожженных бойцов ходят медсестры в  высоких колпаках с красными крестами,
и среди этих окровавленных и заросших людей они кажутся такими чистенькими
и  ломкими,  что даже боязно за  них.  К  наскоро построенной бане стоят в
очередь бойцы с шайками,  мылом,  вениками и новеньким обмундированием.  В
очереди шутки,  смех,  мужичий молодой заигрыш -  кто кого плечом в сугроб
подтолкнет,  а кто снежку сыпанет за ворот...  Горят костры,  выстреливают
окрест  себя  пулеметными красными взбрызгами.  У  костров проводят беседы
агитаторы, возле крестьянских повозок, в которых из деревень привезли муку
и  мясо,  перекатывает  гармоника  -  словом,  все  оживлено  тем  особым,
несколько  лихорадочным  ожиданием,  которое  обычно  предшествует всякому
большому сражению.
     В  салоне  у  Блюхера  на  диване,  укрытый  шинелью  до  подбородка,
исхудавший и  состарившийся,  лежит Постышев.  Он часто кашляет,  и  тогда
кажется,  что в нем сейчас установлен испортившийся музыкальный инструмент
- так долго хлюпает и повизгивает у него в бронхах.
     Блюхер диктует Григорию Отрепьеву, редактору:
     - Это в номер,  Гриша. Нам говорят белые, что мы - интернационалисты,
что для нас не важно, кто человек: русский ли, китаец, американец, или кто
любой. Правильно говорят белые.
     - Погоди, погоди, - останавливает его Отрепьев, - товарищ главком, да
разве белые могут правильно говорить?
     - Могут.
     - Нет,  я понимаю,  что в жизни-то, конечно, могут, но в нашей газете
не могут.
     - Могут, - говорит с дивана Постышев, не открывая глаз.
     - То ж не агитация и пропаганда,  -  досадливо говорит Отрепьев,  - а
сплошное самообливательство грязью.  На  газетной странице красный  должен
быть во всем и завсегда умней и сильнее белого!
     - Это,  между прочим,  здоровая мысль,  - ухмыляется Блюхер, - только
как ты  объяснишь бойцу,  от  кого это он  драпал тысячу верст на  запад -
голодный и больной?  От какого такого глупого и неумного врага он отступал
и сдавал ему родную землю? Ладно, валяй дальше, спорить некогда. Правильно
говорят белые:  нам, красным, не важна национальность, нам важно - рабочий
ты  или  эксплуататор.  Вот  что  нам  важно.  Белые твердят,  что  они  -
националисты,  что  они  против красных под  старым русским знаменем идут,
воюют за русскую родину,  а не за всемирный интернационал.  Это верно, что
они  националисты,  это  верно,  что они идут под старым русским знаменем,
только чьи у них в руках винтовки? Только чьи на них шинели? Только откуда
к  ним  подошли пушки?  Только  отчего это  они  с  народом рассчитываются
японскими оккупационными иенами, откуда они у белых?
     - Тут  один  крестьянин меня  спросил,  -  извиняющимся тоном перебив
Блюхера,  заговорил Постышев,  -  как  это можно Кремлю грозить кулаком из
Хабаровска?  И  еще он меня спросил:  откуда это у белых появилось столько
иностранного добра? Чем расплачиваться-то? Россией?
     - Хорошо, Павел Петрович, сказал тебе крестьянин, очень хорошо. Болит
внутри?
     - Болит.
     - Через час вылечу, - решительно говорит Блюхер.
     - Как?
     - Баней.  Очередь займи,  Гриша,  а я пока сам попечатаю.  Видишь, на
площади, за уголком, дым из труб штопорит? Это саперы вчера сруб поставили
специально для санпропускной бани.
     - Помру от бани, - говорит Постышев, - ослаб.
     - Я не дам помереть,  -  успокаивает Блюхер.  - Полчасика попаримся -
все станет хорошо, точно знаю. Верно, товарищ тушинский вор?
     - За что вы меня так? - обидчиво говорит Отрепьев. - Разве я виноват,
что папаша меня Гришкой назвал?  Я  уж в  прошлом году ходил в  исполком -
думал псевдоним взять. Просил старикашку делопроизводителя переписать меня
с Отрепьева на Энгельса - так он чуть со страху не окочурился...



     БАНЯ
     _____________________________________________________________________

     Постышев лежит на деревянной лавке,  укрытый сухой, жаркой простыней.
Блюхер,   скользя  по  мыльному  полу,  подходит  к  нему,  зажав  в  руке
распаренный веник,  а в другой мочалку -  всю в белых хлопьях. Смотреть на
него страшно: все тело в рваных шрамах - бугристых, жутких, красно-синих.
     - Как маму звали?  - спрашивает Блюхер, снимая с Постышева простыню и
замахиваясь веником.  -  Ну-ка,  вспоминай да молись,  чтоб вывезла. Мама,
брат, всенепременно из любой хворобы вывезет.
     Блюхер   хлещет   веником,   натирает   мочалкой  блаженно  стонущего
Постышева,   который  вцепился  распаренными  губчатыми  пальцами  в  край
скамейки.
     - Ну как? - кричит Блюхер. - Живой?
     - Пока дышу.
     - Дыши, милый, дыши! - стонет Блюхер и поддает веником по загриву, по
лопаткам, по худым - смотреть страшно - рукам.
     - Интересно, а врачи в баню ходят? - спрашивает Постышев.
     - Это ты к чему?
     - Интересуюсь.
     - Комиссары зазря не интересуются.
     - Я сейчас не комиссар.
     - А кто?
     - Римский аристократ.
     - Если  меня  из  армии  погонят -  банщиком пойду.  И  людям радость
доставляешь,  и  самому приятно.  У меня дружок был на империалистической,
банщик Петя.  Льва  Толстого мыл.  Худенький,  говорит,  был  старичок,  с
животиком.  Сурьезно мылся, и никогда чтоб в кабинет, а всегда утречком, в
общем зале.  Петька рассказывал как-то:  "Я если вижу какой ферт пришел, я
ему, конечно: "Чего изволите, да как угодно", а положу на лавку, мылом уши
замажу,  его самого легонько трогаю, силы берегу, а ему все равно кажется,
что грохот стоит, потому как уши закрыты. Или пущу ему хлопушек, он и рад,
а  хлопушка -  это тоже у  банщика экономия силы.  Или,  если клиент начал
фордыбачить,  я  ему  поперек мышцы насобачу,  тело  у  него ломит,  он  и
блаженствует, дуралей, А с Львом Николаевичем я осторожно, только вдоль по
мышце работал,  растягивал ему тело,  разминал как следует и  уши мылом не
мазал, чтоб зряшнего шуму в голове не было, а то мысли можно спугнуть..."
     - Ух, здорово, а! Тебя Отрепьев не слышит?
     - Кудри мылит.
     - Жаль. Ты так про своего Петю рассказал - он бы оду за ночь написал.
Ты, словно профессор, моешь, как я тебя мыть буду?
     - Сначала  выздоровей,   а  там  посчитаемся.  Холодной  окатить  или
страшно?
     - Черт его знает...
     - Может, если столкнуть тепло с холодом, толк будет, а?
     - Валяй.
     Блюхер  окатывает Постышева ледяной  водой,  накидывается на  него  с
распаренным веником, безжалостно хлещет, мнет ручищами, рычит с натуги.
     - Отошел я,  - блаженно говорит Павел Петрович, - боль отошла. Сейчас
спать, а там хоть в ад.
     - Знай  наших,  -  довольно смеется Блюхер и  окатывает себя  ледяной
водой из ушата.  - Ангина, ангина... Ангина, конечно, важно, а распариться
- нет ничего важней...



     ПРИВОКЗАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ
     _____________________________________________________________________

     Мимо Блюхера,  Постышева,  Серышева и только что вернувшихся с фронта
командиров  -   Покуса,   Конева,   Петрова-Тетерина,  Шевчука  -  гарцуют
кавалеристы,  за ними идут артиллерия,  тачанки,  потом пехота,  а вокруг,
сколько хватает глаз, на крышах домов, на повозках, на телеграфных столбах
зрители.  Тут и  крестьяне с  окрестных деревень,  и  железнодорожники,  и
отступавшие  из  окружения  бойцы,  и  комсомольцы  из  местного  сводного
батальона, и вездесущие мальчишки.
     Красиво идут бойцы Блюхера.
     Слышны голоса:
     - Пуговицы-то надраены, пуговицы, как при мирном времени!
     - Это какое же мирное? Царское?
     - Чего причепился? Я всем довольный, а ты чепляешь.
     - Орлы!
     - Тачанки белым дадут прикуру...
     - Силища, чего там...
     Именно этого и добивался Блюхер парадом.  Он был уверен, что назавтра
же  слух  о  красной силе,  прибывшей из  тыла,  пойдет  по  всей  здешней
местности,  перекинется к белым, докатится до Хабаровска и даже захлестнет
Владивосток.  А  слух -  он на фронте порой сильнее ты