ение  армии?
Предполагает ли господин  Путилин  возможность  политической  провокации  со
стороны Стамбула? А самоубийство? Полностью ли исключен такой вариант?
   - Другие корреспонденты смаковали бы подробности преступления, -  говорил
Кунгурцев. - Хлебом не корми, дай расписать  окровавленные  простыни.  Но  я
всегда пытаюсь понять подоплеку событий.
   - А при чем здесь карбонарии? - спросил Никольский.
   - При том, что  несколько  лет  назад  фон  Аренсберг  воевал  в  Италии.
Говорят, он там не лучшим образом вел  себя  с  пленными,  а  у  итальянских
тайных обществ длинные руки... Но этот Лекок  меня  и  слушать  не  стал.  Я
спрашиваю: "Вы,  господин  Путилин,  осведомлены,  что  секретарь  турецкого
посольства Юсуф-паша недавно вернулся из Стамбула? Что ехал он почему-то  не
через  Одессу,  как  обычно,  а  приплыл  морем  из  Италии,  на  генуэзском
пароходе?" И знаете, как отреагировал наш сыщик? Ни в жизнь не  догадаетесь!
Спросил, сколько денег я дал лакею у входа. Я сказал, что десять рублей.
   - Десять рублей? - ахнула Маша. - А сам сперва говорил - рубль.
   - Да рубль, рубль, - успокоил ее Кунгурцев. - Я нарочно ему  так  сказал.
Глядите, мол, на какие расходы иду, чтобы с вами  побеседовать.  А  он  мне:
"Врете. Рубль вы ему дали, не больше, а могли бы и двугривенным обойтись..."
И весь разговор! Вот его какие проблемы занимают. Лекок!
   - Что это? - прислушиваясь, подала голос Маша. - Будто крикнули на улице.
   - Это я пальцем по стеклу, - сказал Никольский. - Одно слово пишу.
   - Какое еще слово?
   - Тайное. Боев научил. Гайдуки его на деревьях вырезают.
   - Ты у нас гайдук, - ухмыльнулся Кунгурцев. - Связался с этим болгарином.
Из академии попрут, куда денешься? Я тебе денег не дам, не рассчитывай.
   - Слепых буду лечить, - сказал Никольский. - Мухоморами.
   - Опять кричат. He слышите, что ли?
   Маша подошла к окну, но широкий карниз мешал рассмотреть, что  происходит
на улице.
   - Ой! Фонарь разбили!
   - Ничего удивительного, - заметил Кунгурцев. - Помните, что  было,  когда
осенью начали будки с пожарными извещателями на улицах ставить? Через неделю
ни одного  стекла  целого  не  осталось.  Что  ни  ночь  -  ложные  тревоги.
Брандмейстер прямо стоном стонал. Про фонари я уж и не  говорю.  У  нас  они
всякому пьяному поперек дороги. Злейшие враги!
   - Скоро белые ночи, - сказал Никольский.
   Маша встала коленями на подоконник, прижалась к стеклу и чуть  не  упала,
отшатнувшись: на улице хлопнул выстрел, эхо гулко ударилось в окна.
   - Не трогай! - прикрикнул на  жену  Кунгурцев,  видя,  что  она  пытается
распечатать заклеенную на зиму форточку.
   Пока он оттаскивал ее от окна, Никольский ринулся в прихожую, выскочил на
площадку и застучал сапогами по лестнице. Вспугнутые коты прыскали из углов,
бесшумными прыжками уносились вверх, на чердак.
   - Петя! Куда? Вернись! - кричала вдогонку сестра.
   Он не отвечал. Да, он надругался над мертвой головой, зато теперь  спасет
живую.
   Грудью толкнул дверь подъезда,  выбежал  на  улицу.  В  проясневшем  небе
стояла белая луна, ветер утих. Справа, шагах в двадцати,  Никольский  увидел
накрененную карету с тускло-золотым австрийским орлом. Рядом лежал на  земле
человек, над ним склонился другой. Услышав шаги, он выпрямился.
   - Я секретарь австрийского посольства барон Кобенцель. Вы  здесь  живете?
Это наш посол, граф Хотек. Нужно занести его в дом...

   ГЛАВА 13
   СРЕДИ ПРИЗРАКОВ
   1
   Капитан Лундин ввел в гостиную  Левицкого,  перетрусившего  до  последней
степени.  На  прошлой  неделе  тот  играл  краплеными  картами   с   принцем
Ольденбургским и герцогом Мекленбург-Стрелецким, которые изредка садились  с
ним за стол из уважения к его родословной, и  теперь  было  подозрение,  что
дело вскрылось. Хуже всего было то, что он не  успел  выбросить  из  кармана
свои колоды, их могли обнаружить при обыске.
   Подполковник Фок, распространяя  вокруг  себя  сладкий  дух  шампанского,
начал излагать  Шувалову  новую  версию:  претенденту  на  польский  престол
выгодна война между Россией и Австро-Венгрией,  это  приведет  к  ослаблению
обеих держав,  поделивших  между  собой  Речь  Посполиту,  и  тогда...  Иван
Дмитриевич слушал, не в  силах  вымолвить  ни  слова.  Бред  затягивал,  как
водоворот.  Вдруг  вынырнула,  поплавком  закачалась  на   поверхности   его
собственная фамилия: Путилин.  Чуть  погодя  опять:  Путилин,  Путилин.  Это
капитан Лундин докладывал  Шувалову,  что  сегодня  днем  Левицкий  зачем-то
приходил сюда,  в  Миллионную,  здесь  у  него  было  назначено  свидание  с
начальником сыскной полиции Путилиным.
   - Зачем они встречались в  такой  день,  и  не  где-нибудь,  а  на  месте
преступления? Что у них  за  секретные  дела?  -  высказывал  свои  сомнения
Лундин.
   Что касается Фока, он, как подполковник, смотрел на вещи шире и глубже.
   - Мы все, ваше сиятельство, - говорил он, - упустили из виду,  что  скоро
поляки будут отмечать грустный для них юбилей...
   - Какой? - перебил Шувалов.
   - На будущий год исполняется сто лет со дня первого раздела Польши  между
Россией, Австрией и Пруссией. Наверняка есть горячие головы, готовые  залить
жертвенной кровью алтарь этого юбилея...
   Левицкий, не  слушая,  встревал,  рвался  сообщить  что-то  про  шулеров,
которых он якобы всегда самолично бил канделябрами - да, канделябрами их, по
мордасам, по мордасам! Фок зловеще ухмылялся. Вот-вот,  казалось,  из  этого
бреда поднимется и махровым цветом расцветет  блестящая  догадка:  он,  Иван
Дмитриевич,  в  сговоре   с   Левицким   задушил   фон   Аренсберга,   чтобы
спровоцировать войну с Веной, возродить Речь Посполиту в границах 1772 года,
а в итоге самому сделать блестящую карьеру и стать шефом тайной полиции  при
польском короле. А что? Между прочим, вполне в певцовском стиле.
   - Так ведь вот же он, Путилин! - удивился Фок, словно только что  заметил
Ивана Дмитриевича. - Вот мы у него и спросим...
   У Шувалова задергалось левое веко.
   - Вот сейчас мы его спросим, - ласково говорил Фок, - о чем это они здесь
тет-а-тет совещались, голубчики. А?
   - Да вы что? - взревел вдруг Шувалов,  грохая  кулаком  по  столу.  -  Вы
пьяны, подполковник? Или головой ушиблись? Какие  еще  претенденты!  Что  вы
мелете? Вон отсюда!
   - Ваше сиятельство, -  начал  оправдываться  Фок,  -  вы  же  сами,  ваше
сиятельство, говорили про польских заговорщиков...
   - Вон! - неистовствовал Шувалов, зажимая ладонью непослушное веко.
   Фока и Лундина как ветром вымело  из  гостиной,  лишь  ножны  брякнули  о
косяк. Вслед за ними юркнул в дверь Левицкий, за Левицким - Иван Дмитриевич,
решив воспользоваться моментом и тоже дать деру. Обалдевший Рукавишников его
не задержал. И слава богу! Толкаясь в парадном, все  четверо  вывалились  на
крыльцо, где казаки конвоя по-прежнему покуривали свои  носогрейки,  и  лишь
здесь, опомнившись, Лундин и Фок степенно направились  к  коляске.  Левицкий
стреканул в одну сторону, Иван Дмитриевич - в другую, опасаясь погони,  ведь
Шувалов с Певцовым, конечно, не простят ему  порванного  письма.  С  разгону
хотел было перелезть через ограду  и  уйти  дворами,  уже  взялся  рукой  за
холодное чугунное копьецо, как вспомнил про Левицкого. Где он, сволочь? Куда
делся? Поговорить же не успели!
   Никто вроде не преследовал. Тишина. Иван Дмитриевич вернулся к углу  дома
и, укрывшись за водосточной трубой, осторожно оглядел улицу. Она была пуста.
Претендент на польский престол исчез, растворился во мраке.  Даже  шагов  не
слыхать. Черный клеенчатый верх шуваловской кареты,  мокрый  от  растаявшего
снега, блестел под луной, как рояль. Подполковник Фок и капитан Лундин  тоже
исчезли, словно и  не  бывали,  словно  соткались  из  воздуха,  из  гнилого
питерского тумана, - призраки, нежить, которой, как в детстве учила матушка,
на все вопросы нужно твердить одно: "Приходи вчера!"
   Скорее прочь от этого дома! А то самому можно свихнуться, на них глядючи.
   Поежившись, Иван Дмитриевич поставил торчком ворот сюртука. Пора  хватать
настоящего убийцу. Пускай он никому не нужен, этот убийца, - ни  Шувалову  с
Певцовым, ни  Хотеку,  ни  Стрекаловой,  ловить-то  все  равно  надо,  иначе
собственная жизнь теряла всякий смысл.
   Слышно было, как бушует в гостиной Шувалов. Казаки пересмеивались,  есаул
раздраженно щипал усы. Ему надоело слоняться без дела под окнами, но никаких
распоряжений не поступало.
   Иван  Дмитриевич  немного  послушал  и  пошел  вдоль  Миллионной  по  уже
намеченному и обдуманному маршруту, однако через  полсотни  шагов  навстречу
вылетел запыхавшийся Константинов.  Буквально  в  следующую  минуту  на  них
вынесло и Сыча, который был уже в сапогах, пальто и фуражке.  Обидевшись  на
любимого начальника, он не шибко торопился, забежал домой одеться и хлебнуть
кипяточку.
   Константинов,  отдышавшись,  подробно  рассказал  о  своих  приключениях,
перечислил приметы гонителя: высокий, здоровый, борода мочального цвета.
   Сыч  сообщил,  что  свечи  у  дьячка   Савосина   покупал   некто   прямо
противоположного обличья: маленький, тощий и бритый.
   Внимательно слушая  обоих,  Иван  Дмитриевич  посматривал  на  окна,  где
сквозил за шторами силуэт Певцова. Как он давеча в спину-то поддал, сволочь!
И видел, главное, что Иван Дмитриевич упал на карачки. В ладонях  и  коленях
оживало воспоминание о мокрой мостовой. И за что? Нет, такое не прощается.
   - А это вам, Иван  Дмитрич,  супруга  прислала,  -  сказал  Константинов,
вынимая из-за пазухи полотняный мешочек с бутербродами.
   Иван Дмитриевич понюхал его:
   - Опять с курятиной?
   - Не знаю.
   - Ладно. А монеты где?
   - Уговор-то! - напомнил Константинов. - Одна теперь моя. Вы  давеча  сами
обещали. Не помните?
   - Я все помню. Давай сюда.
   - Которую?
   - Обе.
   Вздохнув, Константинов  достал  наполеондоры:  один  полновесный,  другой
потоньше, с истертым профилем. Даты чеканки на них  стояли  разные.  Первый,
найденный  под  княжеской  кроватью,  выбит  был  во  время  Севастопольской
обороны, но выглядел как новенький. Второй отчеканили в позапрошлом году,  а
он уже затерся, износился. Почему эти монеты лежали у князя  не  в  сундуке?
Получил ли он их  от  кого-то  или  кому-то  хотел  отдать,  раз  положил  в
туалетный столик? И почему все-таки револьвер лежал там же?
   Иван Дмитриевич позвенел наполеондорами, задумчиво  побросал  на  ладони.
Наконец решился. Возвращая их Константинову, приказал:
   - Ступай в дом, покажи графу Шувалову. Чего мне сейчас  рассказал,  то  и
ему. Слово в слово. А что меня встретил, не говори.
   Сыч с грустью слушал своего начальника. Нет,  не  бывать  ему  доверенным
агентом.  Ведь  не  его  отправляют   с   докладом   к   Шувалову.   Значит,
константиновская новость поважнее будет.
   Но Константинов ничуть не обрадовался.
   - Да как же так, Иван Дмитриевич! - поразился он. - Зачем это? На что  им
отдавать, дармоедам? Сами управимся. Кликнем наших ребятишек...
   - Ступай, - повторил Иван Дмитриевич.
   - Не пойду, - плачущим голосом сказал Константинов. - Бейте, что  хотите,
со мной делайте, не пойду!
   Иван Дмитриевич молча  развернул  его  к  себе  спиной  и  слегка  поддал
коленкой, выводя на указанный маршрут.
   Константинов побрел, куда было велено, бормоча:
   - Им теперь наградные, им все. А нам? Бегаешь целый день, как собака...
   Иван Дмитриевич подождал, пока он взойдет на  крыльцо,  затем  отошел  за
угол, чтобы не видно было со стороны дома фон Аренсберга. Здесь он  развязал
мешочек. Бутербродов оказалось три,  все  с  нежирным  чухонским  сыром.  Он
поделил их почти поровну: два взял  себе,  один  отдал  Сычу.  Откусил  и  с
нетерпением стал ждать дальнейших  событий,  убеждая  сам  себя,  что  много
времени это не отнимет.
   Ветер начал стихать, слышнее стало, как шумит вдали разгулявшаяся Нева.
   Получив бутерброд, Сыч немедленно забыл о том, что Иван Дмитриевич  гонял
его до Воскресенской церкви в одной рубахе. Не было на него  никакой  обиды.
Ну и что, что к жандармам послали Константинова? Зато хлеб с сыром - вот он!
А уж Иван Дмитриевич зря не  даст,  не-ет...  Сыч  бережно,  как  величайшую
драгоценность, держал бутерброд на ладони и не смел  поднести  его  ко  рту.
Сердце пело: заслужил, заслужил!
   - Ешь, - сказал Иван Дмитриевич. - Чего смотришь!
   Сыч откусил и восхитился:
   - Мед, не сыр! Прямо на языке тает.
   - Не слишком постный?
   - Кто вам, Иван Дмитрич, такое скажет, вы ему не верьте.
   Помолчали, потом Сыч спросил:
   - А чего мы стоим здесь, Иван Дмитрич? Ждем кого?
   Ответа не последовало, и он, испугавшись, что сунулся, куда  не  положено
агентам, даже почти доверенным, решил завести сторонний разговор:
   - Этот-то, что на монетке, он тому Наполеону кем же доводится?
   - На киселе седьмая вода.
   Иван Дмитриевич вынул часы, щелкнул крышкой. Ого, уже  четыре  доходит...
Сутки назад в это время князь фон Аренсберг открыл дверь парадного, запер ее
изнутри, положил ключ на столик в коридоре, прошел в спальню, где камердинер
начал стягивать с него сапоги, а те двое, сидящие на подоконнике за  шторой,
затаили дыхание. Иван Дмитриевич попробовал вообразить, будто сам  сидит  на
том подоконнике. Иголочками покалывает  затекшие  ноги.  Представил  это,  и
получилось - сидит, ждет. Шепчет напарнику: "А вдруг не скажет,  где  ключ?"
Тот отвечает одними губами: "Скажет..." И не слышно,  и  губ  в  темноте  не
видать, а понятно. В спальне горит лампа, свет проникает в  гостиную,  косой
кровавый блик стоит на  стене,  отброшенный  туда  медным  боком  княжеского
сундука. Ни ножом, ни гвоздем отомкнуть его не  удалось.  Пытались  кочергой
подковырнуть крышку, тоже не вышло.
   Утром Иван Дмитриевич осмотрел подоконник и сейчас вновь мысленно  провел
по нему ладонью. Крошек нет, значит, хлеба не  ели.  В  таком  случае  зачем
взяли с собой чухонское масло? Странная закуска.
   Небо скоро начнет  светлеть,  но  эхо  еще  по-ночному  гулкое,  сильное.
Переступил с ноги на ногу, а кажется, что кто-то ходит  около,  хоронясь  за
домами.
   Когда шестнадцатилетним парнишкой  Иван  Дмитриевич  впервые  очутился  в
Петербурге, он поражен был тутошним эхом. В его родном городке шагу и голосу
не  во  что  удариться,  не  от  чего  отскочить:  все  мягкое,  деревянное,
соломенное. А здесь кругом камень, стены до неба. Что отдается?  Откуда?  Не
поймешь.
   - А ведь мы чего-то ждем, Иван Дмитриевич! - прерывисто  дыша,  заговорил
Сыч. - Ведь не зря мы тут прячемся. Ведь вместе же мы тут в засаде стоим,  и
я это по гроб  жизни  не  забуду,  что  вместе.  Что  сыром  угостили...  Вы
доверьтесь мне, Иван Дмитриевич! Скажите, чего ждем?
   - Погоди, - сказал Иван Дмитриевич. - Скоро пойдем.
   - Куда?
   - К Воскресенской церкви.
   Еще не веря в свое счастье, Сыч сказал:
   - Не зря, выходит...
   - Цыц! - Иван Дмитриевич задвинул его за угол, дал по затылку,  чтобы  не
высовывался.
   Хлопнула дверь парадного. На крыльцо вышел Шувалов, за ним - Певцов.
   - Итальянцы, ваше  сиятельство,  -  громко  говорил  он.  -  Конечно  же,
итальянцы!
   За его спиной шуваловский адъютант начал  что-то  объяснять  подбежавшему
есаулу, который, слушая, понимающе кивал. Тут же крутился Константинов. Один
глаз у него уже начал заплывать, но другой был широко распахнут  и  блестел,
как у светской красавицы, перед балом закапавшей себе  атропин.  То  ли  ему
передалось общее возбуждение, то ли, забыв о корысти, он  предвкушал  чистую
радость: посмотреть, как его бородатому обидчику будут вязать руки.
   - Я так и думал, что итальянцы, - не унимался  Певцов,  помогая  Шувалову
надеть шинель, - но у меня недоставало улик. Они  же  ненавидят  австрийцев,
как  болгары  -  турок.  Столько  лет  под  ними  сидели.  Вот  рукав,  ваше
сиятельство... А князь фон Аренсберг воевал в Италии. По моим сведениям,  он
показал себя там не вполне рыцарем. Деревни жег.
   - Неужели?
   - Увы! И пленных  расстреливал.  Итальянцы  должны  были  ему  отомстить.
Вендетта!
   - Их, наверно, сам Гарибальди прислал, - уважительно сказал адъютант.
   - Нет, - с угрюмой уверенностью возразил есаул. - Это Папа Римский.
   - Вместе с конвоем - за нами! - приказал ему Шувалов, залезая в карету.
   Рядом с ним сел Певцов, следом втиснулся адъютант с Кораном  под  мышкой.
Константинов забрался на козлы, чтобы указывать кучеру дорогу,  Рукавишников
прыгнул на запятки.
   Казаки уже сидели в седлах. Через минуту вся кавалькада скрылась в  конце
улицы, обдав Ивана Дмитриевича талой жижей из-под колес и копыт.
   Он крепче сжал в кулаке  Сычев  трофей  -  наполеондор  из  Воскресенской
церкви. Такие же два, принесенные Константиновым, вели  Певцова  и  Шувалова
вперед, в гавань. Французский император, покорный  воле  Ивана  Дмитриевича,
прочертил им путь своей козлиной бородкой.
   "Скачите, скачите, - подумал он. - Агнцы одесную, а козлища ошую..."
   Он велел Сычу ждать на улице, сам поднялся на крыльцо, позвонил.  Спросил
у открывшего парадное камердинера:
   - Кошка где?
   - Чего-о!
   С недосыпу тот уже мало что соображал.
   - Кошка...
   Она отыскалась в кухне, сидела  там  на  столе,  нюхая  грязную  тарелку.
Своего кота Мурзика, чтобы уважал дисциплину, Иван Дмитриевич лупил по усам,
если тот вспрыгивал на стол, но эту кошку воспитывать не  собирался.  Уцепил
ее за шкирку и двинулся по коридору. Возле дверей,  ведущих  из  гостиной  в
спальню, поднес пленницу к дверной петле, прямо ткнул ее  туда  мордой.  Она
висела безучастно и смирно, как шкура на крюке. Пришлось переменить тактику.
Сперва почесать за ухом, погладить, успокаивая, и снова носом туда же. Кошка
стала принюхиваться с интересом, задвигала усами. Ага, лизнула!
   Эту петлю Иван Дмитриевич  еще  днем  пробовал  на  вкус,  но  ничего  не
распробовал. Язык его, ежедневно обжигаемый горячим чаем,  водкой,  табачным
дымом, давно утратил чувствительность. Вот женщины тоньше, чувствуют вкус  и
запах, потому что не пьют, не курят,  и  нечего  лицемерить,  упрекая  их  в
чревоугодии, в любви к французским духам,  к  турецким  притираниям.  Каждый
любит то, что способен оценить, но Стрекалову же не заставишь дверные  петли
облизывать! Впрочем, кошка даже надежнее.  Животное,  никакого  притворства.
Хотя и без того ясно было, что один из убийц изучил княжескую  квартиру  как
свои пять пальцев - и про сонетку знал, и что  двери  скрипят.  Сейчас  Иван
Дмитриевич мог представить себе картину во всех деталях. Когда князь вечером
отдыхал и преступники входили в дом, дверь в гостиную  оставалась  открытой.
Она не скрипнула, не взвыла по-волчьи, а чтобы потом  из  гостиной  бесшумно
проникнуть в спальню, после отъезда хозяина в Яхт-клуб они эту дверь смазали
чухонским сливочным маслом.
   Иван Дмитриевич отпустил  кошку,  благодарно  погладив  ее  на  прощанье.
Умница! Она дала неопровержимое  доказательство,  что  заранее  продуманного
плана убийцы не имели, решились вдруг. Иначе, по крайней мере,  припасли  бы
постное масло.
   Он прошел в  спальню,  выдвинул  ящичек  туалетного  столика.  Здесь  они
лежали, наполеондоры... Рядом, задремывая прямо на ногах, стоял камердинер.
   - Эти монетки, - спросил у него Иван Дмитриевич, - их князю дал  кто  или
как?
   - В карты выиграл. Третьего дня в Яхтовый клуб ездил, там и  выиграл.  Он
обычно в проигрыше бывает.  Не  везет  ему.  А  тут  приехал  довольнешенек.
"Гляди!" - говорит. Сам их по одной из кармана достает и в  ящичек  бросает.
Дзень, дзень!
   - С кем играл, не знаешь?
   - Да приятель у него есть. Барон Гокен... Гаген...
   - Гогенбрюк?
   - Ага... На другой день  к  нам  сюда  посольский  секретарь  приезжал  с
каким-то делом, так  барин  и  перед  ним  хвастался.  Разошелся,  только  и
слыхать: король, дама, два туза в паре.
   - По-русски говорили?
   - Зачем? По-немецки.
   - А ты понимаешь?
   - Как не то!