таким же, как на изъятом у камердинера серебряном портсигаре.
   Пустить в ход свою гирьку Пупырь не успел, а из револьвера пальнул-таки в
Ивана Дмитриевича, когда тот с топором в руке  первый  вбежал  в  дом.  Пуля
прошла  высоко  над  головой,  никто  не  пострадал,  но   Иван   Дмитриевич
воспользовался этим выстрелом, чтобы отвести душу, и топорщем заехал  Пупырю
по затылку. Сыч тоже рвался отплатить за шлюпку, за  семейные  неприятности,
но Иван Дмитриевич такой возможности ему не предоставил.
   Пока Иван Дмитриевич допрашивал Пупыря, Сопов привез в Миллионную  барона
Кобенцеля. Тот первым делом предъявил свою шляпу, найденную на  улице  перед
гимназией, затем обследовал оставленную пулей дырку в потолке и сказал:
   - Немудрено промазать. У  револьверов  этой  системы  сильнейшая  отдача.
Нужно целиться в ноги, чтобы попасть в грудь.
   Заодно выяснилось, что в туалетном столике револьвер лежал не потому, что
князь кого-то опасался и всегда держал оружие при себе, а совсем  по  другой
причине.  Его  прислали  фон  Аренсбергу  однополчане  в  юбилей   какого-то
сражения, в котором они все участвовали, князь хвастал им перед знакомыми, в
том  числе  и  перед  Кобенцелем:  два  дня   назад   показывал   вместе   с
наполеондорами, выигранными у  Гогенбрюка,  и  очень  расстроился,  узнав  о
недостатках этой системы.
   Кобенцель с Левицким негромко переговаривались в глубине гостиной, а Иван
Дмитриевич, покачивая в руке гирьку на  цепочке,  стоял  в  эркере  у  окна.
Пупыря уводили трое полицейских с шашками наголо, четвертый  шел  немного  в
стороне. Рядом с ним гордо вышагивал Сыч. Он то и дело перекладывал  тяжелый
баул из одной руки в другую, но расставаться  с  трофеем  не  желал.  Сквозь
грязное стекло Иван Дмитриевич смотрел им  вслед  и  вспоминал  протоколиста
Гнеточкина, в одном исподнем лежащего на берегу Невы с проломленным черепом,
курсистку Драверт с разорванными из-за копеечных сережек ушами,  швею  Дарью
Бесфамильных, которая ночью, накинув беличью шубку, побежала за доктором для
больной дочери, а обратно вернулась без шубки  и  без  доктора.  Тот  увидел
раздетую Пупырем женщину, испугался идти, и девочка умерла.
   Иван Дмитриевич вспоминал  старого  аптекаря  Зильберфарба,  каждый  день
приходившего в полицию, чтобы узнать, не нашелся ли медальон с локоном волос
покойной жены, и семнадцатилетнего юнкера Иванова, который после  встречи  с
Пупырем, лишившись какого-то нагрудного знака из  посеребренной  меди,  счел
себя обесчещенным навек, исповедовался в письме  государю,  а  затем  пустил
себе пулю в лоб. Но  почему-то  отчетливее  прочих  вставала  перед  глазами
старуха Зотова, ее блаженно-безумное лицо, седые волосы на подбородке. Как и
Хотек, она увидела золотое сияние вокруг головы Пупыря и теперь второй месяц
жила в больнице для умалишенных, считая, будто уже умерла и находится в раю.
Вспоминались люди, лица, и если в один ряд с ними попали князь фон Аренсберг
и граф Хотек, это было только  случайностью,  частностью  в  жизни  великого
города.
   - Хорошо, - подходя и становясь возле, сказал Кобенцель,  -  я  допускаю,
что утром он бродил неподалеку и мог видеть, как  Шувалов  отдал  мне  ключ.
Допустим даже, слышал, кому я, в свою очередь, должен был  вручить  его.  Мы
разговаривали на улице, кругом толпился народ...
   Кобенцель держал ключик на ладони. Змей-искуситель с такой  злобой  кусал
себя за хвост, словно соблазнить Еву ему так и не удалось.
   - Но согласитесь, господин Путилин, одно дело заманить меня  в  туалетную
комнату при кондитерской, стукнуть по голове и отобрать этот проклятый ключ,
и совсем другое - напасть  на  карету  австрийского  посла  в  самом  центре
Петербурга. Обычный уличный бандит, как он осмелился? Кто-то,  мне  кажется,
стоял за его спиной. Может быть, тот же человек,  с  чьей  помощью  он  убил
Людвига?
   - Пупырь утверждает, будто на графа Хотека он вовсе не покушался.
   - То есть как? В кого я тогда стрелял?
   - В него, разумеется. Но он клянется, что натянул веревку  в  расчете  на
любую добычу.
   - И вы ему верите?
   - Кто его знает? В этой  жизни  все  может  быть.  Во  всяком  случае,  в
убийстве фон Аренсберга  он  не  признался.  Говорит,  что  револьвер  купил
сегодня у какого-то иностранца на Апраксином  рынке,  а  наполеондоры  утром
нашел на Миллионной, возле дома князя. Пока для меня одно  лишь  несомненно:
он прекрасно знал, куда вставляется этот ключ.
   - Но откуда? Кто ему сказал?
   - Потерпите еще пару часов, я должен проверить мою догадку. И  ради  бога
простите мне эту глупую выходку с цилиндром. У меня в практике был  подобный
случай. Увидел проторенную дорожку и не устоял перед искушением.
   - Но объясните хотя бы, -  попросил  Кобенцель,  -  почему  вы  были  так
уверены, что именно Пупырь напал на господина посла?  Вы  ведь  ждали  здесь
его, а не кого-то другого. Я вас правильно понял?
   - Да, его.
   - Почему вы знали это?
   Иван Дмитриевич приказал Левицкому:
   - Ну-ка задерни шторы!
   В гостиной стемнело, он зажег лампу, поставил на  рояль  и,  заслонив  ее
спиной, с силой раскрутил гирьку на цепочке.  Кобенцель  вздрогнул,  увидев,
как ровный золотой ободок, сияющий круг  со  свистом  очертил  голову  Ивана
Дмитриевича.
   Бронзовые Адам и  Ева  на  чернильном  приборе  еще  старательнее  начали
прикрывать свою наготу. Как ангел, изгоняющий  их  из  райского  сада,  Иван
Дмитриевич стоял у  рояля  и  оглядывал  гостиную  -  поле  своего  сражения
площадью пятьдесят квадратных аршинов.
   Затем он опустил руку, сказав:
   - Вот и весь фокус.
   - Неужели она в самом деле золотая? - спросил Кобенцель,  когда  Левицкий
уже без приказа отдернул шторы.
   Иван Дмитриевич вынул складной ножичек, поскреб лезвием гирьку.  Позолота
отслоилась, и под ней обнаружился черный ноздреватый чугун.
   Вспомнилось, как пруссаки стреляли в Наполеона III  золотым  ядром.  Если
оно было таким же, как эта гирька, неудивительно, что французский  император
остался жив. Там, в вечно-струящемся эфире, все знают.
   Левицкий с Кобенцелем собрались уходить. Провожая их, Иван Дмитриевич  на
ходу раскрыл тетрадь с кулинарными рецептами. Прочел про рыбный  пирог,  про
кулебяку с грибами, громко забурчало в пустых кишках. Вот сволочь! Он  кинул
тетрадку в камин.
   - Через два часа я жду известия, - напомнил Кобенцель, пожимая ему руку.
   Но  Левицкий  наслаждался  тем,  что  на   равных   беседует   с   Иваном
Дмитриевичем, и не спешил, растягивал удовольствие.
   - Третьего дня сидим, помню, в Яхт-клубе за картами, - сказал  он.  -  Я,
барон Гогенбрюк и покойный князь. Сыграли, потом он попросил  меня  выкинуть
ему карту на счастье. Я колоду стасовал, выбрасываю одну. И что вы  думаете?
Виневый... виноват, пиковый туз. Князь говорит: "Еще разик давайте!" Я опять
стасовал - и опять туз пик". Судьба.
   - Карты-то какие были? - поинтересовался Иван Дмитриевич.
   - Обыкновенные карты, какие в Яхт-клубе  дают.  Король  бубновый  -  Юлий
Цезарь,  червовый  -  Карл  Великий,  трефовый  -   Александр   Македонский,
виневый... виноват, пиковый - царь Давид. Какими играли, на тех и выкинул.
   - По игральным судьбы не узнаешь.
   - А я их, - улыбнулся Левицкий, - перед тем сквозь дверную ручку  продел.
Так-то, цыганки говорят, можно и по игральным.
   Глядя на его тонкие, с удлиненными фалангами и, казалось, бескостные, как
черви, пальцы профессионального шулера, Иван Дмитриевич подумал, что он  мог
достать из колоды любую карту. Непонятно было,  врет  Левицкий  или  говорит
правду, и если это правда, то случайно выпал пиковый туз, обещающий  смерть,
или нет?
   - И что князь? - спросил Иван Дмитриевич. - Очень был огорчен?
   - Ничуть. "Я, - говорит, - слава богу, здоров, ничем пока  не  хвораю,  а
мне еще в юности нагадали умереть в собственной постели..."
   - Я тоже слышал от него об этом предсказании, - подтвердил  Кобенцель.  -
Может быть, поэтому Людвиг и отличался такой храбростью на поле  боя.  Он  в
конном строю атаковал итальянские батареи.
   - И ведь сбылось, - вздохнул Левицкий.
   - Между прочим, та винтовка, - спросил Иван  Дмитриевич  у  Кобенцеля,  -
которую Гогенбрюк с вашей и фон Аренсберга помощью  продал  нашему  военному
ведомству, из нее, надеюсь, не  нужно  целиться  в  ноги,  чтобы  попасть  в
голову?
   - Ну, это смотря с какой дистанции. Но раз вы так  сказали,  значит,  вам
известно, что я присутствовал на  испытаниях.  Когда  поинтересовались  моим
мнением, мой совет был принять ее на вооружение.  Модель  очень  хорошая.  В
таких делах я не поступаю против совести, к тому  же  моя  семья  связана  с
Россией еще со времен Ивана Грозного.
   - Испытателей-то водочкой не вы разве поили?
   Кобенцель смутился:
   - Было дело, не сумел отговорить Гогенбрюка. Но  это  ничего  не  меняет,
модель и вправду хорошая.
   - А каким образом он ухитрился продать ее не только нам, но и туркам?
   - О! - уважительно сказал Кобенцель. -  От  вас,  господин  Путилин,  нет
никаких секретов. Я сам узнал об этом лишь вчера вечером. Как же вы знаете?
   Иван Дмитриевич промолчал, незаметно покосившись на Левицкого, но  тот  и
без подсказки сообразил прикусить язычок.
   - Понимаю, господин Путилин, служебная тайна. Я  тоже  недоумевал,  когда
Юсуф-паша сообщил мне эту новость.  Признаться,  подумал  даже,  что  смерть
избавила Людвига от необходимости выпутываться из двусмысленного  положения.
Но, поразмыслив, пришел к выводу, что со стороны Гогенбрюка это не более чем
блеф... Мне кажется, я задерживаю вас. Не лучше ли поговорить после?
   - Накиньте к тем двум часам пять минут, - предложил Иван Дмитриевич, -  и
продолжайте.
   Он уже знал, что к убийству фон Аренсберга  эта  чертова  винтовка  имеет
ровно такое же отношение, как и ситуация на Балканах, но хотел выяснить  для
себя другое. Почему-то хотелось понять,  случайной  была  смерть  князя  или
существовало в его жизни нечто, сулившее умереть здесь и сейчас.
   - С Гогенбрюком, - начал рассказывать Кобенцель, - был заключен  контракт
на переделку по его системе определенного числа дульнозарядных  ружей.  Если
переделают, ему причитались проценты с основной суммы. И по намекам, которые
делал  мне  Гогенбрюк,  я  пришел  к  выводу,  что  он  решил  шантажировать
чиновников из вашего Военного министерства. Поставить их перед выбором:  или
он получает проценты, или продает свою модель армии,  в  будущем,  возможно,
вражеской.
   - Ту же систему? Это не запрещено контрактом?
   - Гогенбрюк убедил турок, будто модель так значительно усовершенствована,
что ее можно считать новой. При его напористости он даже мог рассчитывать на
небольшой  аванс.  Однако  все  это   чистейшей   воды   авантюра,   никаких
усовершенствований он в свою модель не вносил. Я точно знаю. Так что Людвигу
не о чем было беспокоиться. Скорее  всего  Гогенбрюк  его  посвятил  в  свои
планы. А  Людвиг,  я  думаю,  рассказал  обо  всем  принцу  Ольденбургскому.
Представляю, как они смеялись. Таким остроумным способом  расшевелить  ваших
военных чиновников, да еще и турок провести...
   - Гогенбрюк с князем пили шампанское в Яхт-клубе и  смеялись,  -  вставил
Левицкий. - Вначале князь был недоволен, а  потом  смеялся  и  говорил  ему:
"Сразу видать, что ваш отец торговал кнедликами..."
   - Да, очень весело, - сказал Иван Дмитриевич.
   Втроем вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны.  Пригревало
солнце, паром курились просыхающие торцы мостовой. Иван Дмитриевич не сделал
и десятка шагов, когда заметил бегущего по улице Константинова. Один глаз  у
него уже вконец заплыл.
   - Иван Дмитриевич! - издали закричал он. - Итальянцы ротмистра увезли!
   - Как так увезли? Куда?
   - В Италию. Он на пароход один пошел, они его в каюте заперли и увезли. И
монетки мои с ним.
   - Хоть бы меня кто увез, - помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич,  -  в
Италию.
   Он отдал Константинову обещанную премию - принесенный Сычом  наполеондор,
и велел отправляться домой. Воздух был еще по-утреннему  свеж  и  прозрачен.
Сквозь обычный городской шум ухо едва  различило  докатившийся  с  моря,  от
Кронштадта, отдаленный круглый звук пушечного выстрела.  "Пушки  с  пристани
палят, - подумал Иван Дмитриевич, - кораблю пристать велят..."  Ни  малейших
угрызений совести он не чувствовал. Что ж, и Певцову,  значит,  пришла  пора
пострадать за отечество, как  поручику,  Боеву,  самому  Ивану  Дмитриевичу.
"Агнцы одесную..."
   Позже, когда показалась вдали колокольня Воскресенской церкви,  он  почти
физически ощутил в пальцах эту вожделенную ниточку, за  которую  стоит  лишь
дернуть,  и  костюм  Арлекина,  уже  и  без  того  потускневший,   мгновенно
разлетится на куски, упадет к его ногам ворохом разноцветного тряпья.
   2
   Иван Дмитриевич свернул  в  подворотню,  и  перед  ним  открылся  двор  в
обрамлении   подтаявших   к    весне    поленниц,    стиснутых    кирпичными
неоштукатуренными  стенами  доходных  домов.  Сюда  он  вчера  днем  посылал
Левицкого.
   Посреди  двора,  между  сараями,  нужниками,  мусорными  ларями,   кучами
вылезшего из-под снега  и  еще  не  вывезенного  хлама  торчал  двух-этажный
флигелек  из  почернелых  бревен,  оползающий  набок  и  подпертый  наискось
приставленными к срубу длинными слегами.  Здесь  жил  человек,  от  которого
зависели судьбы Европы. Тот маленький, тощий, оставивший свой наполеондор  у
дьячка Савосина в Воскресенской церкви. Купленные им свечки давно  догорели,
истаяли, растеклись восковыми сухими лужицами. Теперь он  больше  не  храним
был их пламенем.
   В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой  щели.  На
лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно  мукой  натертым
личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпку  полено.  Иван  Дмитриевич
протянул ей пятачок, она выхватила монетку и исчезла бесшумно, как кошка.
   Ступени подгнили, подниматься по ним можно было  только  у  самой  стены.
Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел  на  второй
этаж, толкнул обитую  рогожей  дверь  и  очутился  в  крошечной  комнате  со
скошенным потолком. Возле порога валялись  грязные  сапоги,  их  владелец  в
одежде лежал на койке. Тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной  блеклым
питерским лицом, он спал. Давно можно было прийти сюда, если бы не Певцов со
своими планами. Помощничек!
   Иван Дмитриевич увидел стол из  некрашеных  досок,  стул  с  сиденьем  из
мочала, жестяной рукомойник в углу.  На  столе  -  пустая  косушка,  луковая
шелуха, кучка соли прямо на столешнице.
   Он подошел к спящему, потряс его за плечо:
   - Эй, Федор! Подымайсь.
   Бывший княжеский лакей Федор,  выгнанный  фон  Аренсбергом  за  пьянство,
нехотя продрал опухшие глаза:
   - Чего надо?
   - Вставай, я из полиции.
   Молча, как-то не очень  и  удивившись,  Федор  сел  на  койке,  зевнул  и
пошлепал босыми ступнями по полу - за сапогами. Натянул их  прямо  на  голые
ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца,
сунул в  карман.  Сняв  с  гвоздя  рукомойник,  напился  из  него,  выплюнул
попавшего с водой в рот вяклого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана.
   - Тьфу... Кирасир, твою мать!
   - Кто?
   - Тараканы - это тяжелая кавалерия, - объяснил Федор со спокойствием, все
сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича.  -  А  клопы  -  легкая.
Князь-то прежде  в  кирасирах  служил.  Утром  встанет,  говорит:  "Меня,  -
говорит, - Теодор,  на  биваке  уланы  атаковали!"  Понимай,  что  клопы.  А
тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он  с  ими  поспорил,
что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни  принес  одного,
пустил. И что думаете? Чисто пополам.
   Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати  мятую  поярковую  шляпу,  начал
выправлять ее о колено.
   - Разрубил и в раж вошел. "Теодор, - кричит, - неси другого,  я  ему  усы
отсеку!" И  отсек.  А  таракан  жив  остался.  Сто  рублей  ему  приятели-то
проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью  с  парадного  дверной
молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А  ведь  грош
цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.
   - Ты и спер? - спросил Иван Дмитриевич.
   - Зачем? - не моргнув глазом, отрекся Федор. - У меня свой был такой же.
   Казалось бы, уж в этом-то грехе ему теперь ничего не стоит покаяться:  не
до молотка, если человека убил. Почему не сознался?
   - Эх, дурак я, дурак, что сюда пришел, -  сказал  Федор.  -  Не  утерпел,
дурак. У меня тут косушечка припрятана была, вот и пришел.
   - А как ты знал, что тебя искать станут? - поразился Иван Дмитриевич.
   - Как же не знать? - в свою очередь удивился Федор.  -  На  то,  поди,  и
полиция.
   - Нет, я другое спросить хотел. Как, по-твоему, я-то про тебя узнал?
   - Да уж семи пядей во лбу иметь не надо.
   - Ишь ты! - обиделся Иван Дмитриевич. - Думаешь, легко было догадаться?
   - Взял бы косушечку, и давай Бог ноги, - вздохнул Федор. - Нет же, сперва
выпил, потом спать улегся...
   Иван Дмитриевич повысил голос:
   - Ты давай не крути! Говори, откуда узнал!
   Федор лишь  рукой  махнул:  чего  там,  дескать...  Надел  шляпу,  ветхое
пальтецо с оторванным карманом.
   - Айда, что ли?
   Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич -  с  другой.
Девочка вновь  появилась  откуда-то,  невесомо  шла  между  ними  по  гнилым
ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.
   - Что, Зинка, - спросил у нее Федор, - свое дитя нажила али в кормилицах?
   - А ты мне пряник давал, - тихо сказала девочка.
   - Верно, - согласился Федор, - давал. А нынче нету. Кончились пряники.
   Он погладил ее по волосенкам и вышел во двор.  Девочка  проводила  их  до
самой улицы.
   - Твоя? - спросил Иван Дмитриевич.
   - Мои в Ладоге, - помотал головой Федор и обернулся. - Иди, Зинка, домой.
Мать хватится.
   Привстав на цыпочки, он вдруг закричал петухом, смешно раскачиваясь  всем
своим маленьким тощим телом. Девочка засмеялась, белое ее  личико  пятнышком
помаячило в проеме подворотни и пропало, когда свернули за угол.
   Иван Дмитриевич опять вернулся к прерванному разговору:
   - Так как же ты узнал, что я про тебя знаю?
   Но для Федора это не представляло никакого интереса.
   - Вот вы про молоток спросили, - вспомнил он.  -  А  вы  лучше  спросите,
сколь раз они у меня из жалованья вычитали. И за  что?  Стану  рассказывать,
никто не верит. А прогнали когда, за месяц жалованья недодали. А нешто я  не
человек? Нешто у меня жена-дети в Ладоге пить-есть  не  просют?  Не  полешки
ведь, как у Зинки!  Князь  меня,  неученого,  к  себе  взял,  чтобы  платить
поменьше. А сам в клубе за одну ночь тыщу рублей проигрывает. У  него  денег
полный сундук. Фрак вишь я ему подпортил. Так не я!  Ворона.  Я  за  нее  не
ответчик. Вон на Невском статуи стоят, все изгажены, а вы  небось  жалованье
исправно получаете. А?
   - Это не моя забота, - сказал Иван Дмитриевич. - Я  из  сыскной  полиции,
убийц и грабителей ловлю. Как, думаешь, тебя поймал?
   - Вы пришли, я сплю.
   - А почему я к тебе пришел? Не к другому кому?
   - Мой грех, - справедливо рассудил Федор, - ко мне и пришли. Кто ж за мои
грехи отвечать должон?
   Терпение начало иссякать, но Иван Дмитриевич еще смирял себя.
   - Хорошо, твой грех. А как я понял, что твой?
   - Большого ума не требуется.
   - Да никто не мог понять! - не выдержал Иван Дмитриевич. - Один я.
   - Будто я китайские чашки побил, - продолжал Федор. - Побил, не спорю. Но
разве ж они китайские? Их немцы делали. Только видимость, что  китайские.  У
драконов уши собачьи... А позавчера прихожу честь по чести, трезвый:  так  и
так, мол, ваша светлость, за тот месяц, что я вам  служил,  десять  рубликов
пожалуйте, не то государю прошение подам. А они меня за шиворот и  мордой  в
дверь. Еще и сапогом под зад...