али хвосты красного шейного платка.
   Константинов поднялся и осенил себя крест-ным знамением. Пальцы тряслись.
Пришлось, как учил Минька,  умевший  молитвой  прогонять  похмельную  дрожь,
призвать на помощь архангела Михаила,  избавителя  от  трясовицы.  Для  того
чтобы совершить задуманное, нужна была твердая рука.
   - Я со спины зайду, - тихо сказал он половому, - а  как  схвачу,  ты  вот
сюда его бей, в шею. Понял?
   - Ага.
   - Сразу обмякнет.
   Для наглядности Константинов легонько потыкал себя  кулаком  в  кадык,  в
напрягшееся от волнения адамово яблоко, и начал маневрировать по зале, делая
вид, будто интересуется развешенными на стенах литографиями. На одной из них
изображена была оседлавшая  черепаху  дикая  баба  с  копьем,  в  юбочке  из
пальмовых листьев - Америка. Груди у нее торчали в стороны,  острые,  как  у
ведьмы.
   Светлобородый допил вино, собрался встать, но  Константинов  не  дал.  Он
смело облапил его сзади, упираясь подбородком ему в плечо, усаживая  обратно
на  стул,  а  половой  подскочил,  ударил,  куда  было   велено,   и   попал
Константинову в глаз. Светлобородый вырвался, еще добавил - уже по  уху,  и,
опрокидывая стулья, сиганул к выходу. Константинов за ним.
   Он был совершенно уверен, что половой тоже бросится  в  погоню,  а  то  и
кликнет с собой всю трактирную команду, но спустя пару минут, оглянувшись на
бегу, обнаружил, что преследует преступника один. На  улице  было  безлюдно,
фонари горели через три на четвертый.
   - Стой! - без особой надежды крикнул Константинов и с удивлением заметил,
что светлобородый внял призыву, остановился.
   Да мало того, что остановился, еще и пошел навстречу -  сперва  медленно,
потом  все  быстрее  и  быстрее.  Вокруг  по-прежнему  не  было   ни   души.
Светлобородый  приближался,  размахивая  кулачищами.  "Убьет!"   -   подумал
Константинов и что есть духу рванул в обратном направлении.
   Теперь уже  он  спасался  бегством,  а  его  догоняли.  В  таком  порядке
пробежали квартал, Константинов хотел юркнуть в трактир "Америка", но  дверь
успели запереть, на крик о помощи никто не вышел, и он, задыхаясь,  повернул
направо, где  находилась  полицейская  будка,  которая  почему-то  оказалась
пуста.  Заманить  преследователя  в  западню  не  удалось.  Пробежали  мимо.
Светлобородый настигал, все ближе и громче стучали его башмаки. Он  ни  разу
не подал голоса, не  обругал,  не  чертыхнулся,  и  от  этого  делалось  еще
страшнее. Собрав последние силы, Константинов наддал ходу, но  светлобородый
был уже в двух шагах. Он резко выбросил вперед  руку  и  ладонью  припечатал
Константинова промеж лопаток.
   Это известный прием, используемый, чтобы  остановить  бегущего.  Надо  не
хватать его сзади, не удерживать, а напротив - еще и  подтолкнуть  в  спину:
тогда ноги не  поспевают  за  внезапно  рванувшимся  вперед  телом,  человек
утратит равновесие движения и упадет.
   С Константиновым так  и  случилось.  Он  буквально  по  воздуху  пролетел
несколько шагов, затем проехался на пузе, скрежеща пуговицами по  камням,  и
ткнулся носом в край тротуара. Кровь потекла по губе, а светлобородый,  даже
не пнув поверженного врага, чего, сжавшись от  ужаса,  ожидал  Константинов,
поправил свой шейный платок, повернулся и  не  спеша,  вразвалочку  двинулся
прочь. Послышался удаляющийся свист, нежный неаполитанский мотивчик порхнул,
как бабочка, между каменными громадинами и был сметен ветром.
   2
   Ночь  надвинулась  незаметно,  и  Шувалов  сказал   Хотеку,   что   принц
Ольденбургский, извещенный о поимке преступника, уже, вероятно, не приедет в
столь поздний час.
   - Это естественно, - со скрипучей  иронией  ответил  Хотек.  -  Стоит  ли
менять  распорядок  дня  из-за  такой  малости,  как  убийство  иностранного
военного атташе!
   Шувалов промолчал,  тишина  была  нарушена  вкрадчивым  голосом  Певцова.
Обращаясь то к одному графу, то к другому, он начал  говорить,  что  сейчас,
когда добрым отношениям между Зимним дворцом и  Хофбургом  ничто  больше  не
угрожает,  пора  условиться  о  дальнейших  действиях.  Турецкая  провокация
несомненна, да, тем не менее было бы  неразумно  раструбить  о  ней  на  всю
Европу и, значит, бросить открытый вызов Стамбулу. Ввиду  нынешней  ситуации
на Балканах такой политический шаг будет преждевременным, поэтому  лучше  не
предавать Керим-бека публичному суду, а просто заключить его в крепость.
   Иван Дмитриевич понял, что Певцов не до конца уверен в своем  ставленнике
и побаивается то ли огласки, то ли адвокатских штучек.
   - Пожалуй, вы правы, ротмистр, - сказал Шувалов и вопросительно  взглянул
на Хотека.
   - У нас в Вене это было бы невозможно, - ответил тот, - но в  России  все
привыкли молчать, и предложение имеет смысл.
   - Можно заточить его в какой-нибудь монастырь, - вставил Певцов.
   - Нет, - покачал головой Хотек. - Убийцу вы должны передать нам.
   - Вам? - удивился Шувалов.
   - Разумеется, не мне лично. Мы посадим его в замок Цилль.
   Иван Дмитриевич слушал и не верил собственным ушам.  А  если  не  удастся
найти  настоящего  преступника?  Что  тогда?   Пропал   бедный   тезка.   Из
монастырских подземелий, может, со временем бы и выпустили, но уж  из  замка
Цилль - черта с два. Сгниет заживо.
   - Но закон... - начал было Шувалов.
   - Перестаньте, граф, - прервал его Хотек. - Кто-то из ваших  умных  людей
заметил, что в России  строгость  законов  искупается  необязательностью  их
исполнения.
   Иван Дмитриевич посмотрел на Боева, который уже  разогнулся  после  удара
тростью, но рук от  живота  не  отнимал.  На  его  бледном  лице  отчетливее
проступила отросшая за день щетина.
   - Ваше сиятельство,  -  сказал  Иван  Дмитриевич,  хитро  глядя  как  раз
посередине между обоими графами, так что непонятно было, к кому из них двоих
он обращается, - позвольте мне задать преступнику несколько вопросов?
   Расчет оправдался. Пока Шувалов раздумывал, Хотек ответил утвердительно.
   Почуяв  неладное,  Певцов  попытался   протестовать,   но   без   успеха.
Австрийский посол принадлежал к тем людям, кто  никогда  не  меняет  однажды
принятого решения.
   -  Пускай  спрашивает,  -  милостиво  улыбнулся  он.  -  Узнаю   полицию.
Петербургская, венская, парижская,  она  везде  одинакова.  Эти  бездельники
находят  мертвого   дракона,   отрезают   ему   язык   и   предъявляют   как
доказательство, что чудовище побеждено ими.
   Иван Дмитриевич тоже улыбнулся - виновато, как бы признавая правоту  этих
слов, затем подошел к Боеву.
   - Господин Керим-бек, не будете ли вы так любезны сказать, каким  образом
вам удалось проникнуть прошлой ночью в этот дом?
   Боев растерянно посмотрел на Певцова.
   Еще днем жандармский офицер, обходивший слесарни с найденным  в  скважине
входной двери ключом, доложил, что  один  слесарь  признал  свое  изделие  и
вспомнил заказчика - им оказался сам князь фон Аренсберг, но Певцов об  этом
говорить не  стал.  Он  поспешил  объяснить  про  восковой  слепок,  а  Боев
согласился:
   - Так...
   Иван Дмитриевич продолжил допрос.  Он  спрашивал,  Певцов  отвечал,  Боев
прилежно повторял  его  ответы.  В  конце  концов,  как  Иван  Дмитриевич  и
предполагал, Хотек что-то заподозрил.
   - Кого допрашивают, ротмистр? Вас или его? - рассердился он. - Я  попрошу
вас выйти в коридор.
   - Ваше сиятельство, имеете ли вы право  мне  приказывать?  -  почтительно
спросил Певцов.
   - Граф, - сказал Хотек, оборачиваясь к Шувалову, -  прикажите  ему  выйти
вон.
   - Выйдите, - процедил Шувалов.
   Певцов, хорохорясь, вышел, и только  тогда  Иван  Дмитриевич  задал  свой
главный вопрос:
   - В какое место вы поразили князя?
   Хотек сидел  спиной  к  двери,  которую  Певцов  закрыл  неплотно,  чтобы
подсматривать в щелочку и подсказывать хотя бы на пальцах. Он  схватил  себя
за горло, но в коридоре было темно, и Боев неправильно истолковал этот жест,
ответив:
   - Я заколол его в грудь... Кинжалом.
   Лицо Хотека потемнело, бело-розовые чешуйки пудры обозначились на  лбу  и
на щеках.  Вот-вот  закричит,  брызгая  слюной,  затопает  ногами,  шарахнет
вбежавшего Певцова тростью по голове. Но нет! С кроткой улыбкой всепонимания
он шагнул к Рукавишникову, похлопал его по плечу:
   - Опусти саблю, дурак.
   - Не опускай! - быстро проговорил Боев. - Я убил! Я, Керим-бек... Аллахом
клянусь!
   - А на Евангелии присягнешь? - спросил Хотек.  -  Крест  поцелуешь?  -  И
опять, перехватив трость, угрожающе приподнял кончик.
   Но и Шувалов, надо  отдать  ему  должное,  нашелся  быстро.  С  криком  и
выпучиванием глаз пообещав Певцову посадить его  под  арест,  разжаловать  в
рядовые за этот обман, он взял Хотека под руку: глубочайшие  извинения,  для
самого полнейшая неожиданность...
   Холодно отстранившись, тот кивнул Ивану Дмитриевичу:
   - Весьма вам признателен.
   - И я! - с готовностью поддержал его Шувалов. - От всей души благодарю за
службу. - Он дружески приобнял Ивана Дмитриевича, подводя его  к  выходу.  -
Спокойной ночи, господин Путилин! Вы честно ее заслужили.
   Церемонное рукопожатие, ненавидящие глаза Шувалова. Шепот:
   - Сенной рынок!
   И  еще  один  такой  же  испепеляющий,  изничтожающий  взгляд  -   Боева,
устремленный не на Хотека и не на Певцова с  Шуваловым,  а  на  него,  Ивана
Дмитриевича.
   Дверь захлопнулась, он остался в коридоре.
   Из гостиной долетал скрипучий голос Хотека:
   - Извините, граф, но я все более убеждаюсь, что вы и ваши люди  причастны
к убийству Людвига. Что за жалкая комедия  с  этим  Керим-беком?  Понимаете,
кого вы хотели обмануть в моем  лице?  Я,  однако,  не  злопамятен  и  готов
сохранить все происшедшее в секрете. Вот мои  условия.  Первое:  "Славянский
комитет"  должен  быть  распущен,  его  руководители  высланы  из  Москвы  и
Петербурга  в  трехдневный   срок.   Второе:   почетный   эскорт   из   роты
Преображенского полка будет сопровождать гроб с телом Людвига до самой Вены.
Третье...
   Иван Дмитриевич слушал холодея. Может  быть,  Хотек  нарочно  предъявляет
заведомо  невыполнимые   требования,   чтобы   иметь   повод   для   разрыва
дипломатических отношений?
   Задавая Боеву тот, последний вопрос, Иван Дмитриевич не надеялся обмануть
Шувалова и сам не обманывался, знал, что его ждет. Да, Сенной рынок.  И  был
готов. Если так, будет гонять пьяниц,  разнимать  драчунов,  следить,  чтобы
холодными ночами не жгли костры в неположенных местах и  не  курили  бы  где
попало трубок, - словом, займется простым и честным делом, без  которого  не
обойтись великому городу. Здесь будет его схима, его пустыня. Его  маленькая
нива в самом центре Санкт-Петербурга -  огород  отшельника.  Ни  страха,  ни
орденов. Чистая совесть, семейные радости. Он хотел всего лишь спасти  этого
болгарина, а вышло черт-те что.
   В угрюмом строю преображенцев, под градом  яблочных  огрызков  идущих  по
улицам Вены за гробом князя, Иван Дмитриевич представил знакомого  поручика.
Вот вылетело из толпы тухлое яйцо, разбилось об орден на его груди. Бледнея,
он выхватывает саблю, командует своим молодцам: "Зa  мной,  ребята!"  И  что
дальше?
   Может быть, тот  волк,  месяц  назад  бежавший  по  ночной  столице,  это
знамение? Потому он так спокойно и трусил  по  Невскому  проспекту,  что  на
самом-то деле никакого проспекта в этом месте уже не  было.  Город  лежал  в
руинах, разрушенный вражеской артиллерией, пустынный, как в ночь холеры. Так
же выглядели Вена, Москва и Прага. Волк ничего не боялся,  ибо  некому  было
его шугануть. Он охотился на  кошек  и  одичавших  мопсов.  Его  промысловая
делянка простиралась от здания Городской Думы, где  разорван  был  в  клочья
рыжий пудель Чука, и до Николаевского вокзала. Границы обозначены  струйками
мочи.  Волки  поделили  между  собой  весь  Петербург,   и   кое-где   новое
административное деление совпадало с прежними рубежами полицейских частей.
   Само собой, не так-то просто начинаются войны между  великими  державами.
Видения были невсамделишными, почти смешными, но от них  осталось  тоскливое
ощущение двойственности бытия: его, Ивана Дмитриевича, можно  вышвырнуть  за
дверь, как кутенка, и в то же время от  него,  оказывается,  зависят  судьбы
Европы.
   Слушая, как  Шувалов  сбивчиво  объясняет  Хотеку,  что  это  невозможно,
немыслимо, Иван Дмитриевич опять  размотал  нить  своих  рассуждений.  Ясное
дело, князя убил кто-то из близких ему людей, а связали его, чтобы выпытать,
где ключ от сундука. Тот, с кольцом-змейкой. Тем не менее князь им этого  не
сказал, потому что видел перед собой своего человека и до  самого  конца  не
верил, что свой может убить.
   - Пятое, - непреклонно отметая  все  возражения,  диктовал  свои  условия
Хотек (третье и четвертое Иван Дмитриевич прослушал). - Расследование  этого
дела я требую поручить австрийской тайной полиции...
   От волнения прошиб насморк, но Иван Дмитриевич боялся громко  сморкаться,
чтобы не обнаружили и не выставили  на  улицу.  Он  тихонечко  дул  носом  в
платок, как кухаркин  сын,  приглашенный  на  елку  к  господским  детям.  В
коридорном оконце виднелась луна, то и дело пропадающая за  низкими  рваными
тучами. Погода испортилась, дул  ветер.  Иван  Дмитриевич  пожалел,  что  не
послушал жену и не захватил с собой зонт. То-то она сейчас переживает!
   Заскрипела дверь. Он прижался к стене, полоса света вытекла из  гостиной,
но его не задела. Вышел Боев  и  уныло  побрел  в  сторону  вестибюля.  Иван
Дмитриевич не стал его окликать.

   За неделю перед тем были с женой в театре, на русской опере "Наполеон III
под Седаном".
   Заиграла музыка, раздвинулся занавес.  Император,  простившись  со  своей
Андромахой, поехал на войну, потом действие перенеслось в  прусский  лагерь.
Немцы выкатили на сцену громадную пушку,  причем  зарядили  ее  не  чугунным
ядром, а отлитым из чистого золота, и хором стали взывать к  небесам,  чтобы
ядро это, пущенное наугад, с Божьей помощью нашло бы  и  сразило  императора
французов.
   Оркестр сотрясал люстры, но Иван Дмитриевич слышал, как за спиной у  него
недовольно сопят четверо лучших агентов, награжденных за службу  бесплатными
билетами в театр. Они рассчитывали на другую премию, но не прийти побоялись.
   Бабахнула немецкая пушка. "Стреляй, значит,  в  куст,  а  виноватого  Бог
сыщет", - прошептал Константинов.
   Немцы простерли руки вслед улетевшему ядру, свет погас и снова  вспыхнул,
озарив уже французский стан, куда рухнул картонный  шар,  оклеенный  золотой
фольгой. Зуавы в красных штанах подняли его и принесли Наполеону III.
   "Не солнце ли упало на землю?" - удивился тот.
   "Не-ет, не-ет, не-ет", - пели в ответ зуавы, объясняя, что к чему.
   Тогда, поставив ногу на ядро, император завел печальную арию.
   "Почему? - вопрошал он. - Почему Всевышний отвел от меня  смерть?  Почему
не принял золотой жертвы? Или там, в вечно-струящемся эфире,  знают  о  моем
сердце, снедаемом жаждой правды и добра?"

   "А о моем, - глядя  на  затянувшие  луну  дымные  края  туч,  думал  Иван
Дмитриевич, - знают ли? Там, в вечно-струящемся эфире..."
   3
   Лишь поздно вечером Сыч добрался  до  Воскресенской  церкви  на  Волковом
кладбище, где когда-то служил истопником. Храм уже был закрыт,  но  рядом  в
маленьком домике, где проживал старый приятель, дьячок Савосин,  торговавший
при церкви свечами, лампадами и  лампадным  маслом,  светилось  окошко.  Сыч
постучал, был узнан, впущен и удостоен беседой.
   Потолковали о жизни вообще, о том, в  частности,  на  какой  срок  выдают
полицейскому от казны сапоги и мундир.
   - А сукно-то! - хвалился Сыч. -  Прочное,  хоть  бильярды  им  обтягивай.
Офицеры завидуют. Я к тебе завтра в мундире приду, пощупаешь.
   - Казенно - не свое, - отвечал  Савосин.  -  Казна,  она  ведь  на  одном
уступит, так на другом возьмет. При мундире будешь, а от сапог при  таком-то
сроке одни голенища останутся.
   - Да ты смотри, какие сапоги! - оскорбился Сыч. - Им сносу нет.
   Он стал выворачивать ногу так и этак,  демонстрируя  каблук,  подметку  и
рисунок вытачки.
   Савосин тем временем взялся пересчитывать дневную выручку. Он  сортировал
монеты, медные и серебряные столбики разной толщины и высоты начали расти на
столе. Тут наконец Сыч вспомнил, зачем пришел,  и  спросил  про  французский
целковик.
   Порывшись в ящичке, Савосин достал золотую монету  с  профилем  Наполеона
III.
   - Она?
   - Точно, она! - возликовал Сыч. - Давай сюда!
   В ответ Савосин крепко зажал монету в кулаке, сказав:
   - Залог оставь.
   - Очумел? Какой тебе залог? Я же из полиции.
   - Без залога не дам. Знаем мы вас.
   Сыч хотел отобрать монету силой, но,  покосившись  на  сидевшего  в  углу
савосинского отпрыска, здоровенного детину с нахальной  рожей,  передумал  и
спросил:
   - Сколько?
   - Двадцать пять рублей.
   - Да она того не стоит!
   - Ладно, двадцать, - сжалился Савосин.
   После долгих торгов сошлись на пятнадцати рублях ассигнациями, но у  Сыча
имелась при себе всего полтина.
   - Хочешь, - в отчаянии предложил он, - я тебе часы мои  оставлю?  Хорошие
часы.
   Савосин осмотрел их и покачал головой:
   - Плохие. Еще что-нибудь оставь.
   - Ну, ирод! Пиджак, что ли, прикажешь сымать? Фуражку?
   - Все сымай, так уж и быть. Сапоги тоже, - велел Савосин, извлекая из-под
стола старые валенки и какую-то замызганную бабью кацавейку.
   Ругаясь  последними  словами,  Сыч  разделся,  натянул  валенки,  но   от
кацавейки отказался, взял монету и помчался в Миллионную.  Он  знал,  что  в
трудных случаях Иван Дмитриевич остается на месте преступления  до  глубокой
ночи.
   К счастью, за оградой кладбища сразу попался  извозчик.  Сыч  вспомнил  о
заветной полтине и заорал:
   - Э-эй, ванька!
   Тот не остановился, лишь слегка придержал лошадей,  с  опаской  оглядывая
выбежавшего из кладбищенских ворот странного малого в  одной  рубахе,  но  в
валенках.
   - В Миллионную. Даю полтинник, - в азарте пообещал Сыч, не торгуясь, хотя
при  желании  даже  по  ночному  времени  можно  было  бы  сторговаться   за
двугривенный, много - за тридцать копеек.
   - А он у тебя есть, полтинник-то?
   - Есть, есть. Не сомневайся.
   - Покажи.
   Сыч показал.
   - Деньги вперед, - сказал извозчик, продолжая ехать шагом.
   Левой рукой он  принял  протянутый  ему  полтинник,  а  правой  в  то  же
мгновение нахлест-нул своих залетных, пролетка понеслась и пропала за углом.
Сыч рванулся было вдогонку, но вскоре отстал.
   К ночи похолодало, ледяной ветер задувал с островов. Дымящиеся  края  туч
затягивали луну. Сыч в одной рубахе  быстро  шагал  по  улице,  с  затаенной
сладостью думая о том, как простынет, захворает, а Иван Дмитриевич придет  к
нему домой, присядет на постель и скажет: "Ты, Сыч, себя не пощадил,  своего
здоровья, поэтому я тебе Пупыря прощаю. Я  тебя  доверенным  агентом  сделаю
вместо Константинова..."
   В воздухе стоял запах близкого снега.
   4
   Оставив позади шумные  улицы,  студент  Никольский  топал  по  немощеному
грязному проулку, вдоль почернелых заборов и деревянных  домов.  Сперва  они
были с мезонинами, с флигелями,  крыты  железом,  оштукатурены  под  камень,
затем пошли поскромнее, обшитые тесом в руст и в елочку, наконец  потянулись
просто бревенчатые, похожие на избы, кое-где  даже  с  красноватым  лучинным
светом в оконцах. Здесь труднее  стало  следить  за  Никольским.  Певцовские
филеры, чтобы не маячить в одном и том же виде, дважды вывертывали наизнанку
свои пальто. Это были особые пальто, их носили  на  обе  стороны:  правая  -
черного цвета, левая - мышиного.
   Недавно, уступая настоятельным  просьбам  подчиненных,  Шувалов  разрешил
чинам  жандармского  корпуса  по  долгу  службы  появляться   на   людях   в
партикулярном платье, но лишь в обычном.  Всякие  иные  костюмы,  в  которых
удобнее затеряться в базарной,  скажем,  толпе,  строжайше  запретил.  Такой
маскарад он считал недопустимым