нбрюком?  И  что  все  они  были
вооружены этими самыми винтовками? Весьма знаменательное совпадение.
   - Винтовка-то хоть хорошая? - спросил Иван Дмитриевич.
   - Неплохая.
   - Так в чем же дело? Пускай.
   - Но есть и получше. - Поручик начал  нерв-ничать.  -  Скажу  без  ложной
скромности, сам предложил превосходную модель. Трудился над ней три  года  и
довел  до  совершенства.  Ударник  прямолинейного  движения!  Представляете?
Пружина спиральная! Дайте лист бумаги, я нарисую.
   - Не надо, - испугался Иван Дмитриевич.
   По этому предмету он знал лишь то, о чем во время унылых семейных  обедов
по  воскресеньям  распространялся  тесть,  отставной  майор.  Ружье,  точнее
русское ружье, он считал особым стреляющим добавлением к штыку, который, как
известно, молодец, чего про пулю не скажешь. В числе главнейших  достоинств,
какими должно обладать это второстепенное  добавление,  тесть  полагал  два:
толщину шейки приклада и вес. Чем толще шейка,  тем  труднее  перерубить  ее
саблей, когда пехотинец, защищаясь от кавалерийской  атаки,  поднимет  ружье
над собой. А тяжесть оружия развивает  выносливость  у  нижних  чинов.  Если
оружие будет чересчур легким, солдаты избалуются.
   Поручик вскочил и начал ходить по гостиной.
   - У моей модели прицел на полторы тысячи шагов! - почти кричал  он.  -  У
Гогенбрюка  всего  на   тысячу   двести.   У   меня   гильза   выбрасывается
автоматически, да! У него выдвигается вручную. Сами  австрийцы  его  систему
отвергли, а мы приняли. Почему?
   - Может быть, так дешевле обходится переделывать старые ружья?
   - Ха! На чем бы другом экономили.
   - Или фон Аренсберг получил взятку от Гогенбрюка. Как военный атташе,  он
был вхож в высшие сферы, мог помочь.
   - Наоборот, - сказал поручик. - Идея принадлежала князю, а Гогенбрюк  был
только его орудием. Как и  принц  Ольденбургский.  Тот,  впрочем,  невольным
орудием.
   - Ничего не понимаю, - признался Иван Дмитриевич.
   - Эх вы... Я уверен, князь имел секретное  задание  своего  правительства
содействовать ослаблению русской армии. Ситуация  на  Балканах  такова,  что
рано или поздно мы будем драться там не только с султаном, но и с Веной.
   - Далась вам эта ситуация на Балканах!
   Поручик понизил голос:
   - Кто-то должен был помешать фон Аренсбергу осуществить эти планы.
   - Вы имеете в виду его убийцу?
   - Попрошу не употреблять при мне это слово!
   - То есть? - не понял Иван Дмитриевич.
   - Не убийца, нет! Мститель.
   - Но не вы же, надеюсь, отомстили ему столь зверским способом?
   - Скажу откровенно, такая мысль приходила мне в голову. И, думаю, не  мне
одному.
   Иван Дмитриевич насторожился:
   - Кому же еще?
   - Многим честным патриотам.
   - Вы знаете их по именам?
   - Имя им - легион! - мрачно сказал поручик. - Вам, господин Путилин,  уже
невозможно отказаться вести расследование. Я вас не осуждаю. Но заранее хочу
предупредить: не проявляйте излишнего усердия!
   - О чем это вы? Я исполняю свой долг.
   - Ваш долг - служить России!
   - Ей и служу. Я охраняю покой моих сограждан.
   - Граждане бывают спокойны в могучем государстве, - возразил поручик, - а
не в том, чья армия вооружена винтовками  Гогенбрюка.  Скажите,  могу  ли  я
надеяться, что мститель фон Аренсбергу схвачен не будет?
   - Нет, - твердо ответил Иван Дмитриевич. - Не можете.
   - Я вызову вас на дуэль!
   - А я, - спокойно улыбнулся Иван Дмитриевич, - не приму ваш вызов.
   - Ах так? - Внезапным кошачьим движением поручик ухватил его  за  нос.  -
Шпынок полицейский!
   Нос будто в тисках  зажало,  и  не  хватало  сил  освободиться,  оторвать
безжалостную руку. От боли  и  унижения  слезы  выступили  на  глазах.  Иван
Дмитриевич был грузнее телом, в борьбе задавил бы поручика, но  с  железными
его  клешнями  совладать  не  мог.  Он  замахал  кулаками,  пытаясь  достать
обидчика, стукнуть по нахальному конопатому носу,  но  поручик  держался  на
расстоянии вытянутой руки, а его рука была длиннее.
   - Попомнишь  меня!  Ой  попомнишь!  -  приговаривал  он,  жестоко  терзая
пальцами носовой хрящ.
   В носу уже хлюпало.
   Тогда  Иван  Дмитриевич  воспользовался  извечным  оружием  слабейшего  -
зубами. Изловчившись,  он  цапнул  поручика  за  ладонь,  в  то  место,  где
основание большого пальца образует удобную для укуса выпуклость, известную в
хиромантии как "бугор Венеры". Мясистость его  свидетельствовала  о  больших
талантах поручика в этой области,  где  покойный  князь  мог  бы  стать  ему
достойным соперником. Оба они, живой и мертвый, владели,  видимо,  волшебным
ключом от сундуков, ларчиков и шкатулочек, чьи  замочные  скважины  окружены
алыми, влажными от ночной росы лепестками царицы цветов - розы.
   Таким замечательным ключом Иван Дмитриевич похвалиться не мог, но зубы  у
него были крепкие. Выругавшись, поручик отпустил его нос, левой рукой достал
из кармана платок, зажал им кровоточащую рану и, заслышав шаги  в  коридоре,
скользнул к выходу. В дверях он едва не столкнулся с Певцовым. Тот  проводил
его удивленным взглядом, затем с не меньшим удивлением  увидел  покрасневший
нос и увлажнившиеся от боли глаза Ивана Дмитриевича.
   - Что за тип? - спросил Певцов.
   - А-а, какой-то сумасшедший.
   - Я думал, ваш агент.
   - Еще чего! Таких не держим.
   - Зачем он приходил?
   - Излить душу. Рассказывал мне, какой сволочью был князь фон Аренсберг.
   - И вы расстроились до слез?
   - Это-то? - Иван Дмитриевич промокнул глаза платочком. - Это я от  смеха.
Уморительный малый... Ну а что рассказал ваш болгарин? Боев, кажется?
   - Кое-что рассказал, - садясь в кресло, важно ответил Певцов. - По  долгу
службы вам, полагаю, известна деятельность "Славянского комитета"...
   - Разве в его деятельности  есть  что-то  предосудительное?  Насколько  я
знаю,  эта  организация  создана  по  инициативе  властей  и  находится  под
высочайшим покровительством.
   - Вы преувеличиваете. В высших сферах  отношение  к  ней  двоякое,  но  в
данном случае это не важно. Дело вот в чем. Месяц назад "Славянский комитет"
провел сбор пожертвований в пользу болгар, бежавших от турецких  насилий  на
территорию Австро-Венгрии, а фон Аренсберг взялся переправить эти деньги  по
назначению.
   - Зачем он это сделал?
   - Надеялся таким способом завоевать симпатии некоторых влиятельных лиц  в
Петербурге, сочувствующих славянскому движению. Хотек его затею не  одобрил,
но втайне от него князь все-таки принял деньги и выдал расписку. Тогда-то на
горизонте и появился Боев. Ему, оказывается, удалось добиться,  чтобы  часть
собранных пожертвований передали на нужды землячества болгарских студентов в
России. Третьего дня Боев  приходил  сюда  за  деньгами,  но  фон  Аренсберг
согласился выдать ему оговоренную сумму не раньше, чем "Славянский  комитет"
по-новому оформит все финансовые документы. Следующее их свидание  назначено
на сегодня, на девять часов утра, но Боев на него не пришел.
   - Почему?
   - Сам он говорит, что прибежал  с  опозданием,  когда  в  дом  никого  не
впускали. Ночью, дескать, готовился к экзамену, заснул только на рассвете и,
соответственно, проспал.
   - А что нашли при обыске?
   - Ничего существенного. След укуса тоже не обнаружен.
   - Вы осмотрели ему руки до локтей?
   - До плеч. Потом заставил его раздеться до пояса и обследовал все тело.
   - И отпустили?
   - Напротив. Посадил на гауптвахту.
   - Помилуйте! На каком основании?
   Певцов улыбнулся.
   - Я, господин Путилин, излагаю вам голые факты. Выводы оставляю при себе,
иначе результаты собственных разысканий вы невольно  начнете  подгонять  под
мои подозрения.
   - Вы так думаете? - оскорбился Иван Дмитриевич.
   - Да, но в этом нет никакой вашей вины.  Согласитесь,  между  полицией  и
жандармами есть известная разница в положении, которую  вы  при  всех  ваших
талантах и  амбициях  не  можете  не  сознавать.  Моя  мысль  имеет  большую
ценность, чем ваша, не потому, что я умнее, а потому, что  я  -  это  я.  Не
хотелось бы подавлять вас авторитетом нашего ведомства.
   Придавая значительность этой мысли, часы на стене пробили пять раз.
   - Тогда, пожалуйста, объясните мне, - попросил Иван Дмитриевич, возвращая
разговор на почву голых фактов, - почему князь  пригласил  к  себе  Боева  в
такую, по его понятиям, рань? После бессонной ночи, проведенной в Яхт-клубе,
он мог бы назначить ему свидание и попозже.
   - Князь не хотел, чтобы о  его  встрече  с  Боевым  стало  известно.  Как
правило, в девять и даже в десять часов утра он еще спал, поэтому наблюдение
за домом устанавливалось где-то к полудню.
   - За ним следили? - поразился Иван Дмитриевич. - Кто?
   Но Певцов уже спохватился, что наболтал лишнего.
   - Извините, господин Путилин, вам это знать ни к чему, - отрезал он.
   - Тайна, затрагивающая государственные интересы России?
   - Именно.
   - В таком случае, - поколебавшись, все-таки решился  Иван  Дмитриевич,  -
советую обратить внимание на того преображенского  поручика,  с  которым  вы
только что чуть в дверях не столкнулись. Не знаю, к сожалению, его  фамилии.
Зато знаю, что этот малый изобрел какую-то волшебную  винтовку,  отвергнутую
нашими чинушами из Военного министерства.
   К тому времени как часы пробили четверть шестого, он успел  рассказать  о
кознях барона Гогенбрюка, также не сделав никаких выводов. Факты,  и  ничего
больше.
   - Да, любопытно. А почему вы сами не хотите заняться  этим  поручиком?  -
недоверчиво спросил Певцов. - Почему уступаете его мне?
   - Политика, ротмистр, это по вашей части. Куда нам с кувшинным-то  рылом!
Мы свое место знаем.
   - Издеваетесь?
   - Есть маленько, - признал Иван Дмитриевич,  -  но  если  серьезно,  я  и
вправду считаю,  что  вы  тут  лучше  справитесь.  Моя  профессия  -  ловить
уголовников, а не тех джентльменов,  что  убивают  себе  подобных  из  самых
благородных политических убеждений.
   - Хорошо, - кивнул Певцов, - спасибо за информацию. Однако вы,  по-моему,
намерены утаить от меня одно весьма важное обстоятельство.
   - Какое?
   - Отрезанная голова. Мои люди разговаривали с вашим  агентом  по  фамилии
Сыч, но мало чего добились. Я, собственно, для того сюда  и  приехал,  чтобы
подробнее разузнать о его визите. Что он вам сообщил?
   - Нес всякую чушь. Будто австрийскому  консулу  голову  отрубили,  а  он,
видите ли, ее нашел.
   - Хороши у вас агенты, - усмехнулся Певцов.
   - Он у меня один такой. Выгнал бы, да жалко,  у  него  семеро  по  лавкам
пищат.
   - То, что говорил ваш Сыч, дикость, конечно, тем не менее все это  звенья
одной цепи. У меня определенно складывается впечатление, что кто-то  сеет  в
городе панику.
   - А  чья  голова?  -  поинтересовался  Иван  Дмитриевич.  -  Вам  удалось
выяснить?
   - Голова-то ничья.
   - Как ничья?
   - Из анатомического театра Медико-хирургической академии.  Вчера  студент
Никольский поспорил с  приятелями  на  бутылку  шампанского,  что  незаметно
вынесет эту голову, и, представьте себе,  вынес.  Пугал  ею  девиц,  пьяный,
потом бросил прямо на улице.
   - Вот мерзавец! - возмутился Иван Дмитриевич. - Вы его арестовали?
   - Это успеется. История не так элементарна, какой она  представляется  на
поверхностный взгляд.
   Певцов подошел к окну,  громко  постучал  в  стекло,  привлекая  внимание
своего кучера, и подал ему знак, что сейчас выйдет.
   - Вы куда едете? - спросил Иван Дмитриевич.
   - А вам куда надо?
   - На Кирочную.
   - Ну, до места не доставлю, но полпути провезу, если желаете.
   Через десять минут они проехали под аркой  Главного  штаба,  повернули  и
покатили по  Нев-скому.  Вокруг  раздавались  крики  извозчиков  и  кучеров,
слышался неумолчный шелест литых резиновых шин, похожий на шипение оседающей
в кружках пивной пены.  Веселая  нарядная  толпа  с  гулом  текла  по  обеим
сторонам проспекта, как всегда бывает в первые теплые весенние вечера, когда
в самом воздухе разлито обещание какой-то счастливой перемены жизни.
   - Чувствуете?  -  угрюмо  проговорил  Певцов.  -  Повсюду  неестественное
лихорадочное возбуждение.
   Иван Дмитриевич хмыкнул:
   - Весна. Щепка на щепку лезет.
   Экипаж  был  на  рессорах,  его   плавное   покачивание   располагало   к
откровенности.
   - Весна, говорите? А вот мне почему-то не Лель с дудочкой на ум приходит,
а знаете кто? Михаил Бакунин, как это ни  странно  звучит  в  такую  погоду.
Слыхали о нем?
   - Социалист?
   - Да, социалист, эмигрант, революционеры всей Европы на него молятся.  Он
у них вроде Папы. По его мнению, с этой братией, - указал Певцов  на  группу
студентов  около  афишной  тумбы,  -  каши  не  сваришь.  Маменькины  сынки,
белоручки, крови боятся. В  тайные  же  общества  следует  вербовать  всякое
отребье, уголовных. Он эту сволочь по-научному именует:  разбойный  элемент.
То они просто так убивали и грабили, а теперь, понимаете  ли,  будут  делать
все то же самое, но с теорией, для того, чтобы вызвать брожение в  обществе.
Тогда социалистам легче будет захватить власть. Как в Париже...
   Иван Дмитриевич подумал, что подобная идея может осенить только человека,
никогда не бывавшего в настоящем воровском притоне, и поверить в возможность
ее осуществления способен лишь такой же человек.
   - Если вы подозреваете, - сказал он, - что фон Аренсберг пал жертвой этой
теории, стоит другими глазами взглянуть на ту косушку из-под водки.
   - Какая еще косушка?
   - Помните, утром я  ее  в  гостиной  за  шторой  нашел,  на  подоконнике?
Болгарин, наверное, предпочел бы вино...
   Певцов задумался. Некоторое время ехали молча, потом он приказал кучеру:
   - Стой!.. Мне здесь направо, а вам - прямо. Вылезайте. Желаю удачи.
   2
   По дороге на Фонтанку, к  Шувалову,  который  нуждался  в  материале  для
докладов государю, и  позднее,  разыскивая  указанного  Иваном  Дмитриевичем
преображенского поручика, чтобы на всякий случай потянуть и за эту  ниточку,
Певцов мысленно продолжал следовать своим путем -  от  очевидной  причины  к
вероятным фактам.
   Хотя Боев и не признался в убийстве фон Аренсберга, подозрения не были  с
него сняты. Певцов предполагал, что ночью он забрался в княжеский особняк  с
целью завладеть всей собранной "Славянским комитетом" суммой,  а  не  частью
ее, и  пустить  эти  деньги  на  закупку  оружия  для  болгарских  гайдуков.
Основания для такого вывода имелись:  по  словам  председателя  "Славянского
комитета",  Боев  неоднократно  заявлял  ему,  что  лучший   способ   помочь
пострадавшим от турецких насилий беженцам - отомстить за них. Он  знал,  что
деньги лежат в сундуке, но открыть его не  сумел,  князь  даже  под  угрозой
смерти не сказал, где спрятан ключ. В итоге Боеву и его сообщнику, которого,
видимо, князь и  укусил  за  руку,  пришлось  довольствоваться  револьвером,
лежавшим в туалетном столике, и десятком французских золотых монет.
   Свои выводы Певцов скрыл от Ивана  Дмитриевича,  чтобы,  если  подозрения
подтвердятся, не делиться с ним лаврами, но тот сам обо всем  догадался.  Не
бог весть какие сложные умозаключения!
   Однако  Иван  Дмитриевич  не  знал  другого:  студент-медик   Никольский,
укравший голову из анатомического театра, еще днем был  арестован.  Схватили
его в тот момент, когда он явился на  дом  к  уже  сидевшему  на  гауптвахте
Боеву. За этой квартирой  Певцов  приказал  установить  наблюдение,  и,  как
оказалось, не напрасно.
   Прибыв туда, он задал Никольскому пять вопросов:
   1. Сам ли он додумался  вынести  голову  из  здания  Медико-хирургической
академии, а  затем  бросить  ее  на  улице,  или  действовал  по  чьему-либо
наущению?
   2. Может быть, кто-то из товарищей раззадорил его и подбил на такое пари?
   3. Где он провел сегодняшнюю ночь?
   4. В каких отношениях состоит с Боевым?
   5. По какому делу явился к нему на квартиру?
   "Обещаю, - сказал ему Певцов, - что если  ответы  будут  чистосердечными,
ваш  проступок  останется  без  последствий.  Иначе   "волчий   билет"   вам
гарантирован".
   Никольский принял это обещание близко к сердцу, тем не менее отвечал, что
украл голову исключительно по собственной дурости,  ночь  провел  у  старшей
сестры Маши, а к Боеву пошел попросить полтинник на  опохмелку,  потому  что
они приятели, вместе учатся.
   Что-то настораживающее было в самой безыскусности этих объяснений.
   Певцов приказал Никольскому  снять  пиджак,  закатать  рукава  рубашки  и
тщательно осмотрел его белые  пухлые  руки.  Тот  стоял  ни  жив  ни  мертв.
Процедура казалась  тем  страшнее,  что  постичь  ее  смысл  он  не  мог,  а
спрашивать не решался.
   Не обнаружив следа зубов князя фон Аренсберга, Певцов  отпустил  мерзавца
на все четыре стороны, но отправил следить за ним двоих жандармских филеров,
одетых в партикулярное платье.
   Со  страху  Никольский  окончательно  протрезвел,  шел   быстро.   Филеры
двигались за ним порознь по обеим сторонам улицы. Скоро вся троица бесследно
растворилась в толпе на Литейном.

   ГЛАВА 4
   НОВЫЕ ПЕРСОНАЖИ
   1
   Пройдя пару кварталов по  Кирочной  улице,  Иван  Дмитриевич  остановился
перед обшарпанной  громадиной  четырехэтажного  доходного  дома  с  зеленной
лавкой внизу. Здесь, как утверждал  княжеский  кучер,  проживала  та  особа,
которая в списке Левицкого значилась под номером девятым и последним.
   В дворницкой не составило труда выяснить, какую именно квартиру  нанимают
супруги Стрекаловы. Он поднялся на этаж, позвонил. Открыла горничная.  Через
минуту хозяйка вышла в  переднюю,  где  Иван  Дмитриевич  ее  дожидался,  и,
услышав его имя и должность, сказала:
   - Приходите в другой раз. Мой муж в отъезде.
   - Мне нужны вы, мадам, - ответил Иван Дмитриевич.
   Прошли в гостиную. Жестом полководца, определяющего место для бивака, она
указала ему на стул, а сама присела на пузатом турецком пуфике  из  цветного
ватина, с неровными бахромчатыми фестонами. Это, видимо, было ее рукоделье.
   На стене висела фотография -  портрет  унылого,  щекастого,  толстогубого
мужчины в парадном мундире Межевого  департамента.  Под  фотографией  -  две
скрещенные сабли.
   - В каких кампаниях участвовал ваш супруг?  -  вежливо  осведомился  Иван
Дмитриевич.
   - Ни в каких не участвовал.
   - Отчего же сабли?
   Не ответив, она  сморщила  нос,  и  эта  ее  гримаса,  исполненная  чисто
женского, даже скорее девичьего презрения, была внятнее любых  слов.  Только
сейчас Иван Дмитриевич оценил особую стать своей собеседницы.  В  ее  мощной
шее, в сильных, но пленительно вяло двигающихся  руках,  в  прямой  спине  и
маленькой   голове   с   тугим   пучком   черных   волос   виделось    нечто
завершенно-прочное, литое. Вместе  с  тем  ничего  мужеподобного.  Это  была
красота чугунной пушки, которая в русской  грамматике  недаром  относится  к
женскому роду. Такая женщина, имеющая такого мужа, и впрямь  могла  полюбить
князя фон  Аренсберга,  в  прошлом  лихого  кавалериста,  героя  сражений  с
итальянцами и альпийских походов.
   - Я пересяду, - сказал Иван Дмитриевич, вставая со стула и  усаживаясь  в
кресло спиной к портрету Стрекалова. - Разговор пойдет о  таких  вещах,  что
мне не хотелось бы видеть перед собой глаза вашего супруга.
   - У меня мало времени, - перебила Стрекалова. - Я жду гостей к ужину.
   - Гостей сегодня не будет, - ответил Иван Дмитриевич.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Мадам, поймите меня правильно...
   Он  начал  издалека,  хотя  оглушить  нужно  было  сразу,  с  налету,   и
посмотреть... Но духу не хватало, чтобы сразу.
   - Я никогда не подвергал сомнению право  женщины  свободно  распоряжаться
своими чувствами. Особенно если это не наносит ущерба браку. Но я не одобряю
русских  красавиц,  отдающих  сердца   иностранцам.   Это   напоминает   мне
беспошлинный вывоз драгоценностей за границу.
   - Я не драгоценность, а вы не таможенник. Что вам от меня нужно?
   - Видите ли...
   - А, кажется,  я  догадываюсь.  -  Стрекалов