______________________________________________________

     - Граждане министры, - говорит председательствующий, - я понимаю, что
вопрос о  переговорах с  Японией серьезен,  однако всем надлежит соблюдать
номинальную сдержанность в дискуссии. Кто следующий? Прошу высказываться.
     Сизый табачный дым висит в  зале.  Министры,  заместители и  товарищи
министров,   управляющие  ведомствами  -   все  сейчас  здесь.   Заседание
продолжается уже пятый час. Дважды вопрос о переговорах с Японией ставился
на голосование, дважды голоса разделялись поровну.
     - Мы  хотим  выслушать мнение  нашего  коллеги гражданина Блюхера,  -
говорит  народный социалист Шрейбер.  -  По-видимому,  именно  его  мнение
должно  в  конце  концов определить позицию колеблющихся.  Мы  просим вас,
гражданин Блюхер.
     - Я подожду, - отвечает Блюхер. - Мне сейчас важней вас послушать.
     - Позвольте? - говорит заместитель министра Проскуряков. Не дожидаясь
тишины,  он начинает:  - Я считаю, что абсолютно правы те, которые в самой
категорической  форме   выступают  против  переговоров  с   Токио.   Вести
революционную пропаганду,  с одной стороны, и садиться за стол переговоров
с тем,  против кого пропагандируешь,  с другой стороны,  есть не что иное,
как проституирование и  беспринципность.  Это я  беру вопрос в общем,  так
сказать, государственном срезе.
     - В  партийном,  -  ядовито подмечает кто-то  из меньшевиков,  -  это
окажется более точным! "Нарсосы" превыше всего блюдут аспект партийный.
     - Я  не собираюсь ни с  кем сводить счеты в момент,  который по своей
сложности и позорности близок к временам Бреста.  Ребенок,  который видит,
как  его  отец,  только  что  получивший плевок  в  лицо,  вместо пощечины
оскорбителю начинает снимать пылинки с  его  плечика,  навсегда,  отныне и
присно, потеряет любовь к такому отцу и веру в него.
     - Даже  литература  не   была  так   категорична  в   подобного  рода
утверждениях, - замечает Блюхер.
     - Политика -  не  арена для  литературных упражнений дилетантствующих
критиков! Если мы стали чиновниками, так надо прямо и сказать тем, кого мы
имеем  смелость вести  за  собой.  Если  нам  важна идея,  тогда мы  можем
поступиться министерскими портфелями и личными автомобилями во имя свободы
на всем земном шаре.
     - Или вы демагог,  - негромко говорит Блюхер, - или, в лучшем случае,
дурак.
     Председательствующий  пытается  навести   порядок.   Чуть   улыбаясь,
поднимается министр Шрейбер. Он в полемике силен, не то что Проскуряков.
     - Великолепнейший образчик новоявленного барства,  -  говорит  он,  -
дубина,  которая в  равной  степени оглушающе сшибает с  ног  и  правого и
неправого,  а самое главное - ищущего! Ищущий, да убоись дубины гражданина
Блюхера!  Не смей высказать свое суждение о тех,  кто надругался над твоей
родиной-матерью!   Не  моги  думать!   Повторяй  догмы  -  это  прекрасное
свидетельство истинного патриотизма.  Свобода гласности настала,  во  всем
прогресс, но между тем блажен, кто рассуждает мало и кто не думает совсем!
Я  всегда был  противником Проскурякова!  Сегодня,  после  его  страстного
выступления, я стал его человеческим союзником, я понял его. Повторяю: мне
противна идея  переговоров с  желтыми  сволочами,  которые  принесли нашей
родине столько горя и слез.
     Блюхер начинает демонстративно-громко аплодировать.
     - Браво,  - говорит он. - Браво, Проскуряков! Гражданин Шрейбер понял
всю трепетность твоих порывов!



     ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ ЧИТА-II
     _____________________________________________________________________

     Лязгая  стальными  лепешками  буферов,   останавливается  поезд.   Он
нескончаемо длинный,  составлен из маленьких теплушек.  Вдоль всего поезда
стоят  люди.  Это  рабочие и  их  жены.  А  состав  пришел из  голодающего
Поволжья.  Открываются двери  теплушек.  Оттуда  смотрят громадные детские
глаза.  Серые,  маленькие дети, с непомерно большими головами, без плеч, с
длинными  и  тонкими  ручонками,   стоят  в  провалах  открытых  дверей  и
поддерживают друг друга, чтобы не упасть.
     Чей-то  бабий  протяжный крик  мгновенно,  как  пулеметом,  прошивает
тишину.
     И тихо-тихо вдруг становится.  Только слышно, как надрывается воронье
в  стеклянном  рассветном  небе.   Молча  стоят  читинские  рабочие  возле
теплушек,  принимают на  руки  детей,  прижимают их  к  себе  -  длинных и
легоньких, чумазых, босоногих оборвышей.
     По теплушке идет жена Блюхера.  Руки у нее ледяные,  прижаты к груди,
подбородок дрожит.  Она  вглядывается в  пепельные лица  детей.  Идет  она
медленно,   ступает  осторожно,   помнит  наказ  мужа:  "Ты  возьми  самую
несчастную, немытую, больную, которую могут другие не взять. Ты ту возьми,
Зоенькой назовем".
     В углу,  прижавшись к шершавым доскам,  стоит маленькая девочка; лицо
ее в  струпьях,  ручонки черны от грязи,  ногти обкусаны.  Девочка смотрит
затравленно, как звереныш.
     Жена  Блюхера подходит к  ней,  берет ее  на  руки,  гладит по  лицу,
прижимает к себе и что-то шепчет девочке на ухо.  Сначала та отстраняется,
лицо  ее  делается совсем  крохотным,  как  моченое яблоко,  а  после  она
обхватывает женщину  своими  тоненькими  ручонками  и  страшно,  по-бабьи,
кричит:
     - Мама! Мамынька моя! Мамынька!



     КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ ПРАВИТЕЛЬСТВА ДВР
     _____________________________________________________________________

     - По-видимому,  - продолжает Блюхер, - самая страшная форма демагогии
- это "искренняя" демагогия.
     - Не  говорите  терминами  заклинателя  змей!  -  кричит  Шрейбер.  -
Извольте называть вещи своими именами!
     - Именно это  я  собираюсь делать.  По-видимому,  не  все выступавшие
отдают себе отчет в том,  что альтернатива переговорам только одна: война.
Я  не говорю о  том,  что война в нынешних условиях была бы крайне тяжелой
для нас.  Я  приведу несколько примеров о  положении в армии,  чтобы здесь
было  чуть  меньше  урапатриотического трезвона.  Патриотизм всепобеждающ,
лишь когда он вооружен.  А  у  нас,  во всех наших забайкальских дивизиях,
имеется  всего  двадцать  семь  лошадей!   Вам  понятно,  что  это  такое?
Крестьянин доведен  до  полного  нищенства,  лошадей  нет,  орудия,  таким
образом,  беспомощны!  А саблей сейчас не много навоюешь, пушка нужна! Это
раз.  Восемьдесят процентов бойцов нашей  армии  подлежат демобилизации по
возрасту!  Два.  Кадровых офицеров,  которые преданны родине и не продадут
нас интервентам,  я не могу пригласить в ряды армии, потому что в Госбанке
для нужд армии нет денег.  Три.  В  кавалерии нет шашек!  В пехотных ротах
половина винтовок русских, тридцать процентов - японских, десять процентов
- американских,  и патронов к ним нет.  И вы хотите заставить меня повести
армию на  фронт?  Это же будет продуманное,  бессердечное убийство тысяч и
тысяч людей,  понимаете вы это или нет? До тех пор пока я не получу денег,
до тех пор пока я не организую то, что мне надлежит организовать в частях,
я  пойду на  любые,  самые унизительные переговоры.  Вы  трещите фразами о
любви к  родине,  а  расплачиваться за эти фразы будут рабочие и  мужики в
шинелях.  Отказываться сейчас от переговоров - это не просто безумие. Либо
это преступление, либо глупость.
     Блюхер говорит,  а  в  открытые окна несется протяжный рев паровозных
гудков: вокзал встречает голодных детей Поволжья.



     ВЛАДИВОСТОК. ПРИМОРСКИЙ ПАРК
     _____________________________________________________________________

     Исаев и  Сашенька медленно шли по пустынной аллее.  Где-то за буйными
соцветиями кустарников слышались веселые голоса,  визг, смех и плеск воды:
там, внизу, пляж на берегу залива.
     - Когда я слышу эту радость, - сказал Исаев, - мне сразу вспоминается
петроградский приятель Генрих Ганин,  эстрадный чтец. У него была новелла.
Она называлась "Лось в  черте города".  Предвоенный Петроград,  на  первых
страницах газет -  сообщения о стачках на заводах, решение правительства о
призыве в армию, сообщения о росте цен на продукты, но люди, все как один,
читают четвертую полосу -  там маленькая заметка:  "Вчера на  Васильевском
острове из леска вышел лось. Не обращая внимания на жителей, лось спокойно
перешел дорогу и  углубился в  чащу".  Проходит месяц,  на  первых полосах
появляются сообщения -  "Тысячи убитых в пограничных районах,  надвигается
всеобщая война".  Но люди все-таки читают четвертую полосу,  а  не первую,
потому что там заметка:  "Лось в черте города. Вчера лось шел по Невскому.
Он  разбил рогами две  витрины и  лег спать на  Литейном".  И  Ганин тогда
говорил мне: "Если на четвертой полосе газеты появится очередное сообщение
- "Лось в черте города", где будет сказано о том, что десять лосей танцуют
на Аничковом мосту,  - это будет означать конец мира, но люди будут читать
именно эту заметку - "Лось в черте города"...
     Сашенька улыбнулась:
     - Максим Максимыч, вы необыкновенно странный человек. Словно девица.
     - Это как?
     - Очень просто. У вас настроения меняются.
     - Да?
     - Конечно. То смеялись все утро, а теперь грустите.
     - Это я грущу оттого, что вы меня обижаете.
     - Я просто боялась пугать Гаврилина. Сегодня я готова идти к чумным.
     - Папа уже уехал?
     - Ночью.
     - Почему вы зовете его по фамилии?
     - Люблю его очень...
     - Одна здесь теперь?
     - Одна.
     - У вас родинка на щеке смешная. Нет?
     - Это не родинка.
     - А что?
     - Родимое пятно.
     - Оно у вас формой на Англию похоже...
     - Не дразнитесь. Когда пойдем к чумным?
     - Не надо ходить к чумным.
     - Боитесь?
     - Еще как!
     - Одна пойду.
     - Водку пить сможете?
     - После?
     - И после, но главное - перед.
     - А у вас виски седые.
     - Это  я  подкрашиваю.  Чтобы  казаться  элегантным,  как  английский
капитан.
     - Вот и неправда. Я знаю, как подкрашиваются.
     - Разве так не похоже?
     Сашенька остановилась и внимательно оглядела виски Исаева.
     - Обманщик.
     - Обманщик, - сразу же согласился он и повторил. - Обманщик.
     - Максим Максимыч?
     - Ау?
     - Вы зачем живете в Гнилом Углу?
     - Мне там нравится.
     - Зачем же  вы ко мне звоните,  если у  вас,  говорят,  есть японка -
красивая гейша, и глаза у нее, как вишни.
     - Кто это говорит?
     - Секрет.
     - Приходите в гости, я вам ее покажу.
     Сашенька вспыхнула, отвернулась:
     - Показывают вещи, Максим Максимыч.
     - Тоже верно. Где будем обедать?
     - Я - дома.
     - Вы же обещали побыть весь день со мной.
     - Вам этого очень хочется?
     - Не то чтобы очень, но во всяком случае...
     - Лучше вы уходите,  Максим Максимыч,  а то я вам тоже стану дерзости
говорить, а вы старый...
     - Отомстила!  -  улыбнулся Исаев и весело,  с издевочкой посмотрел на
Сашеньку.  Глаза у  него все в  сеточке мелких морщинок.  Такие морщинки у
глубоких стариков бывают,  а  Исаев-то  молодой,  двадцать два  ему всего,
двадцать два.



     ПОЛТАВСКАЯ, 3. КОНТРРАЗВЕДКА
     _____________________________________________________________________

     Гиацинтов вызвал к себе полковника Суходольского и Пимезова,  походил
по кабинету,  потом надолго задержался у  окна -  в задумчивости и грусти.
Вздохнув, сказал своим помощникам:
     - По  моим  сугубо приблизительным подсчетам,  в  городе осталось еще
человек девятьсот из  активного большевистского подполья.  Это  именно  та
масса,  которая  хоть  и  не  занимает  посты  в  партийной олигархической
системе, но тем не менее определяет успех или провал революций и баррикад.
Мы  не  можем чувствовать себя победителями до  тех пор,  пока эти люди не
выявлены и  не  ликвидированы.  Для этого мы  осуществим первый этап акции
"Золотая рыбка". Прошу вас подготовить мне проектик скорбной заметки.
     План Гиацинтова был точен.  В газете должно было появиться объявление
о   выдаче   тела   большевистского   лидера   Васильева,    скоропостижно
скончавшегося в тюрьме "от сердечного приступа".  Во-первых, оставшиеся на
свободе подпольщики не  поверят в  "сердечный приступ".  Всем им известно,
как допрашивают у Гиацинтова.  Во-вторых, люди полковника сегодня же умело
распространят версию о  том,  как зверски пытали Васильева,  причем версия
эта  будет распространена через секретных сотрудников контрразведки именно
в  рабочих  районах.  А  поскольку  руководство,  основное  ядро  ревкома,
арестовано,  среди оставшихся на свободе рядовых членов партии возобладают
эмоции, а не рассудок, и они, бесспорно, организуют торжественные похороны
своему товарищу.  Этого и ждет Гиацинтов.  Как только похоронная процессия
тронется  по  городу  к  Эгершельдскому кладбищу,  там,  вокруг  церковной
ограды,  уже  будут  стянуты войска  "для  обеспечения порядка".  А  чтобы
порядок нарушить,  два агента выстрелят в солдатские спины:  самая обычная
провокация.  Солдаты ответят. Толпа - на прорыв, это уж понятное дело. Вот
и  начнется  настоящая  пальба.  Человек  триста  положат  на  могилки,  а
остальные притихнут.  Вот  только тогда  можно  будет считать тыл  хоть  в
какой-то степени обеспеченным на ближайшие месяцы:  наступление на красных
не за горами.


     И  назавтра в редакцию ванюшинской газеты пришел маленький,  пыльный,
неприметный человек.  Он  передал в  отдел объявление:  "Скорбный листок",
извещающий  всех  родных,  близких  и  друзей  "коммунистического  лидера"
Васильева  о   его  кончине,   наступившей  во  время  прогулки  в  здании
контрразведки, на Полтавской, 3.
     - Вы,  пожалуйста, на первую страничку поместите, - попросил пыльный,
неприметный человек, назвавший себя дальним родственником жены умершего, -
чтобы все прочитали про наше горе.
     Под  стопку  бумаги  осторожно  кладется  пять  долларов.  Заведующий
отделом  величественным  жестом  спрятал  деньги  в   жилетный  карманчик,
заметив:
     - Вы  неуч  в  нашем деле.  Если я  помещу ваше объявление на  первой
полосе,  значит,  я взяточник и недобросовестный человек. На первой полосе
самый залежалый товар рекламируется, самые скучные новости подаются. А вот
четвертую полоску,  да  еще петитом,  но  под заголовочком:  "Не месть,  а
кара", или: "Она его настигла на допросе" - прочтет весь город.
     - Нет,  вы про то,  что он на допросе,  того...  Вы не надо, это ни к
чему...
     - Так что же вы предлагаете?!
     - Что вы, что вы! Я ничего. Это вы очень заманчиво-с предложили: "Она
его настигла". Только без упоминания, что, мол, на допросе.
     - А вы чего боитесь? Пусть жандармы боятся, а вы родственник, вам как
раз на этом поиграть. Нам - реклама, вам - соболезнование.
     Человек сделал  быстрые глотательные движения,  мучительно соображая,
как поступить.
     - И потом,  -  продолжал заведующий, - что значит "она его настигла"?
Если  жена  настигла мужа с  любовницей,  так  это  в  наши дни  никого не
поразит.  А  если муж настиг ее с другим,  так это даже занятно,  что она,
стервь, врать будет. Наверняка станет убеждать, что он ее изнасиловал.
     - Это точно,  -  вздохнул человек,  -  все бабы суки.  Так, значится,
какой будет заголовочек?
     - "Загубили, суки, загубили!"
     - А  кто  кого  изволил  загубить-с?   Не  получится  ли  петрушка  с
морковкой?
     - Что  вы  такой пришибленный?  Словно боитесь чего.  У  вас-то  свои
предложения есть?
     - У  меня своих предложений нет.  Я  бы попросил вас подождать,  мы с
родственниками посоветуемся.
     - Тогда в завтрашний номер не пойдет.
     - Нет,  в завтрашний надо обязательно чтоб попало, а то уж он сколько
лежит...
     - Кто?
     - Нет, никто, это так у меня что-то от горя отдельные слова вылетают.
Давайте напишем просто и со скорбью: "Прощай, дорогой".
     - Ладно, - согласился заведующий. - Напишем.
     После  ухода посетителя заврекламой снял  внутренний телефон и  начал
диктовать:
     - Василь Василич,  пошла шапочка:  "Загубили, суки, загубили!" Первая
фраза крупно:  "От тюрьмы,  как и от сумы, никуда не спрячешься, разве что
только в  новый ресторанчик при  магазине Юлия  Бриннера".  Бриннер просил
прорекламировать -  деньги  уже  перевел.  А  дальше валяй  про  помершего
большевика. Обнимаю тебя.



     ПРИМОРСКИЙ РЕСТОРАН "РЖАВЫЙ ЯКОРЬ". НОЧЬ
     _____________________________________________________________________

     На веранде,  уходившей тонкой стрелой в  залив,  сидели Исаев и жокей
Аполлинарий,  которого все зовут Аполлинэр,  а близкие друзья -  Ляля.  Он
размазывал  пьяные  слезы  по   щекам,   часто  икал.   Говорил  невнятные
странности, глотая шипящие согласные, - ничего разобрать невозможно. Потом
он уронил голову на грудь -  резко как актер при выходе на поклон, подался
вперед и всхрапнул - Ляля засыпает мгновенно.
     Отодвинувшись от  уснувшего  Аполлинэра,  Исаев  откинулся на  спинку
стула,  устало  протянул  руки  вдоль  тела  и  глубоко  вдохнул  йодистый
океанский воздух.  Сейчас, в ночи, когда единственный его собеседник спал,
вокруг никого нет  и  не  надо ни  с  кем  поддерживать праздный разговор,
отчетливо было видно, как устал Исаев.
     Все  прошедшие недели  он  провел  в  обществе Ванюшина.  Тот  был  в
состоянии какого-то  суетливого восторга,  помногу пил и  требовал,  чтобы
наравне с ним пили все окружающие. Вызывал он и Гиацинтова, и они играли в
две  гитары старинные романсы.  Под утро,  пьянея,  Ванюшин начинал ругать
полковника "жандармом и кровопийцей". Гиацинтов, продолжая молча играть на
гитаре, понимающе смотрел на Исаева, и они улыбались друг другу.
     Часто Исаев принимал на  своей квартире возле Гнилого Угла японских и
американских журналистов. Со многими из них он сошелся на "ты"; был вхож в
японский  штаб  и   в  американскую  миссию.   Здесь  он  перепроверял  ту
информацию, которая поступала к нему от Ванюшина.
     Но пока еще у него не было прямого хода к военному ведомству белых, к
банковским  операциям  Меркуловых,   к   министерству  иностранных  дел  -
сообщения  о  событиях,  происходивших  там,  поступали  к  нему  либо  от
опьяневшего  к  утру  Ванюшина,  либо  -  как  сплетни  -  от  иностранных
журналистов.  Поэтому чем дальше,  тем яснее становилось необходимым найти
влиятельного человека в правительстве.
     Исаев все это время присматривался к  секретарю премьера Фривейскому.
В  том нагромождении анекдотов,  которые он прочитал о  секретаре в папке,
собранной  Постышевым,   два  пункта  оказались  правильными:   Фривейский
отчаянно играл на  скачках и  потихоньку копил валюту.  Как  выяснил Исаев
(через  Чена,  связанного  с  авантюристами,  крутившимися вокруг  биржи),
секретарь Меркулова был в свое время арестован колчаковской администрацией
в  Верхнеудинске  за  крупную  растрату,   но  спасся  благодаря  разгрому
колчаковцев красными -  и такие парадоксы бывали в ту пору. Он освободился
из  тюрьмы  под  видом  "политического"  и  ринулся  во  Владивосток.  Там
познакомился с Меркуловым,  приглянулся ему, удачно выполнил несколько его
поручений и стал доверенным лицом. Но Меркулов сделался премьер-министром,
и  нежданно-негаданно Алекс Фривейский превратился из уголовника в личного
секретаря и заведующего канцелярией премьер-министра белой России.
     Чтобы сойтись с Фривейским, Исаев в будний день заглянул на ипподром.
Памятуя  рассказ  своего  проводника  Тимохи,  он  познакомился  с  жокеем
Аполлинэром и  передал ему просьбу из тайги:  помочь погорельцам.  К  этой
просьбе  Аполлинэр отнесся  хмуро,  продолжал хмуриться и  вечером первого
дня,  когда Исаев увез его кутить,  но  зато на  второй день Исаев был уже
своим человеком на  ипподроме.  Он  три  дня просидел на  пустых трибунах,
наблюдая,  как работали Аполлинэр и его коллеги,  прогуливая своих лошадей
по  зеленому полю;  он  наблюдал" как  жокеи  носились по  гаревой дорожке
верхом,  вжимаясь в  седла,  сделанные на  заказ  в  Ка