авду. Не агнцев невинных резать надо, а убийцу искать.
   - Не найдете, - предрек поручик. - Из народа  он  вышел,  в  народ  ушел.
Народ его покроет.
   - И ты туда же, голова садовая, - огорчился Иван  Дмитриевич.  -  Ступай,
без тебя разберемся.
   Поручик опять задумался, решая, обижаться ему или спустить (после сидения
в чулане он стал какой-то вареный), и склонился  к  мысли,  что  ни  к  чему
дальше соваться в эту историю.
   - Будет война, - зловеще посулил он, вкладывая шашку  в  ножны,  -  тогда
меня вспомните.
   Он еще топал по коридору,  а  Певцов,  стоя  над  диваном,  где  спокойно
развалился Иван Дмитриевич, нависая  над  ним,  как  девятый  вал,  пророчил
яростным шепотом:
   - Ты у меня в коленях будешь валяться, шут гороховый!
   2
   Поручик уныло брел через улицу, к воротам казармы. В небе над  ним  стоял
выморочный свет северного апрельского вечера, было то время года, когда люди
по привычке еще ложатся спать рано, по-зимнему, но сразу уснуть не могут,  и
томление тысяч тел пронизывает город странными волнующими токами.
   В  казарме,  в  ружейных  пирамидах  торчали  ублюдочные  отродья  барона
Гогенбрюка. Свежая смазка жирно блестит на затворах, дула  аккуратно  забиты
деревянными  пробками.  Поручик  с  ненавистью  взглянул  на  эти   костыли.
Когда-нибудь их место займет другая  винтовка,  та,  единственный  экземпляр
которой он у себя дома  ставил  между  двумя  зеркалами,  чтобы  насладиться
зрелищем ее бесчисленных подобий, шеренгой, как на смотру, уходящих вдаль.
   Поручик отомкнул батальонную  часовню,  зажег  свечу  и,  опустившись  на
колени, стал молиться. Да, он убил князя фон Аренсберга в мыслях  своих.  Он
убивал его каждую ночь, но сейчас  просил  прощения  не  за  этот  греховный
помысел, а за то, что по слабости души не взял вину на себя:  ведь  на  суде
можно сказать речь, она попадет в газеты.
   Часовня  располагалась  на  втором  этаже,  половицы   были   теплые   от
проходившей под ними калориферной трубы.
   Усилием воли он вызвал в себе смутный образ неизвестного мстителя и начал
молиться за избавление его от преследователей. Детская загадка  всплывала  в
памяти: замок водян, ключ деревян, заяц утече, ловец потопе. Смысл был  тот,
что Моисей ударил посохом по морю, и оно  расступилось,  евреи  спаслись,  а
фараон утонул. Поручик никогда не видал этого человека, не знал по имени, но
молился за спасение его души,  чью  ангельскую  чистоту  лишь  оттенял  грех
мщения. Стоя на коленях в пустой и гулкой батальонной часовне, он видел  эту
душу: белым зайцем, петляя, она неслась к морю. Фараоны  настигали,  стучали
сапогами.
   - Господи, помоги ему, - шептал поручик.
   На внезапном сквозняке пламя свечи заметалось и погасло.
   Истолковать это знамение можно было по-разному, но поручик  сразу  решил,
что  его  заступничество  небесам  неугодно.  Он  права  не  имел  на  такое
заступничество, потому что струсил, отрекся, хотя сама  судьба  указала  ему
пострадать за правду и могущество России.
   Вновь зажигать свечку поручик не стал. Он покинул часовню, подошел к окну
и увидел: от княжеского особняка отъехала карета, фонарь на передке мелькнул
и пропал.
   В карете один, как барин, сидел унтер Рукавишников, Певцов послал его  на
Новоадмиралтейскую гауптвахту. Там томился несчастный Боев, уже  придумавший
себе новое имя. Теперь он  был  Керим-бек,  тайный  агент  султана,  который
зарезал болгарского студента-медика Ивана Боева и завладел его  документами.
Керим-бек прибыл в  Петербург  с  секретным  поручением  султана:  убийством
австрийского посла, консула или, на худой конец, военного атташе  попытаться
ухудшить отношения между Австро-Венгрией и Россией, ибо согласие между  ними
грозило целостности Османской  империи.  Трусливый  Керим-бек  выбрал  самый
легкий вариант и прикончил князя фон Аренсберга.
   -  Керим-бек,  -  повторял  Боев,  стараясь  придать  своему  мягкому   и
рассеянному взгляду выражение азиатской жестокости.
   Так звали турецкого офицера,  квартировавшего  в  их  доме  двадцать  лет
назад. Жирный и веселый, этот турок ходил по деревне и ятаганом задирал юбки
у встречных  женщин.  Любимым  его  развлечением  было  стрелять  дробью  по
собачьим свадьбам.
   Возле гауптвахты карета остановилась, Рукавишников побежал  к  начальнику
караула.  В  это  время  Боев   через   зарешеченное   окошко   расспрашивал
часового-татарина о подробностях мусульманского вероучения. Часовой  шепотом
отвечал:
   - Нельзя свинью кушать...
   В кордегардии, куда вбежал Рукавишников, на  мраморных  колоннах  кругами
висели отобранные у арестованных офицеров сабли, шпаги и кортики.  Мимо  них
начальник караула вывел Рукавишникова в коридор. Офицеры в камерах спали  на
постелях, которые им приносили из дому, но для Боева  некому  было  принести
постель. Выяснив про свиней, он лег  на  голый,  грязный,  испятнанный,  как
гиена, тюфяк и стал вспоминать родную деревню. Горы, виноградники, девушки с
кувшинами, идущие от родника. В лучшем случае туда можно было  попасть  лишь
через каторгу и Сибирь. Он думал о родной деревне, и, как ни  странно,  даже
тот жирный Керим-бек, вызывавший смертельную ненависть в  детстве  и  потом,
теперь вспоминался чуть ли не с нежностью: и он, и он был частью той  жизни,
с которой нужно проститься навсегда.  Всеми  забытый,  сгинувший  под  чужим
именем, Боев неподвижно лежал на вонючем тюфяке, чувствуя,  как  крепко  это
имя сдавливает душу. Оно с болью выжимало из нее мелочное тщеславие,  суету,
грязь, но оставляло воспоминания детства, любовь к родине.
   На железном кольце зазвенели ключи, лязгнул замок. Вместе  с  начальником
караула в камеру вошел жандармский унтер-офицер.
   - Вы Керим-бек?  -  спросил  он.  -  По  распоряжению  ротмистра  Певцова
следуйте за мной!
   Вышли, сели в карету, кучер нахлестнул лошадей.
   А там, куда они ехали, под освещенными окнами дома в Миллионной  топтался
на тротуаре человек в шинели с петличками Межевого департамента, щекастый  и
толстогубый.  Наконец,  набравшись  храбрости,  он  поднялся  на  крыльцо  и
позвонил.
   3
   Под столом в гостиной  валялась  повязка  с  кровавым  пятном,  сорванная
поручиком с прокушенной ладони. Она лежала здесь  как  знак  того,  что  все
видимое имеет сокровенный смысл. Услышав звонок, Певцов сапогом зашвырнул ее
под диван и  побежал  к  двери.  Иван  Дмитриевич  не  спеша  пошел  следом.
Торопиться не стоило, по осторожному,  вялому  дребезжанию  звонка  нетрудно
было догадаться, что это никак не Шувалов прибыл.
   Камердинер,  опередив  их,  открыл  дверь.  Человек  в  мундире  Межевого
департамента ошарашено заморгал:
   - Сенька? Ты, сукин сын?
   - Я, барин.
   - Вот у кого нынче служишь! Ах ты!
   Вошедший щелкнул камердинера по носу и тут  только  заметил  в  отдалении
эполеты Певцова и скромный серый пиджак Ивана Дмитриевича.
   - Что угодно? - грубо спросил Певцов.
   -   Покорнейше   прошу   извинить.   -   Гость   расшаркался.   -    Имею
безотлагательную, так сказать, нужду в их светлости.
   - Входите, - пригласил Иван Дмитриевич. -  Господин  Стрекалов,  если  не
ошибаюсь?
   - Откуда вы меня знаете?
   - Я - Путилин. Начальник сыскной полиции.
   Иван Дмитриевич провел онемевшего Стрекалова в кабинет  князя,  поскольку
из гостиной его голос могла услышать жена. Тот подчинился безропотно.  Войдя
в кабинет, Иван Дмитриевич спустил "собачку" замка и ловко  захлопнул  дверь
перед носом у Певцова.
   - Имею, так сказать, совершенно приватный  разговор  к  их  светлости,  -
испуганно забормотал Стрекалов.
   - Князь фон Аренсберг мертв, - сказал Иван  Дмитриевич.  -  Убит  сегодня
ночью неизвестными лицами.
   Стрекалов зажал рот ладонью.
   - Это не я, - просипел он сквозь пальцы. - Господин Путалин, это не я!
   - Зачем вы сюда пришли?
   - Сугубо частного свойства имею... Имел разговор...
   - Отвечайте! Не то прикажу арестовать вас.
   Стрекалов держал  руку  в  кармане,  оттуда  доносился  осторожный  шорох
сминаемой бумаги.
   - Что там у вас? Дайте сюда! - приказал Иван Дмитриевич. - Ну!
   Смятый в комок, надорванный по краям листочек - еще минута,  и  Стрекалов
растер  бы  его  в  труху.  Письмо.  Смысл  таков:  супругу  вашу,  господин
Стрекалов,  коварно  соблазнил  князь  фон  Аренсберг,  австрийский  военный
атташе, и  вы,  господин  Стрекалов,  если  дорожите  своей  честью,  должны
отомстить совратителю. Пусть рогоносец ударит ему в грудь своими  рогами,  и
они отпадут... Подписи не было.
   - Это не я, - заныл Стрекалов, - я не ударял...
   По его словам, почтальон принес письмо третьего дня,  и  с  тех  пор  оно
лежало у горничной. Лишь час назад, вернувшись из Царского  Села,  Стрекалов
прочитал это письмо и немедленно помчался в Миллионную  -  для  того  якобы,
чтобы вызвать князя на дуэль, а заодно проверить, нет ли тут Кати.
   "Значит, Катя, - отметил Иван Дмитриевич. - Екатерина..."
   Он оглядел рогоносца: на  разъяренного  быка  не  похож.  Какой  из  него
дуэлянт! Представил себя на его месте. Как бы  поступил?  Ну,  первым  делом
жену прогнать, это ясно. Потом поручиковой методой можно воспользоваться: за
нос его, подлеца, за нос!  Принародно!  И  князя  со  службы  долой.  Негоже
дипломату с мятым носом ходить.
   Но и на такой поступок Стрекалов едва ли способен.  Зачем  он  пришел?  И
вдруг осенило...
   - Сколько вы хотели взять с князя отступного? - спросил Иван Дмитриевич.
   - Я?
   - Чтобы не поднимать скандала... Тысяч десять?
   - Бог с вами! - ужаснулся Стрекалов.
   Казалось, он с гневом отрицает не саму эту мысль, а лишь сумму запроса.
   Распахнулась дверь. Это Певцов, добыв у  камердинера  ключ  от  кабинета,
снаружи отомкнул замок и шагнул к Ивану Дмитриевичу:
   - Такого, милостивый государь, я не потерплю!
   Не отвечая, Иван Дмитриевич грозно смотрел на Стрекалова, держа письмо за
уголок двумя пальцами, как мертвую птицу за крыло.
   - И вы поверили этому пасквилю? Этой клевете?
   Он с презрением отшвырнул письмо в сторону, заметив, однако, место,  куда
упал листок.
   - Ваша супруга ни в чем не виновна. Бегите домой и становитесь перед  ней
на колени. На  коленях  умоляйте  простить  вас  за  то,  что  оскорбили  ее
подозрением!
   - Я не оскорблял. Ее дома не было.
   - А дама в спальне у князя? - вмешался Певцов. - Такая крепкая  брюнетка.
Это не она?
   - Катя! Она здесь? - воскликнул Стрекалов, порываясь выбежать из кабинета
вслед за Певцовым.
   Тот бросился в вестибюль, ибо у подъезда уже грохотали колеса и копыта.
   - Катерина! - робко позвал Стрекалов.
   Иван Дмитриевич удержал его за рукав:
   - Ее здесь нет и не было! Ротмистр смеется над вами.  Идите  в  кухню,  а
когда их сиятельство пройдет сюда, тихонько отправитесь домой. Живо!
   Получив для пущей скорости тычок в спину,  Стрекалов  послушно  дунул  по
коридору.
   Иван Дмитриевич успел проверить, плотно ли закрыта дверь спальни, когда в
гостиную вошел  Шувалов,  с  ним  -  Певцов,  объяснявший,  что  преступника
доставят с минуты на минуту, а чуть позади - адъютант шефа жандармов.
   - Поздравляю, поздравляю, - перебивая Певцова, говорил Шувалов. -  Завтра
к моему последнему, слава богу, докладу  я  приложу  представление  на  ваше
производство. Будете подполковником. Сколько вам лет?
   - Тридцать четыре, ваше сиятельство.
   - А что, ротмистр? Неплохо стать подполковником в тридцать  четыре  года?
Думаю, Хотек со своей стороны исхлопочет вам австрийский орден.
   - Я не приму награду от человека, оскорбившего наш корпус.
   - Рад слышать. Тогда мы  отдадим  этот  крестишко  господину  Путилину...
Вы-то небось примете?
   - Приму, - пожал плечами Иван Дмитриевич. - Если дадут.
   - А теперь рассказывайте по порядку, - велел Шувалов.
   - Видите ли, - залопотал Певцов, -  произошли  некоторые  изменения.  Нам
необходимо поговорить наедине. Пройдемте в кабинет, ваше сиятельство...
   Когда  через  пять  минут  они   возвратились,   от   философско-игривого
настроения шефа жандармов не осталось и следа. Ивану Дмитриевичу  он  сказал
одно:
   - Сенной рынок!
   А в гостиную уже входил Хотек.  Лысый,  длиннолицый,  сухопарый  -  нечто
среднее  между  палубным  шезлонгом  и  гигантским  кузнечиком,  он   кивнул
Шувалову, а прочих оглядел с выражением гадливого всезнания на  припудренном
старческом лице. Казалось, о каждом ему  известна  какая-то  грязная  тайна.
Великая держава, раскинувшаяся от Альп и до Карпат, имеющая, как  и  Россия,
двуглавого орла в гербе - символ  власти  над  Востоком  и  Западом,  родина
вальсов и национального вопроса, по любому поводу обнажающая свой ржавый меч
с воинственным легкомыслием престарелых империй, - эта держава в лице  графа
Хотека вошла и села на диван, обдав Ивана Дмитриевича таким холодом, что  он
счел за лучшее отойти подальше.
   - Должен  заявить  следующее,  -  проговорил  Хотек  с  той  высокомерной
вельможной медлительностью, которая всегда раздражала  Ивана  Дмитриевича  в
публичных выступлениях начальствующих лиц.
   Эта медлительность  призвана  была  показать,  что  внимания  и  уважения
заслуживает  не  только  смысл  произносимых  слов,  но  и   сам   факт   их
произнесения.
   - Разумеется, граф, я вам доверяю, - после паузы продолжал  Хотек,  -  но
доверие посла имеет границей честь его монарха. Эту границу я не  переступлю
ни на дюйм. Мне нужно самому услышать признание из уст убийцы.
   - И услышите, - заверил Шувалов.
   От конского топота заныло треснутое стекло в окне, заржали осаживаемые  у
крыльца лошади: это Рукавишников привез  Боева.  Держа  у  плеча  обнаженную
шашку, он ввел арестанта в гостиную. Стало тихо. Боев по-восточному приложил
к груди обе руки и молча приветствовал собравшихся по всем правилам этикета,
принятого, как подумал Иван Дмитриевич, где-нибудь на бухарском базаре.
   Певцов  приосанился,  с  восхищением  взирая  на  творение   рук   своих.
Налюбовавшись, он схватил один из стульев, поставил в стороне:
   - Прошу!
   Ни на кого не глядя, величественно и  равнодушно,  как  приготовленное  к
закланию жерт-венное животное,  опоенное  зельем,  чтобы  не  брыкалось,  не
портило праздник, Боев пересек гостиную и  сел  на  стул.  Рукавишников,  не
опуская шашки, встал у него за спиной.
   Уже сидя на своем стуле, Боев припомнил наконец то  приветствие,  которое
следовало произнести при входе, и тихо сказал:
   - Салям алейкум.
   Никто ему не ответил.
   Хотек бесстрастно внимал Певцову, тот соловьем  разливался,  рассказывая,
кто таков убийца и для чего совершил преступление: агент султана, зарезавший
болгарского студента, и прочая. Слушая эту дичь, Иван Дмитриевич  успокаивал
себя мыслью, что Боев нужен как временное средство. Потом  его  отпустят  и,
может быть, наградят за службу.
   Болгарин уже отвечал на вопросы  Певцова  -  по-русски,  но  с  акцентом,
вполне могущим сойти за турецкий:  да,  все  так,  и  он,  Керим-бек,  готов
подтвердить это под присягой.
   - На суде присягнете, - торопливо сказал Певцов.
   Он как-то не предусмотрел, что может понадобиться такая вещь, как Коран.
   - Нет, пускай сейчас, - велел Хотек.
   - Ваше сиятельство! - обратился к Шувалову его адъютант. -  У  меня  дома
дворник - татарин. Позвольте, мигом слетаю!
   Согласие было дано,  адъютант  выбежал  на  улицу,  прыгнул  в  карету  и
помчался за дворницким Кораном.
   Певцов  продолжил  допрос.   После   нескольких   фехтовальных   выпадов,
напомнивших  Ивану  Дмитриевичу  упражнения  с  чучелом,  послед-ний   удар,
смертельный:
   -  Итак,  вы  признаете  себя  виновным  в  убийстве  князя  Людвига  фон
Аренсберга?
   - Признаю... Я убил.
   - Ну что, граф? Слышали? - угрюмо спросил Шувалов.
   Опершись на трость, Хотек поднялся, подошел к Боеву и немигающим взглядом
уперся ему в переносицу:
   - Это ты бросил в меня камень?
   - Фанатик! - сказал Певцов.
   Ободренный этой репликой, Боев послушно кивнул. В тот  же  момент  Хотек,
выставив правую ногу вперед, умело и жестоко ткнул его тростью в живот,  как
рапирой.
   Шувалов привстал:
   - Стыдитесь, граф!
   - Это вы стыдитесь, - все с той же  царственной  оттяжкой  после  каждого
слова отвечал Хотек, будто и не он только что  поддал  человеку  палкой  под
дых. - Где были ваши жандармы? И я мог быть мертв  и  лежать  в  гробу,  как
Людвиг.
   Скрючившись, Боев силился и  никак  не  мог  вздохнуть.  Иван  Дмитриевич
почувствовал, что ему тоже не хватает воздуха. От удушья и ненависти звенело
в ушах. Сквозь этот звон издалека доносился разговор Шувалова и Хотека:  они
нудно препирались, перед чьим судом должен предстать Керим-бек, русским  или
австрийским.
   - Мой государь решительно будет настаивать... - напирал Хотек.
   - А мой государь, - отвечал Шувалов, - в свою очередь потребует...
   Иван Дмитриевич достал из книжного шкафа  бутылку,  налил  Боеву  немного
хереса, но тот молча отвел его руку с рюмкой: правоверные не пьют вина.
   - О белое вино,  почему  ты  не  красное?  -  шепотом  процитировал  Иван
Дмитриевич.

   ГЛАВА 8
   ПОГОДА ПОРТИТСЯ
   1
   Город затихал.
   Часы на башне Городской Думы пробили  одиннадцать  раз,  и  Константинов,
сосчитав удары, зло сплюнул себе под ноги. Он измучился, как собака,  обойдя
уже множество заведений всех рангов - от шикарных  ресторанов  с  цыганскими
хорами до скромных и опрятных немецких портерных, от  знаменитых  трактиров,
где  отмечают  юбилеи  писатели  и  университетские  профессора,  до  жалких
питейных домов, не имеющих даже названий. Под взглядами лакеев, швейцаров  и
половых, в сиянии хрустальных  люстр,  в  свете  керосиновых  ламп,  свечей,
масляных плошек, воняющих ворванью, вспыхивал золотой профиль Наполеона  III
и вновь погружался на дно кармана.
   Тем временем собственные доверенные агенты  Константинова,  прикормленные
им оборванцы Пашка и  Минька  шныряли  по  ночлежкам  и  рыночным  притонам.
Распоряжений об этом Иван Дмитриевич не давал, но  в  расчете  на  обещанную
награду Константинов решил проявить инициативу. За пазухой у Миньки хранился
листок бумаги с изображением все того же  французского  целковика.  Не  умея
рисовать, Константинов просто покрыл монету листом бумаги  и  сквозь  бумагу
водил по ней карандашом до тех пор,  пока  на  листе  не  проступил  оттиск,
похожий на печать. "Наполеондор!" - вручая это произведение  своим  агентам,
важно сказал Константинов.
   Увы, никому из них троих удача так и не улыбнулась. К  вечеру  загулявшие
питухи расплачивались чем угодно,  вплоть  до  дырявых  сапог  и  клятвенных
обещаний, только не золотыми наполеондорами. В одном секретном  подвальчике,
где собирались воры, кто-то опознал в Константинове агента сыскной  полиции,
пришлось уносить ноги. В другом месте загулявший  железнодорожный  подрядчик
склонял его за двадцать пять рублей голым танцевать со  свиньей,  в  третьем
какая-то девица, которую Константинов видел впервые  в  жизни,  вдруг  стала
кричать, что он обещал подарить ей шелковые чулки и  обманул,  сволочь.  Еле
отвязавшись от нее, Константинов хотел было плюнуть  на  все  и  идти  домой
спать. Многие заведения  уже  закрывались  на  ночь,  но  в  окнах  трактира
"Америка" горел свет, слышались голоса. Из чувства долга  он  решил  сделать
последнюю попытку: вошел, предъявил половому свое сокровище, затем,  получив
привычный ответ, не по службе сел за столик,  чтобы  передохнуть  и  принять
рюмочку на сон грядущий.
   Половой обходил  залу,  собирая  деньги  с  посетителей.  Внезапно  он  с
заговорщицким видом шмыгнул к Константинову и  щелчком  выложил  на  клеенку
золотой кругляш со знакомым козлиным профилем.
   - Откуда? - ахнул Константинов.
   - Вон тот дал, - страшным шепотом доложил половой, указывая в угол.
   Там одиноко попивал винцо и доедал бараньи мозги с горошком светлобородый
малый лет двадцати. На нем был странного покроя  кургузый  пиджачок,  из-под
ворота вылез