У меня мать чухонка, всю жизнь по господам.  Раньше  в  Риге
жили...
   Про револьвер спросить Иван Дмитриевич не успел: кто-то  с  улицы  громко
застучал в окно. Он увидел прижатую к стеклу физиономию Сыча с  приплюснутым
носом. Сыч делал страшные глаза, беззвучно разевал рот и знаками  показывал,
что надо срочно бежать к нему.
   На крыльце он подскочил, крича:
   - Беда, Иван Дмитриевич! На австрийского посла напали прямо на улице!
   - Знаю, знаю. Консулу  ихнему  голову  отрубили,  в  турецкое  посольство
свинью пустили через окно. Все знаю!
   В этот момент сзади раздался голос:
   - Ваш агент говорит правду. Это я ему все рассказал.
   Иван Дмитриевич обернулся. Возле только что, видимо, подъехавшей пролетки
стоял его хороший знакомый, квартальный надзиратель Сопов.
   - Жив? - быстро спросил Иван Дмитриевич. - Отвечай! Жив?
   - Жив пока. Там один студентик подоспел, занесли его в квартиру.
   Кто  виноват,  что  Шувалов  отправил  Хотека  домой  без  конвоя?   Иван
Дмитриевич почувствовал, как холодом свело низ живота. Он толкнул  Сопова  к
пролетке, заскочил сам и скомандовал кучеру:
   - Гони!
   Сопов запрыгнул едва ли не на ходу.
   - Через улицу веревка натянута, - рассказывал он.  -  Кучера  с  козел  и
сбросило, вся морда у него покорябана. Головой стукнулся, ничего не  помнит.
Как пушинку его! Мчались-то по-министерски... Я с обходом шел, слышу -  бах!
Стреляют...
   - А говоришь, веревка!
   - Это само собой.
   - Кому доложил?
   - Никому. Сразу к вам.
   За домами стучала колотушка ночного сторожа, будто спрашивала:  "Кто  ты?
Кто ты? Кто ты?" Луну заволокло тучами. С крыш капало.
   В свете фонаря  промелькнула  заляпанная  свежей  грязью  афишная  тумба:
совсем недавно здесь промчался Шувалов со своей свитой.
   2
   Один казак скакал впереди кареты, двое - сзади, есаул - сбоку, у дверцы.
   Нужно спешить. Константинов сообщил, что сегодня  утром  "Триумф  Венеры"
отплывает на родину. Об этом ему сказали портовые грузчики.
   От тряски едва не стукаясь головой о потолок, болтаясь между Шуваловым  и
его адъютантом, Певцов излагал им свои соображения: он пришел к выводу,  что
убийцам помогал кто-то из русских социалистов. Бакунин, тот ведь якшался и с
Мадзини, и с карбонарскими вентами на юге Италии,  а  к  австрийцам  у  него
давний счет - сиживал у них в тюрьме. Не он ли подбил  итальянцев  отомстить
фон Аренсбергу? Решил использовать их чувства, чтобы убийством  иностранного
дипломата вызвать брожение в обществе.  Дрожжи  у  него  всегда  наготове  -
разбойный элемент. В Париже  вон  что  творится!  Коммуна!  Почему  бы  и  в
Петербурге не устроить?
   - Странно все же, что итальянцы, - сказал адъютант.  -  Видал  я  их  под
Севастополем. Юнкер еще был. В бою хлипкие, но голосистые, черти! Ох и пели!
Ночью, бывало, подползу к ихним траншеям и слушаю.  Лежу  в  траве,  корочку
грызу. Вместо соли порохом присыплю и  жую,  слушаю,  как  поют.  Надо  мной
звезды. Проще простого пулю схлопотать, а я лежу,  дурак.  Нынче  бы  уж  не
полез...
   Певцов, перебивая, рассуждал дальше: несомненно,  карбонарии  прибегли  к
помощи питерских уголовных. Иначе у них  вряд  ли  бы  что  вышло.  В  чужом
городе, не зная языка... Но и каторжники, понятно, по-итальянски  ни  слова.
Следовательно, был посредник. Русский или поляк. Может быть, еврей.
   - Я думаю, это эмигрант, который нанялся матросом на "Триумф  Венеры",  -
сказал Певцов. - Он-то и сидел в трактире "Америка".
   - Почему вы так думаете? - спросил Шувалов.
   - Известно, ваше сиятельство, итальянцы считают  месть  делом  священным.
Убить - да. Пусть из-за угла или  ночью  в  постели  -  пожалуйста,  сколько
угодно. Благородству не  помеха.  В  этом  отношении  они  напоминают  наших
кавказских  горцев.  Но  ограбить,  это  уж,  простите,  из  другой   оперы.
Наполеондоры прикарманили их сообщники. Кстати, найденная  на  окне  косушка
из-под водки свидетельствует в пользу этой версии.  Итальянцы  предпочли  бы
вино.
   В паузе адъютант попытался продолжить свой рассказ:
   - Но они, знаете, на песню тоже падкие...
   - Да не лезьте вы! - Певцов толкнул его локтем в бок. -  Просто  счастье,
ваше сиятельство, что этот  малый  с  подбитым  глазом,  путилинский  шпион,
принес  монеты  нам,  а  не  своему  начальнику.  Тот   бы   стал   хитрить,
выгадывать... Вы уже решили, как с ним поступить?
   - С кем?
   - С Путилиным.  Не  пойму  только,  ненормальный  он  или  прикидывается?
Огульно обвинить в убийстве австрийского посла!
   - Вначале, ротмистр, я должен решить, как мы  будем  оправдываться  перед
Хотеком.
   - Очень просто, - сказал Певцов. - Арестуем Путилина или выгоним  его  со
службы. Вот вам и оправдание.
   - Под Севастополем, говорю, было дело, - встрял-таки адъютант.  -  Как-то
ротный наш приказывает: а ну,  ребята,  заводи  "Ноченьку",  да  подушевнее!
Такой подлец. Сам взял  винтовку  и  к  брустверу.  Я  с  ним.  Запели  наши
солдатики, аж слезу жмет. Глядим, итальянцы уже из траншей высовываются, как
суслики. Слушают. Ротный мне шепчет: стреляй, стреляй! Сам - бац, и  снял  у
них офицера. А я не могу. Рука не подымается.
   - И слава богу, - сказал Шувалов. - А  то  слушаю  вас  и  думаю:  неужто
придется подыскивать другого адъютанта?
   Кучер изо всех сил дернул вожжи.  Заржали  лошади,  карета  остановилась.
Есаул стукнул нагайкой в стекло:
   - Баба какая-то. Лезет прямо под колеса.
   Шувалов открыл дверцу, и к нему кинулась молодая женщина в  сбившемся  на
плечи платке, растрепанная, с безумным взглядом:
   - Ваше благородие, Пупырь! Тут он где-то...
   По лицу ее текли слезы.
   Шувалов потянул дверцу на себя, но женщина уцепилась обеими руками  и  не
пускала. Есаул грудью коня осторожно начал теснить ее прочь, объясняя:
   - Тебе в полицию надо. Иди в полицию.
   - Не за себя боюсь, ваше благородие! Я  с  им  жила,  мне  он  ничего  не
сделает...
   Но есаул, не слушая, разворачивал  коня.  Мигнул  и  пропал,  заслоненный
спинами конвоя, синий фонарь на передке кареты.
   Скорей в гавань! "Триумф Венеры" уже разводит пары, пламя гудит в топках.
   У шлагбаума перед въездом в порт навстречу выбежал  заспанный  солдат  из
инвалидной команды.
   - Подымай! - издали генеральским голосом закричал ему Константинов.
   Трясущимися руками инвалид отпустил веревку, освобождая конец  шлагбаума.
Здоровенная чугунная плюха, привязанная к другому концу, оттянула его  вниз,
со скрипом взметнулась полосатая  перекладина,  и  когда  карета,  почти  не
замедлив ход, проскочила под ней, у Константинова, сидевшего на козлах и  не
успевшего вовремя пригнуть голову, сшибло фуражку.
   Он привстал, чтобы лучше видеть дорогу  одним  глазом.  С  развевающимися
волосами, с горящим на ветру лицом он показывал, куда ехать, покрикивал:
   - Направо давай! Еще направо... Куда? Тпрр-р! Ты какой рукой  крестишься,
олух?
   Наконец в рассветных сумерках Константинов  различил  у  берега  знакомый
силуэт. Почудилось, что ноздри улавливают слабый запах апельсинов. Он увидел
изящные очертания бортов, мачты с пушистыми от снега канатами, тусклый огонь
на баке и  длинную  трубу,  выкрашенную  в  национальные  цвета  Сардинского
королевства - красный, белый  и  зеленый.  Из  трубы  выбивался  дымок,  под
палубой стучала машина, но трап еще не был убран и якорей не отдали.
   3
   Обычно  Пупырь  промышлял  неподалеку  от  гавани,  в  чьих  спасительных
лабиринтах всегда можно укрыться от погони. Где-то там  он  прятал  и  часть
своей добычи, чтобы удобнее было сбывать ее матросам с иностранных кораблей.
Глаша об этом знала и  часа  полтора  кружила  по  соседним  кварталам.  Она
прогуливалась по пустынным переулкам, бродила в подворотнях  среди  мусорных
ларей, украдкой  провожала  разбредавшихся  по  домам  посетителей  питейных
заведений,  выбирая  тех,  что  одеты  получше:  именно  таких  чаще   всего
преследовал Пупырь. Несколько раз  в  надежде  привлечь  его  внимание  сама
начинала  пьяным  голосом  петь  господские  песни.  Пусть  подумает,  будто
загуляла какая-нибудь сбежавшая от мужа лихая барынька с ридикюлем, золотыми
серьгами в ушах и сотенной ассигнацией промеж  грудей,  которую  засунул  ей
туда страстный кавалер. Увы, все напрасно.
   За полночь утихла метель,  снег  растаял  на  прогревшейся  за  последнюю
неделю земле. Ботинки промокли насквозь, но Глаша об этом не думала.  Теперь
не все ли равно?
   А ведь еще и года не минуло, как она гадала на жениха: замыкала над Невой
амбарный замок, ночью  вместе  с  ключом  клала  его  под  подушку.  Бабы  в
прачечной говорили, что тогда во сне суженый придет, попросит воды напиться.
Нужно только сказать: "Мой замок, твой ключ..." И приходил под утро  водовоз
Семен Иванович, добрый человек и вдовец. Наяву-то поглядывал на нее, орехами
угощал. Ан нет же! Угораздило с душегубом спутаться. И ведь жалкенький  был,
ободранный, уши в коростах. За три месяца ряху  наел.  По  трактирам  ходит,
пишет в тетрадку, как пирог с головизной печь, как - с сомовьим  плеском.  И
зачем, дура, молчала? Чего боялась? Дура, дура, какая дура,  Господи!  Разве
есть на свете что страшнее, чем с ним жить? Сколь душ на ее совести! А  если
еще сегодня  он  кого  порешит,  не  отмолишь  греха.  Впору  на  себя  руки
накладывать. Одно  остается:  найти  этого,  с  бакенбардами,  и  в  Неву...
Господи!
   Глаша  металась  по  улицам,  и  наступил   момент,   когда   она   вдруг
почувствовала, что где-то он, сатана, здесь, поблизости.  Собаки  по  дворам
его выдавали. То одна шавка, то другая начинала скулить жалобно и  трусливо,
а то принимались брехать все разом. Видать, почуяли идущий от Пупыря  волчий
запах.
   Дважды Глаша подбегала к будочникам, звала  их  искать  Пупыря,  умоляла,
плакала, но первый испугался, второй стал заигрывать, хватать за  подол,  за
грудь, грозился в участок забрать как гулящую, коли не уважит его. Глаша еле
отбилась. Остановила даже карету с генералом, однако и  генерал  про  Пупыря
слушать не захотел, и усатый офицер на коне, хотя она перед  ним  на  колени
встала. Сидя на мокрой мостовой, Глаша смотрела, как удаляются всадники, как
весело играют конские репицы с  аккуратно  подрезанными  хвостами,  и  выла,
раскачиваясь из стороны в сторону. Страшная догадка леденила душу: может,  и
впрямь Пупырь государю нужный человек,  раз  никто  его  ловить  не  желает?
Может, не зря болтал?
   Часы на Невской башне пробили четыре. Она встала и побрела домой.
   Подойдя к дому, заметила пробивающийся снизу, из  подвала,  слабый  свет.
Огонек дрожал в вентиляционном окошке, и сердце упало:  значит,  проворонила
его. Там он, вернулся.
   Тянуло дымком, кое-где печки растапливали. Глаша растерянно топталась  во
дворе, не зная, как быть, идти или нет, и  проглядела,  что  свет  в  окошке
погас. Очнулась, когда Пупырь уже стоял перед ней. Она взглянула на него, по
привычке сжавшись, не сразу понимая, что впервые смотрит  ему  в  глаза  без
страха.
   - Где была? - спросил Пупырь.
   Глаша пожала плечами, независимо качнула грязным подолом и  не  ответила.
Принюхалась:  одеколоном  пахнет.  И  чего  боялась?  Что  в  нем  волчьего?
Чиновничья шинель с меховым воротником, сапоги спереди надраены,  а  каблуки
грязные. А руки-то! Ну чисто обезьяна! Не сгибаясь,  может  на  сапоги  себе
блеск наводить.
   - Оглохла? Где была, спрашиваю!
   Она засмеялась:
   - За тобой следила!
   - За мной? - Он выпучил глаза. - И что видела?
   - Все! Все видела!
   Глаша смеялась, но почему-то слезы бежали по щекам.
   - Что ты видела? - тихо спросил Пупырь.
   Она смахнула слезы и с наслаждением плюнула в мерзкую харю,  одновременно
вцепившись ему в волосы и крича:
   - Вот он! Держите его!
   Пупырь отодрал ее руку вместе с клоком своих  волос,  но  зажать  рот  не
сумел.
   - Люди добрые! - уворачиваясь, легко  и  радостно  кричала  Глаша.  -  Он
здесь!
   Правой рукой Пупырь обхватил ее поперек живота, левой жестоко смял  губы,
поднял и потащил к черному ходу.
   В третьем этаже скрипнула оконная рама,  свесилась  над  карнизом  чья-то
лысина.
   Глаша  отбивалась,  рвала  с  шинели  воротник,  царапала   Пупырю   шею,
надсаживалась криком, который ей самой  казался  пронзительным,  а  на  деле
превратился в хриплое бессильное мычание.  Пупырь  сволок  ее  по  лестнице,
ведущей в подвал, и, как куль, стряхнул на каменные ступени. Она ударилась о
стену,  всхлипнула  и  затихла.  Во  дворе  тоже   пока   что   было   тихо.
Прислушавшись, Пупырь бросился  вниз,  к  тайнику  среди  поленниц.  Вначале
достал роскошный кожаный баул, припасенный для  путешествия  в  Ригу,  затем
раскидал дрова, выгреб коробку с деньгами, кольцами, сережками и  нательными
крестами, сунул ее в баул и туда же, подумав,  запихал  две  собольи  шапки.
Сверху  кинул  тетрадку  с  кулинарными  рецептами  для  будущего  трактира.
Остальное добро приходилось оставлять здесь. Глашка, если очухается,  еще  и
спасибо скажет.
   Он защелкнул замок, и даже сейчас этот бодрый, веселый щелчок, с  которым
заходили друг за друга стальные рожки на  бауле,  сладко  отдался  в  сердце
обещанием иной жизни. Захотелось щелкнуть еще разик, но  не  стал,  конечно.
Побежал обратно к лестнице и  увидел,  что  Глаша,  пошатываясь,  уже  стоит
наверху, пытается открыть дверь.
   Гирька настигла ее у порога, угодила в самый висок. Она осела на  ступени
и сквозь последнюю боль увидела: едет, едет  к  ней  на  своей  бочке  Семен
Иванович, водовоз, добрый человек и вдовец.

   Оторвавшись от тетради, Сафонов спросил:
   - Фамилия этой прачки была, случайно, не Григорьева?
   - Откуда вы знаете? - поразился Иван Дмитриевич.
   - И жила она в Рузовской улице?
   - Совершенно верно. Как вы узнали?
   - Сами догадайтесь, - предложил Сафонов, посмеиваясь.
   - Ума не приложу. Конечно, про нее писали в газетах, но неужели с тех пор
у вас в памяти осталась и фамилия убитой, и улица? Вы же тогда  были  совсем
ребенок.
   - Гимназист последнего класса, - уточнил Сафонов. - Газет, впрочем,  я  в
то время не читал, зато  сегодня  за  обедом  прочел  поглавный  план  ваших
записок с главой "Зверское убийство на Рузовской улице".  Вы  пояснили,  что
речь идет о прачке Григорьевой.
   - Да-да, - вспомнил Иван Дмитриевич,  -  но  по  ходу  рассказа  я  решил
описать ее  смерть  не  в  отдельной  главе,  а  в  связи  с  убийством  фон
Аренсберга. Так будет правильнее. Сами посудите, ну кому интересна  какая-то
там прачка? Зато  если  вплести  ее,  бедную,  в  какую-нибудь  политическую
интригу, что я и сделал, то уж непременно прочтут. Вы, пожалуйста,  вставьте
ее фамилию: Григорьева. Аглая Григорьева.
   - Потом вставлю.
   - Нет, вставьте сейчас, чтобы я был спокоен. Я перед ней в долгу, изловил
бы Пупыря пораньше, она, может, жива была до сих пор.
   - Если уж разбираться, больше всех виноват Сыч, - рассудил Сафонов.
   - Все мы хороши.
   Иван Дмитриевич рассказал, что деньги на похороны  Аглаи  Григорьевой  он
выделил из секретных фондов сыскной полиции и  сам  шел  за  гробом  вместе,
разумеется, с Сычом и Константиновым. Похоронили ее на Волковом кладбище.
   - На обратном пути зашли в трактир помянуть покойницу, -  говорил  он.  -
Выпили, я взял пустую рюмку, сжал ее в кулаке и раздавил,  как  яйцо.  Потом
пальцы развел, смотрю, на руке ни царапины. Ну, мне сразу  как-то  повеселее
стало.
   - Почему? - не понял Сафонов.
   - Это знак, думаю.
   - Знак чего?
   - Экой вы непонятливый! Того, что, значит, простили меня  там,  -  возвел
Иван Дмитриевич глаза к потолку веранды, - в вечно-струящемся эфире.
   Помолчав, он продолжил:
   -  Кстати,  на  похоронах  я  познакомился  с  этим  Семеном  Ивановичем,
водовозом. Он-то и раскрыл мне тайну первого покушения на Хотека.
   - Когда в него камнем запустили?
   - Да, и оказалось вот что. Накануне кучер Хотека закупал на Сенном  рынке
фураж для посольских лошадей  и  подсунул  кому-то  из  продавцов  фальшивую
ассигнацию. Тот в посольство с жалобой, его оттуда - в шею.  Это  мне  Семен
Иванович сообщил, он на Сенном рынке свой человек, все знает.  В  общем,  на
другое утро обиженный  увидел  своего  обидчика,  когда  тот  вез  Хотека  в
Миллионную, сгоряча пустил в  него  камнем  из-за  забора,  но  промахнулся.
Камень угодил в окно кареты, вот и вся история. Я, надо сказать,  -  добавил
Иван Дмитриевич, - с самого начала предполагал нечто подобное.

   ГЛАВА 14
   ЗМЕЯ КУСАЕТ СЕБЯ ЗА ХВОСТ
   1
   Хотек,  по  горло  укутанный  пледом,  лежал  на  диване  в  квартире   у
Кунгурцева. Рядом сидел Никольский. Вместе с  Кобенцелем,  затащив  посла  в
квартиру и смазав ему йодом ссадины на руках, он  полагал,  что  сделал  все
возможное для его спасения. Сам Кунгурцев  уже  успел  облачиться  во  фрак.
Нервничая, он  не  знал,  чем  заняться,  и  в  ожидании  важных  персон  из
Министерства иностранных дел гнал жену переодеваться.
   - Приедут, - говорил он трагическим шепотом, - а ты, милая, в затрапезе.
   - Сейчас, сейчас, - отвечала Маша,  одновременно  заваривая  свежий  чай,
откупоривая бутылку кагора и накладывая Хотеку холодный компресс.
   В соседней комнате стонал посольский кучер, о  котором  она  тоже  должна
была позаботиться.
   Кобенцель ходил туда и обратно, боясь упустить момент, когда один из  них
двоих будет в состоянии рассказать все подробности случившегося.
   За доктором уже сбегали, но тот, осмотрев Хотека, не нашел на нем никаких
увечий, определил глубокий обморок, вызванный  нерв-ным  потрясением,  велел
его не тревожить и занялся кучером.
   - Сударь, ваш долг - находиться рядом с их сиятельством, - несколько  раз
напоминал ему Кобенцель.
   Доктор говорил:
   - Иду.
   И не шел.
   В  прихожей,  охраняя  дверь,  сидел  дворник,  на   лестнице   толпились
разбуженные суматохой соседи.  Господин  в  лисьей  шубе,  накинутой  поверх
шлафрока, водил всех желающих к окну своей квартиры в четвертом  этаже,  как
раз над квартирой Кунгурцева, и показывал  натянутую  через  улицу  веревку.
Пока не стаял снег, с высоты ее хорошо было видно на  белом  фоне.  Успевшие
побывать на улице объясняли, что одним концом веревка привязана к  фонарному
столбу, другим - к вделанной в стену дома круглой железной рогульке, которая
обхватывает ствол водосточной трубы. До прибытия полиции веревку снимать  не
решались, но двое добровольцев с фонарями стояли внизу, чтобы  никто  больше
не пострадал. В подъезде то и дело хлопали двери,  на  площадках  собирались
жильцы. Время от времени слышался истеричный женский голос,  кричавший,  что
будет война, и заклинавший какого-то Александра Ивановича не спать, а бежать
на телеграф, немедленно слать телеграмму в Карлсбад какой-то Лелечке:  пусть
с детьми завтра же выезжает в Россию.
   - Странно, - обращаясь к Кунгурцеву, сказал Кобенцель, - я отправил этого
полицейского к дежурному по Министерству иностранных  дел,  но  до  сих  пор
оттуда никого нет...
   - А-а-а! - дурным голосом заорал за стеной кучер и  умолк  -  это  доктор
вправил ему вывихнутую руку.
   В ту же минуту грянул долгожданный звонок.
   - Маша! - зашипел Кунгурцев. - Быстро! То, черное. С буфами. И брошку  не
забудь!
   На ходу одергивая фрак, он побежал в прихожую. Дворник  распахнул  дверь,
через порог ступил Иван Дмитриевич. Он вошел один, Сопов и  Сыч  остались  в
подъезде.
   Увидев Путилина, а не канцлера Горчакова, Кунгурцев успокоился:
   - А, это вы... Что ж, прошу.
   Никольский встал, Иван  Дмитриевич  занял  его  место  возле  дивана,  со
страхом вглядываясь в белое, с заострившимся носом лицо Хотека.
   - Ваше сиятельство...
   Тот молчал.  Опущенные  веки  недвижимы,  набухшая  на  лбу  синяя  жилка
вот-вот, кажется, прорвет сухую и тонкую старческую кожу.
   - А ну-ка чайку, - ворковала Маша, склоняясь над ним, как над ребеночком,
которого у нее не было. - Чайку горяченького...
   Иван Дмитриевич отвел ее р