Честно говоря, не очень.
   - Тогда лучше как-нибудь потом.
   - Нет, лучше сейчас, - твердо сказал Иван Дмитриевич. - История грустная,
но она вас настроит на определенный лад и поможет правильно  воспринять  все
дальнейшее.

   Став начальником сыскной полиции, Иван Дмитриевич переехал в другой  дом,
и там в одном с ним подъезде нанимал  квартиру  некий  Росщупкин,  бездетный
вдовец лет шестидесяти, добродушный выпивоха и лошадник,  владелец  каких-то
порядочных десятин в Тульской губернии. Каждую осень Иван  Дмитриевич  бывал
зван к нему в поместье  на  охоту  и  всякий  раз  отказывался,  а  однажды,
повздорив с женой, взял и поехал. Приглашенных набралось человек пятнадцать:
трое росщупкинских племянников, бывшие товарищи по полку, соседи по  имению,
прихлебатели. Пока вся компания  травила  зайцев,  Иван  Дмитриевич  собирал
грибы, а вечером, когда сели ужинать, Росщупкин за  столом  рассказал  такую
историю.
   Лет  тридцать  назад  он  служил  в  Царстве  Польском  и  вывез   оттуда
замечательное охотничье ружье марки  "барелла"  (поскольку  Иван  Дмитриевич
едва знал, где нажимать, чтобы стреляло, то и не запомнил, чем  именно  было
оно  так  уж  хорошо).  Росщупкин  купил  его  в  Варшаве,  случайно.  Ружье
прельстило еще и тем, что  под  курками  припаяна  была  медная  пластина  с
выгравированными на ней инициалами прежнего  владельца:  "IPR",  которые  до
буковки  совпадали  с  его  собственными  -  Яков  Петрович   Росщупкип.   В
доказательство он предъявил  гостям  оставшийся  от  ружья  футляр,  на  нем
имелась точно такая пластина... А само ружье тогда же и потерялось, года  не
прослужило. То ли забыл в придорожном кабаке, то ли обронил, пьяный, в поле,
то ли украли. Он долго искал потерю, сулил  находчику  большие  деньги  и  в
конце концов пошел к  цыганке.  Та,  раскинув  карты,  нагадала,  что  ружье
непременно к нему вернется. Росщупкин обрадовался, дал ей десять  рублей,  а
она не берет: на пять рублей согласна, а красненькую не берет. Он  удивился:
почему? Цыганка и говорит: "Потому, голубок, что ружье  к  тебе  вернется  в
день твоей смерти..."
   "А ведь возьми она,  стерва,  эти  десять  рублей,  -  сказал  Росщупкин,
завершая рассказ, - ни за что бы ей не поверил!"
   Через год после той охоты он умер.
   Иван Дмитриевич с женой были на его поминках, и старый слуга  по-соседски
сообщил вот что: хозяин  оружейной  лавки,  у  которого  Росщупкин  числился
стариннейшим и выгоднейшим  клиентом,  с  приказчиком  прислал  ему  на  дом
несколько ружей на выбор. Росщупкин брал их одно  за  другим,  примеривался,
прикладывал к плечу и внезапно - бряк! - уронил ружье на  пол,  зашатался  и
побледнел. В ту же ночь он и умер, хотя ничем не болел, утром еще был здоров
и весел.
   Пили водку, ели кутью.
   Иван Дмитриевич спросил у слуги, не отосланы ли ружья обратно в лавку, и,
узнав, что нет, не отосланы, дома лежат, пошел их смотреть. Все были  новые,
а одно старое, с истертым прикладом. Иван Дмитриевич взял его и  увидел  под
курками пластину с тремя латинскими буквами: "IPR".
   Вернувшись за стол, он выпил полстакана водки, потом, пересев подальше от
жены, хватил целый и стал думать о  судьбе,  от  которой  не  уйдешь.  Какая
разница, что и на чем пишет она  своим  огненным  перстом  -  "Мэне,  Тэкел,
Фарес" на стене, перед царем Валтасаром, или "IPR" на  ружье,  перед  Яковом
Петровичем Росщупкиным.
   Тем временем гости понемногу начинали забывать о том, ради чего они  сюда
собрались: кто-то тренькал на  хозяйской  гитаре,  кто-то  хотел  немедленно
играть в карты, кто-то храпел мордой в  стол,  а  росщупкинские  племянники,
захмелев, звали всех собравшихся на охоту в тульское поместье дяди,  ставшее
теперь ихним.
   Иван Дмитриевич смотрел на них терпеливо и снисходительно, как  на  малых
детей. Пускай! Им лучше было не знать страшной правды. Не всякий способен ее
вынести и не сойти с ума.
   Он опять пошел в  ту  комнату,  где  лежали  ружья.  К  каждому  ниточкой
привязана была бумажка с ценой. "Барелла", вестница смерти с ложем орехового
дерева, стоила  двадцать  пять  рублей.  Иван  Дмитриевич  отдал  одному  из
племянников четвертную, унес ружье к себе домой и повесил над кроватью,  как
вечное "мементо мори".
   Утром, продрав опухшие глаза, он долго пялился на это ружье, не  понимая,
откуда оно взялось. Наконец вспомнил. Горькая  похмельная  слюна  стояла  во
рту, и жаль было двадцати пяти рублей. Чертыхаясь,  Иван  Дмитриевич  совсем
собрался уже нести ружье назад, когда сквозь головную боль начали  выплывать
эпизоды  вчерашних  поминок,  какие-то  слова,   взгляды;   что-то   в   них
настораживало, саднило память, словно осталась  царапина  от  мелькнувшей  и
забытой полудогадки.
   "Барелла" была снята со стены, тщательно обследована, и на левом  стволе,
внизу, обнаружился неприметный фабричный штемпель с датой изготовления: "11.
1868".
   В ясном утреннем свете Иван Дмитриевич увидел новенький,  но  старательно
истертый приклад со следами  свежей  скоблежки,  чересчур  густую  и  яркую,
ненатуральную зелень на медной пластине с инициалами и вспомнил старшего  из
росщупкинских племянников, гримасу мгновенного трезвого страха на его пьяной
физиономии - он провожал взглядом Ивана Дмитриевича, идущего через  столовую
с ружьем в руке.
   Был суд. На суде Иван  Дмитриевич  выступил  свидетелем,  произнес  речь,
после которой присяжные  в  один  голос  сказали:  да,  виновны.  Верховодил
старший,   но   племянники   действовали   сообща,   попросили   ничего   не
подозревавшего хозяина  оружейной  лавки  в  числе  прочих  ружей  отправить
любимому дяде эту "бареллу". Племянников приговорили всего лишь к высылке из
Петербурга: трудно оказалось подвести их  преступление  под  статью  закона.
Тульское наследство отобрали в казну.
   Несчастный  Яков  Петрович  был  отомщен,  разговоры  утихли,   но   Иван
Дмитриевич на всю жизнь запомнил то утро, когда он сидел на кровати, держа в
руках ружье. Вечером, на поминках, страшно было, что судьба  есть,  а  утром
еще страшнее сделалось оттого, что ее  нет.  Ведь  если  существует  судьба,
значит, кто-то думает о тебе и ты уже не одинок на свете.
   Увы, одинок!
   2
   Князь фон Аренсберг, в прошлом лихой кавалерист и рубака, всегда гонял по
Петербургу  сломя  голову  на  взмыленных  лошадях,  и  это  доставляло  ему
наслаждение,  но  Хотек,  не  любивший  быстрой  езды,  считал   ее   тяжкой
обязанностью посла великой державы. Жители столицы должны видеть  его  вечно
спешащим и тревожиться, спрашивать друг друга: что случилось? Лишь на  прием
во дворец он следовал неторопливо,  степенно,  опасаясь  чрезмерной  спешкой
уронить достоинство своего императора.
   Сейчас вокруг было пусто, глазеть и тревожиться некому, но кучер,  одолев
дремоту, по привычке  пустил  лошадей  вскачь.  На  отвратительной  мостовой
карету швыряло вверх, вниз, опять  вверх  и  вбок.  Безлюдный,  запорошенный
снегом - в апреле-то! - ночной  город  каменным  кошмаром  проносился  мимо.
Хотек глядел в окошко. Потом, вспомнив про камень, влетевший в карету  возле
Сенного рынка, глубже откинулся на сиденье.
   Через  несколько  минут  он  успокоился,  мысли  обрели  ясность.  Карету
болтало, ногам приходилось упираться в пол, левой руке - держаться  за  край
подушки, правой - за свисавшую с потолка ременную петлю, и  напряжение  тела
постепенно выводило душу из оцепенения.
   Да, письмо Стрекалову написал он, однако подписи там нет, печати тоже,  а
почерк - это еще не  доказательство.  Всю  ночь  он  провел  дома,  прислуга
подтвердит. Его, как  мальчика,  взяли  на  испуг,  и  постыднее  всего  был
внезапный приступ немоты, яростного безъязычия, в чем Шувалов мог  усмотреть
признание вины,  отчаяние  бессловесное  и  тем  более  очевидное.  Но  этот
интриган жестоко поплатится за то,  что  видел  графа  Хотека  мычащим,  как
корова. Завтра до полудня? Извольте. Величественная осанка, улыбка на губах,
полнейшая невозмутимость. Мелодичное звяканье ложечки о фарфор, вопрос:  где
же преступник? Ах, не знаете?  В  лондонском  "Панче"  карикатура:  "Русские
жмурки. Шеф российской жандармерии ловит убийцу австрийского военного атташе
в Петербурге". На  ней  Шувалов  с  завязанными  глазами  пытается  схватить
разбегающихся  в  разные   стороны   перепуганных   иностранных   послов   -
британского, французского, испанского, турецкого.  Их  пребывание  в  России
становится небезопасным. Завтра же они будут предупреждены об этом. То  есть
уже сегодня.
   Но неужели Шувалов действительно поверил в его виновность? Нет, вряд  ли.
Хитрит, выгадывает время.
   Ёкали у коней селезенки,  Хотек  собрался  крикнуть  кучеру,  чтобы  ехал
потише, но передумал: так безопаснее. Мало ли что? Конвоя с ним не было.
   Разумеется, он ненавидел и презирал Людвига. Как? Этот развратник, игрок,
пьяница и - посол? Разве можно такому человеку доверить  судьбы  империи  на
Востоке? Ничтожество, бездельник, пускай хоть мертвый  послужит  императору!
Плох тот дипломат, который не воспользовался бы его смертью.
   По порядку, один за другим, Хотек припомнил  пункты  своего  ультиматума,
легонько прищелкнул пальцами, выделяя главный. Впрочем, теперь главных  было
два - запрещение "Славянского  комитета",  подстрекающего  чехов,  словаков,
хорватов и русинов к мятежу против Вены, и примерное наказание этого негодяя
сыщика. Судить, пожалуй, его не стоит,  чтобы  не  привлекать  внимания,  но
выгнать со службы, запретить проживание в столицах. Скотина! А  эта  мерзкая
бабища, эта колонна из  потного  мяса  с  грудями-рострами!  Разве  мужчина,
способный завести роман с такой женщиной, имеет право быть послом? Ни вкуса,
ни чувства меры... Хотек  сжал  кулаки.  Почему  он  не  догадался  ее  саму
обвинить в убийстве Людвига? Тот перед ней - кузнечик, она без  труда  могла
бы придушить его  в  постели.  Да  что  придушить!  Просто  раздавить  своим
чудовищным  телом,  как  нерадивая  мать  во  сне  подминает  спящего  рядом
младенца. А Шувалову надо было намекнуть, что эта женщина состоит у него  на
жалованье. Решили на крови австрийского дипломата строить свою политику?  Не
выйдет! Завтра он им покажет, мерзавцам! Недолго им ходить  павлинами...  Но
все-таки не по себе  делалось  при  воспоминании  о  припудренных  синеватых
пятнах на шее Людвига. Хотелось  поскорее  очутиться  дома.  Горячая  ножная
ванна? Тоже неплохо, тут Шувалов прав.
   Сквозь грохот копыт прорезался короткий сдавленный вопль. Что-то  тяжелое
и мягкое, как мешок с песком, ударило по передку кареты и шлепнулось  оземь.
Хотек втянул голову в плечи, зажмурился.
   Кричал кучер.
   От мощного удара - будто саблей рубанули поперек груди  -  его  снесло  с
козел, шмякнуло о передок, выбросило на мостовую. Он  кубарем  покатился  по
щербатой  брусчатке  и  замер,  стукнувшись  о  поребрик  тротуара.   Лошади
шарахнулись, левые колеса въехали на тротуар, зацепили тумбу. Затрещала ось.
Карета накренилась, Хотека швырнуло вперед и вправо. Он плечом вышиб дверцу,
вывалился на землю, но как раз в этот момент лошади встали, и  все  обошлось
более или менее благополучно.
   Хотек полежал немного на  мокрой  мостовой,  приходя  в  себя.  Мелькнула
мысль, что эта авария станет еще одним козырем в его руках при  разговоре  с
Шуваловым.  Он  приподнялся  на  локтях.  Улица,  кое-где  покрытая  пятнами
раскисающего снега, была  безлюдна.  Дома  безжизненно  темнели  погашенными
окнами.
   - Сюда! Помогите! - позвал Хотек.
   Никто не поспешил на помощь, нужно было управляться самому.  Он  подтянул
колени к животу, сел. Пошевелил руками, потряс головой. Все цело.
   Внезапно единственный из трех ближайших газовый фонарь, слабо,  но  ровно
горевший за спиной, потух. Умер томившийся в лужице  синий  блик.  В  ту  же
секунду  осыпалось  на  камни  битое  стекло.  Хотек  повернулся,  и   горло
перехватило ужасом: кто-то жуткий, с  черным  пятном  вместо  лица,  набегал
сзади.
   В нескольких шагах неподвижно лежал кучер, больше не было ни души.  Хотек
собрал все свое мужество и хотел встать, чтобы встретить  смерть  стоя,  как
подобает послу великой державы. Только вот ноги почему-то не слушались.
   Бегущий приблизился. Снизу  он  казался  огромным.  Во  что  одет,  Хотек
рассмотреть не успел, взгляд застлало слезами. Лица словно бы  и  нет,  лишь
глаза и голова, вкруг которой, быстро разгораясь,  вырастал  желтый  ободок,
мерцающий золотой нимб, какие рисуют святым на русских иконах. Он видел  над
собой  трепещущее  ангельское  сияние,  и  страх  уходил,   странное   тепло
разливалось по телу. Хотек с облегчением понял, что самое  страшное  позади:
он уже мертв, уже очами своей души видит  скособоченную  карету,  отлетевшее
колесо, лошадей, луну. Душа стремилась туда,  где  ждал  ее  Божий  вестник,
очерченный золотым кругом, неслась к нему среди струящихся рядом  облаков  и
снежных вихрей - легкая, покинувшая узилище плоти, но, почти достигнув цели,
затрепетала в отчаянии. Так грозны были глаза  этого  ангела  -  две  темные
ямины с холодом на дне, так мерно и заунывно  свистел  возле  него  питающий
пламя воздух, словно струился  с  горних  высот,  обвевая  безжалостный  лик
небесного посланца, что Хотек догадался: перед ним Ангел Мщения.
   Он вскрикнул и потерял сознание.
   3
   Студент  Никольский  вошел  в  подъезд,  поднялся  по  грязной,  овеянной
кошачьим духом лестнице и  позвонил  в  квартиру  на  третьем  этаже.  Здесь
проживал  Павел  Авраамович  Кунгурцев,  корреспондент  либеральной   газеты
"Голос", о чем певцовские филеры узнали, разбудив дворника, после чего сочли
свою миссию исполненной и разбрелись  по  домам.  Ввиду  позднего  часа  они
решили, что результаты наблюдения  могут  быть  доложены  Певцову  и  завтра
утром.
   Томимый дурными предчувствиями, Никольский пришел  к  Кунгурцеву  просить
родственного совета - тот был женат гражданским  браком  на  его  двоюродной
сестре Маше. Человек широких взглядов, одно из  честнейших,  как  утверждала
влюбленная в него сестричка, и талантливейших перьев столицы, он внимательно
выслушал историю об украденной из анатомички голове и сказал:
   - Свинья ты! Какой из тебя медик? Если мертвую плоть не уважать, живую не
вылечить.
   - Пьяный был, - оправдывался Николь-ский.
   - И где теперь эта голова?
   - А черт ее знает... Жандармы прибрали.
   Ясноглазая худенькая Маша  неутомимо  разливала  чай,  резала  колбасу  и
жалела  брата,  что  его  выгонят  из  Медико-хирургической  академии.   Она
советовала найти голову и похоронить по-человечески.
   - Туловища-то нет, - обречено сказал Никольский.
   Маша стала говорить, что завтра же его нужно выкупить  из  анатомического
театра  и  похоронить  вместе  с  головой.  Если  нет  денег,   она   готова
пожертвовать шестьдесят рублей, отложенных на новую шубу.
   - Знаешь, милая, -  недовольно  покривился  Кунгурцев,  -  я  закоснел  в
материализме и считаю, что шуба тебе нужнее, чем ему - саван.
   Никольский виновато сопел. Он чувствовал себя последним негодяем.
   - Балбес! -  Маша  хлопнула  брата  по  лбу  горячей  чайной  ложечкой  и
всхлипнула, глядя на мужа. - Да не нужна мне эта шуба!
   Кунгурцев пожал плечами. Рассуждая вслух, он пытался найти хоть  какое-то
разумное объяснение тому странному факту, что  жандарм-ский  офицер,  причем
офицер в немалом чине, ротмистр, взялся расследовать покражу  неведомо  чьей
мертвой головы из банки с формалином. Что за чертовщина? Ведь  и  голова-то,
наверное, какого-нибудь бродяги без  роду  и  племени,  давным-давно  спьяну
замерзшего на улице или угодившего под колеса.
   - Тем более надо похоронить по-человечески, - сердито сказала Маша.
   - А раны на голове не было? Череп цел? - спросил Кунгурцев.
   - Не заметил. А что?
   - Пришла одна мысль. Подумал, не Пупырь ли его своей гирькой? Может,  они
Пупыря ищут, раз полиция поймать не в состоянии?
   - Да нет, целехонька, - сказал Никольский, шумно прихлебывая чай.
   - Следующую зиму я могу и в старой проходить, - опять вмешалась Маша.
   - Погоди! - Осененный внезапной догадкой, Кунгурцев отнял  у  Никольского
стакан с чаем. - Тебя, говоришь, взяли на квартире у этого болгарина, твоего
приятеля? Так-так! А его сегодня днем привозили в  Миллионную.  Под  стражей
привозили, я сам видел. Значит, Мария, твой братец подозревается в  убийстве
австрийского военного атташе.
   - Господи! - ужаснулась та. - Час от часу не легче!
   - Для чего же они спрашивали про голову? - засомневался Никольский.
   - Ты ее украл? По трактирам с ней ходил? На улице бросил?
   - Пьяный был...
   - Не имеет значения. Следовательно, и  живого  человека  убить  способен.
Логика тут есть, не спорю.
   Объяснение  было  найдено,  и  Кунгурцев  успокоился.  Дальнейшая  судьба
непутевого родственничка его не занимала. Он начал рассказывать, как днем, в
Миллионной, пробовал взять интервью у начальника сыскной полиции Путилина:
   - Звоню, открывает лакей. Такая рыжая бестия. Говорит: "Никого пускать не
велено!" Ну, я дал ему рубль и без всяких помех прошел в  гостиную.  Смотрю,
сидит этот наш знаменитый сыщик совершенно один,  с  глубокомысленным  видом
крутит косички из своих приказчичьих бакенбард...
   - Что же теперь с ним будет? - перебила Маша, обнимая брата за плечи.
   Кунгурцев пренебрежительно махнул  рукой:  чепуха,  мол,  разберутся.  На
всякий случай он незаметно задвинул подальше за книги шкатулку с отложенными
шестьюдесятью рублями.
   - До чего мы наивны! - продолжал он. - В этом сыщике нам  хочется  видеть
не иначе как русского Лекока. Нам Лекока подавай! А у  Лекока-то  физиономия
топором рублена, и тупым топором. Чего он дался  нашему  брату?  Ишь,  нашли
загадочную фигуру. Не понимаю, что вообще можно о нем написать. Вот  недавно
совершил геркулесов подвиг, изловил какого-то  отставного  солдата,  который
подделывал жетоны простонародных бань и получал по  ним  чужие  подштанники.
Разве это сюжет? Ну, видать, ходил по баням, терся, голый,  между  мужиками.
Ну изловил. А мы уж и кричим: Лекок, Лекок! В Европе бы  померли  со  смеху.
Тут, мне кажется, дело в чем...
   Маша принесла из чулана свою старую шубку - показать, что она еще  вполне
хороша. Кунгурцев, не переставая говорить, поскреб ногтем протертые до  кожи
обшлага, сунул палец в одну дыру, в другую.
   - Дело вот в чем, - говорил он. - Русские грабители и убийцы -  это  люди
безнадежно заурядные, и чтобы ловить  их,  нужен  точно  такой  же  человек.
Подобное излечивается подобным, клин клином вышибают. Вот  где,  милые  мои,
собака зарыта. Путилин - воплощение посредственности, в этом-то и секрет его
успехов. Да и успехи, надо прямо сказать, весьма  относительные.  Вот  убили
князя  фон  Аренсберга,  и  что?  Тебе,  Маша,  мои  политические  убеждения
известны, знаешь, как я отношусь к жандармам, но в расследовании этого  дела
я уж скорее на них поставлю. Путилину такие дела не по зубам. Тут  требуется
воображение, развитой ум. Образованность, на худой конец...
   - Если будешь в газету писать про убийство,  -  сказала  Маша,  -  нашего
Петеньку помяни, что он хорошей нравственности и товарищи его уважают.
   - Как же, напишешь! - усмехнулся Кунгурцев. - Уже  подполковник  Фок  все
редакции объехал, приказал, чтоб ни слова. Тьфу! Народ на всех  углах  языки
чешет, а писать нельзя. Ни-ни! Ей-богу, невольно начинаешь думать,  что  все
это сами жандармы  и  подстроили,  а  теперь  не  знают,  как  расхлебаться.
Удостоился я как-то чести побывать у графа Шувалова в кабинете. Не поверишь,
Машенька! Трое часов, и все показывают разное время...
   Представ перед Путилиным, рассказывал Кунгурцев, он с  ходу  оглушил  его
вопросами: не замешаны ли в убийстве революционеры, итальянские  карбонарии,
панслависты, женевские эмигранты, агенты польского Жонда? Или,  может  быть,
недавние маневры, строительство  новых  броненосцев,  перевооруж