Крым прибыл русский посол  Федор  Бегичев,
Сахиб-Гирей его "соромотил, нос и уши зашивал и, обнажа, по базару водил".
   Убирая эту справку в  ящик  стола,  Шувалов  подумал,  что,  слава  богу,
российскому военному атташе в Вене подобное возмездие не грозит.
   4
   С тех пор  как  он  стал  начальником  столичной  сыскной  полиции,  Иван
Дмитриевич сам не участвовал ни в облавах, ни в погонях,  но  изменил  этому
правилу дней за десять до преступления в Миллионной. В тот день,  вернее,  в
ту ночь он вместе с Сычом и Константиновым сидел в засаде  возле  одного  из
портовых амбаров.  Где-то  там,  в  гавани,  как  темно  доносили  анонимные
доброжелатели, прятал награбленное добро неуловимый  Ванька  Пупырь,  беглый
каторжник, бандит и убийца. Поймать его было  для  Ивана  Дмитриевича  делом
чести, а на помощников он не надеялся: жидковаты против этого дьявола.
   Пупырь был грозой Петербурга. Сорванные с прохожих шубы,  шапки,  часы  и
кольца исчислялись уже сотнями, но мало того, на его  ночных  путях  найдены
были три трупа, и все три с проломленными головами. Пупырь орудовал  гирькой
на цепочке. Уцелевшие жертвы божились, что  гирька  эта  не  чугунная  и  не
медная, а золотая, чему Иван Дмитриевич, естественно, не верил. Но он  знал:
при блеске этой гирьки сами  слетают  с  голов  собольи  шапки,  а  перстни,
десятилетиями не сходившие с пальцев, слезают легко, как по мылу.
   Пупырь был жесток, хитер и осторожен. На свой промысел он всегда  выходил
один, сообщников не имел, поэтому изловить его было трудно. Многие полагали,
что невозможно, ибо он знал в лицо всех агентов сыскного отделения. Одетые в
роскошные бобровые шубы,  но  с  револьверами  в  карманах,  они  в  течение
нескольких недель из ночи в ночь  по  одному  бродили  в  темных  переулках,
нарочно шатаясь и горланя песни, как пьяные, или  даже  ложились  на  землю,
будто упали и уснули, не дойдя до дому, однако Пупырь ни разу не  клюнул  на
приманку. Бедный Сыч, два часа пролежав на снегу,  застудил  себе  что-то  в
паху, обессилел, и его жена стала погуливать с соседом-сапожником,  но  Иван
Дмитриевич не оставил своего  агента  в  беде.  Под  каким-то  предлогом  он
засадил этого сапожника в кутузку и держал там до тех пор, пока опасность не
миновала.
   В ту ночь, когда они сидели в засаде, Сыч очень боялся простыть вновь. Он
канючил, говорил, что пора уходить, вон уже и небо на востоке посветлело. Ан
не  зря  мерзли:  под  утро  мелькнула  вдали  знакомая  фигура.  Хотя  Иван
Дмитриевич никогда прежде Пупыря не видел и представлял только по рассказам,
он сразу же узнал этот коротконогий и длиннорукий силуэт, являвшийся ему  во
снах.
   "Стой!" - закричал Иван Дмитриевич, выскакивая из  засады  и  делая  вид,
будто вскидывает револьвер, которого сроду не имел.
   Пупырь побежал, петляя, ожидая выстрела в спину.
   У Константинова и Сыча оружие было, но Иван Дмитриевич стрелять не велел,
он хотел взять этого ирода живым.  Все  трое  бросились  в  погоню  и  через
полчаса прижали Пупыря к кирпичной стене пакгауза в районе верфи.
   Иван Дмитриевич и Константинов подходили к нему с флангов, справа и слева
вдоль стены, а Сыч, зловеще поигрывая револьвером, приближался  к  Пупырю  с
фронта. Тот затравленно озирался, но по воровской  привычке  все  еще  кутал
лицо в шейный платок.
   Прямо перед ним, поднятая на лебедке, довольно  высоко  от  земли  днищем
вверх висела большая восьмивесельная шлюпка.  Ее,  видимо,  днем  смолили  и
конопатили, а  потом  подтянули  на  талях,  чтобы  не  мешала  проезжать  к
пакгаузам.
   Из  всех  троих  Сыч  был  особенно  зол  на  Пупыря  за  свои   семейные
разочарования. В азарте он шагнул вперед и оказался под шлюпкой раньше,  чем
Иван Дмитриевич успел издать предупреждающий  крик.  В  этот  момент  Пупырь
ногой выбил стопор лебедки. Рухнувшая шлюпка с грохотом погребла  под  собой
Сыча.
   Пупырь кинулся прочь, вырвался из западни, однако Иван Дмитриевич  и  сам
не побежал за ним, и Константинова не пустил. Под  шлюпкой,  надрывая  душу,
нечеловеческим голосом вопил раздавленный Сыч.  Вдвоем  еле-еле  перевернули
тяжелую шлюпку, Сыч выполз на четвереньках зеленый от  страха,  но  живой  и
невредимый. Убедившись, что он цел, Иван Дмитриевич в  сердцах  отвесил  ему
подзатыльник и выругался. Ловить Пупыря уже не имело смысла.
   К тому времени совсем рассвело. Иван Дмитриевич  хмуро  шагал  по  берегу
рядом с Константиновым, а за ними, на всякий  случай  держась  в  отдалении,
покаянно сопя, семенил Сыч. Тогда-то и увидели они возле одного из  причалов
итальянскую паровую шхуну "Триумф Венеры". За день перед тем она пришла сюда
из Генуи с грузом апельсинов и лимонов.
   Красно-бело-зеленый флаг Сардинского королевства полоскался на  мачте,  в
те же  цвета  раскрашена  была  дымовая  труба.  На  причале,  под  ручку  с
сомнительного вида девицами, стояли трое или четверо подвыпивших  студентов,
зарулившие, видимо, в гавань прямо  с  ночной  пирушки.  Они  орали  во  всю
глотку: "Вива Гарибальди!" Матросик, похожий на обезьянку, в ответ бросал им
с  палубы  оранжевые  благоуханные  плоды.  Студенты  смеялись   и   угощали
апельсинами своих подружек. Константинов тоже поймал пару штук, для  себя  и
для Ивана Дмитриевича. Сычу, само собой, не отломилось ни дольки.

   - Что-то груз не по сезону, - засомневался Сафонов,  отложив  карандаш  и
разминая затекшие пальцы.
   - Не знаю, не знаю,  -  надулся  Иван  Дмитриевич.  -  Как  было,  так  и
рассказываю. Не надо ловить меня на слове.
   Но Сафонова уже понесло.
   - Кроме того, - сказал он,  -  в  последнем  эпизоде  вашего  рассказа  я
отметил одну явно  неправдоподобную  деталь  и  один  анахронизм.  Позволите
указать на них?
   - Валяйте. Указывайте.
   - Почему шлюпка, под которую угодил Сыч, висела на  талях  днищем  вверх?
Обычно шлюпки  для  ремонта  подвешивают  в  противоположной  позиции,  вниз
днищем.
   - Вы моряк? - саркастически спросил Иван Дмитриевич.
   - Нет, но я много читал писателей-маринистов. Например, Станюковича.
   - А те, кто подвесил там эту шлюпку, Станюковича, к счастью, не читали  и
повесили ее неправильно. Не то от Сыча только мокрое место осталось  бы.  Вы
этого хотите?
   - Упаси боже! Я думаю, он нам еще пригодится.
   - Совершенно верно. А что там насчет анахронизма? В чем вы его усмотрели?
   - В названии  шхуны,  оно  кажется  мне  чересчур  декадентским.  "Триумф
Венеры", так ведь? Не спорю, это имя могли  бы  дать  кораблю  в  наши  дни.
Двадцать с лишним лет назад - вряд ли.
   -  Дорогой  мой,  -  снисходительно  улыбнулся  Иван  Дмитриевич,  -   вы
рассуждаете как русский  человек,  а  шхуна-то  итальянская,  не  забывайте.
Двадцать с лишним лет - как раз тот срок, на который мы отстаем от Европы.
   Затем он закончил:
   - В общем, 25  апреля  1871  года  эта  шхуна  еще  стояла  в  порту  под
разгрузкой.
   - И все? - разочарованно спросил Сафонов, не дождавшись продолжения.
   - Пока все.
   - Я что-то не пойму, какое отношение имела она к убийству фон Аренсберга.
   - В свое время поймете, - пообещал Иван Дмитриевич.
   Лишь спустя несколько дней, анализируя композицию его  устных  рассказов,
Сафонов сумел постичь их своеобразную эстетику. Иван Дмитриевич работал  как
художник, который на глазах у недоумевающей публики в  кажущемся  беспорядке
разбрасывает по холсту мазки, пятна, точки, линии, чтобы позднее  неуловимым
движением кисти внезапно объединить их в  одно  целое  и  ослепить  зрителей
мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.

   ГЛАВА 5
   ДВЕ ИСТОРИИ ИЗ ЖИЗНИ ИВАНА ДМИТРИЕВИЧА, РАССКАЗАННЫЕ ИМ САМИМ
   1
   На веранде стемнело, внесли лампу. Вокруг нее закружилась  мошкара.  Иван
Дмитриевич  встал,  сзади  подошел  к  склонившемуся  над  своей   тетрадью,
лихорадочно строчившему Сафонову и, кладя руку ему на плечо, сказал:
   - Хватит, сделайте перерыв. Хотите еще кофе?
   - Лучше чаю.
   - Чай так чай.
   Пока  Сафонов,  живописуя  на  ходу,  вставляя  выражения   типа   "сырой
петербургский туман" или "затравленно озираясь", по памяти  дописывал  сцену
погони за Пупырем, самовар вскипел.
   - Пейте,  -  ставя  перед  ним  чашку  и  придвигая  плетеную  сухарницу,
предложил Иван Дмитриевич, - а я покуда расскажу вам одну историю.
   - Она имеет отношение к убийству князя фон Аренсберга?
   - Косвенное. Речь в ней тоже пойдет о преступлении, жертвой которого стал
иностранный дипломат в России. Но вы это не  записывайте,  кушайте  спокойно
свой чай. Сухарик берите.
   - Отчего же не записать хотя бы вкратце?
   - История такова, что не хотелось бы включать ее  в  книгу.  У  читателей
может сложиться превратное представление  о  полиции  вообще  и  обо  мне  в
частности. Впрочем, в то время я был еще очень молод, дело  происходило  при
государе Николае Павловиче. Я ведь,  кажется,  упоминал,  что  начинал  свою
службу смотрителем на Сенном рынке?
   - Да, - кивнул Сафонов.
   - А незадолго  до  Крымской  войны  меня  с  Сенного  рынка  перевели  на
Апраксин, причем с повышением, помощником частного пристава.  На  Апраксином
рынке приставом тогда был Шерстобитов. Слыхали о таком?
   - Нет.
   - Теперь уж о нем позабыли, а в те годы  человек  был  известнейший,  ума
необыкновенного. Квартиру имел  тут  же,  при  рынке.  Целыми  днями  сидит,
бывало, в штофном халате, на гитаре романсы играет, но где  что  происходит,
знал досконально и со свету мог сжить запросто. А  меня  любил!  Как-то  раз
призывает к себе и говорит: "Ну,  Иван  Дмитриевич,  -  он  меня  всегда  по
отчеству величал, хотя я ему в сыновья годился, - нам с тобою, должно  быть,
Сибири не миновать!" - "Зачем, - говорю, - Сибирь?" - "А затем, - говорит, -
что у французского посла, герцога Монтебелло, сервиз  серебряный  пропал,  и
государь император Николай Павлович  приказал  обер-полицмейстеру  Галахову,
чтобы этот сервиз всенепременно был бы найден. А Галахов мне да  тебе  велел
его найти, а не то, говорит, обоих вас упеку, куда Макар телят не гонял".  -
"Что ж, - говорю, - Макаром загодя стращать. Попробуем.  Может,  и  найдем".
Стали искать. Перебрали всех питерских воров - нет, никто не  крал.  Они  уж
сами не рады, свой собственный сыск  произвели,  получше  нашего,  пришли  и
докладывают: "Вот образ со стены готовы снять - не крали мы этого  сервиза!"
Что делать? Побились мы  с  Шерстобитовым,  побились,  собрали  денег  да  и
заказали новый сервиз у Сазикова.
   - Откуда вы знали, каков старый-то был?
   - У французов рисунки остались, Галахов их нам отдал, чтобы мы знали, что
искать. В общем, уломали Сазикова сделать срочно, а  как  новый  сервиз  нам
выдали, мы его в пожарную команду снесли. Пожарные  его  там  зубами  слегка
ободрали, будто был в употреблении, представили мы этот сервиз  французам  и
ждем себе награды. Только вдруг призывает меня Шерстобитов.  Сидит  скучный,
гитара на стенке висит. "Эх, - говорит, - Иван Дмитриевич, придется все-таки
в Сибирь". - "Как? - спрашиваю. - За что?" - "А за то, что звал меня сегодня
Галахов, и  ногами  топал,  и  скверными  словами  ругался.  Вы,  кричит,  с
Путилиным плуты, подвели меня под монастырь!"
   - А-а, - сообразил Сафонов, - не похож получился?
   - Нет, не то. Оказывается, на балу во дворце государь увидел Монтебелло и
спрашивает: "Довольны ли вы  моей  полицией?"  Тот  отвечает:  "Очень,  ваше
величество,  доволен,  полиция  это  беспримерная.   Утром   она   доставила
украденный у меня сервиз, а накануне поздно вечером камердинер мой сознался,
что этот же самый сервиз  заложил  одному  иностранцу.  Он  и  расписку  мне
представил, так что теперь у  меня  будет  два  сервиза".  Все  это  Галахов
рассказал  Шерстобитову,  Шерстобитов  -  мне.  Говорит:  "Вот  тебе,   Иван
Дмитриевич, и Сибирь". - "Сибирь не Сибирь, - отвечаю, - а дело скверное".
   - В каком это было году? - спросил Сафонов.
   - В том самом, дорогой мой, когда  Николай  Павлович  с  тем  Наполеоном,
который на монетке, за ключи от Вифлеемского храма тягались. Вначале  они  у
нас  были,  потом  султан  их  французам  передал,  наш   государь   обратно
потребовал, султан уперся, мы тоже не уступаем. В Париже на нас  всех  собак
вешают, дело пахнет войной, а тут еще  этот  сервиз.  Словом,  решили  мы  с
Шерстобитовым действовать. Послали  потихоньку  узнать,  что  делает  посол.
Оказалось, уезжает с австрийским послом на охоту. Ага!  Мы  тотчас  к  купцу
знакомому, который ливреи шил  на  французское  посольство  и  всю  тамошнюю
челядь знал. Спрашиваем его: "Ты когда именинник?" - "Через полгода".  -  "А
можешь ты именины справить через два дня  и  всю  прислугу  из  французского
посольства пригласить? Все угощенье будет от нас". Заведение у  этого  купца
на Апраксином было, куда ему от  Шерстобитова?  Ясное  дело,  согласился,  и
такой мы у него бал закатили,  что  небу  жарко.  Французы  все  перепились,
пришлось их утром по домам развозить, а пока они там праздновали,  явился  к
Шерстобитову на квартиру Яша-вор.  Вот  человек-то  был!  Душа!  -  умиленно
вспомнил Иван Дмитриевич. - Сердце золотое, незлобивый,  услужливый,  а  что
насчет ловкости, я другого такого в жизни больше не  встречал.  Царство  ему
небесное! Часа в три ночи пришел,  значит,  и  мешок  принес.  "Извольте,  -
говорит, - сосчитать. Кажись, все". Стали мы считать, две ложки с  вензелями
лишних. "Это, - говорим, - зачем же, Яша?  Зачем  ты  лишнее  взял?"  -  "Не
утерпел", - говорит. Ну а наутро поехал Шерстобитов к Галахову, возмущается:
"Помилуйте,  ваше  высокопревосходительство,  никаких  двух  сервизов  и  не
бывало. Как был один, так и есть, а французы ведь народ  легкомысленный,  им
верить никак невозможно". На следующий день посол с охоты вернулся, видит  -
сервиз один, а прислуга вся с перепою зеленая и  вместо  дверей  головами  в
косяки тычется. Он махнул рукой да об этом деле и замолк.
   - История давняя,  времена  почти  баснословные,  -  отсмеявшись,  сказал
Сафонов. - Советую все-таки включить ее  в  книгу.  Она  сделает  ваш  образ
как-то живее.
   - Думаете, т а к о е можно печатать?
   - Не такое печатают, и ничего. Свет не перевернулся.
   - Что полиция с ворами якшается, тоже, по-вашему, ничего?
   - Кто ж этого не знает!
   - Действительно, - заколебался Иван  Дмитриевич,  -  может,  имеет  смысл
включить эту историю, но только после главы о преступлении в Миллионной. Чем
ближе к концу книги, тем лучше.
   - Почему?
   - Читатель должен сначала сжиться со  мной  как  с  человеком  серьезным,
ответственным, пекущимся о благе общества, а уж потом можно вспомнить  грехи
молодости. Вы ведь знаете, как важно первое впечатление.
   - А как же хронологический  принцип  расположения  глав,  на  котором  вы
настаиваете?
   - Ах да! В таком случае не будем включать, ну ее к черту!  -  решил  Иван
Дмитриевич. - Развлеклись, и за дело.
   2
   За  ужином  он  рассказал  Сафонову  еще  один  эпизод  из  времен  своей
молодости, на сей раз - трагический.
   Тоже на Апраксином рынке было, с некоторых  пор  начал  его  преследовать
странный проситель: то на службу к нему заявится, то возле дома  подстережет
и прямо посреди улицы на коленки падает, за сапоги обнимает. Иван Дмитриевич
гонял его от себя без всякой жалости, потому что просьба у этого мужика была
совершенно несусветная. Оброчный крестьянин откуда-то из-под  Новой  Ладоги,
он, видите ли, вбил себе в голову, будто Бог указал ему стать палачом.
   Поначалу Иван Дмитриевич  с  ним  даже  говорить  не  хотел,  но  однажды
все-таки разобрало любопытство: как? Почему? Поднял его  с  колен,  повел  в
трактир, и там выяснилось вот что: год назад у мужика этого разбойники  жену
зарезали. Они, впрочем,  скоро  были  пойманы,  уличены  и  принародно  биты
кнутом, но то ли палач неопытный попался, то  ли  подкупили  его,  а  только
убийцы из-под кнута на своих ногах пошли. "В  тот  же  день,  -  рассказывал
мужик, - молился я за покойницу-жену,  и  было  мне  знамение,  чтобы  стать
палачом и всех душегубов карать в  полную  силу,  как  положено".  В  общем,
изготовил он кнут, целый год учился, в баню не ходил,  волос  не  стриг,  но
такого достиг страшного искусства, что с пяти ударов мог  раскрошить  кнутом
кирпич в каменной стенке. Тогда он заколотил  избу,  пришел  в  Петербург  и
отправился в полицию предлагать  свои  услуги.  Добрые  люди  ему  на  Ивана
Дмитриевича указали.
   Тогда же, в трактире, Иван Дмитриевич ему сказал:  "По  глазам  вижу,  не
выдержишь ты этого дела!"
   Тот опять на колени, в слезы, покойницей-женой заклинает,  в  итоге  Иван
Дмитриевич сдался и походатайствовал за него  перед  Галаховым.  И  что  же?
После первой экзекуции преступника свезли прямиком на кладбище, а палача - в
сумасшедший дом. Там он, горемычный, через год и помер,  но  пока  был  жив,
Иван Дмитриевич его иногда навещал,  причем  всякий  раз  привозил  с  собой
детский игрушечный кнутик, и во время  совместной  прогулки  по  больничному
саду громко объявлял приговор какому-нибудь тополю  или  березе.  "Берегись,
ожгу!" - как заправский  кнутобойца,  ужасным  голосом  кричал  сумасшедший,
вразвалочку подступая к дереву, и начинал стегать по нему  кнутиком  до  тех
пор, пока не валился без  чувств.  Зато  потом  долгое  время  бывал  тих  и
покладист.
   - Я чувствовал свою вину перед этим несчастным  и  по  мере  сил  пытался
искупить ее, облегчить его страдания, - подытожил Иван Дмитриевич.
   Затем он вернулся к преступлению в Миллионной, сказав:
   - Здесь моя ошибка грозила бедствиями иного масштаба. Позднее наш  бывший
посол при дворе императора Франца-Иосифа рассказывал мне, что когда вагон  с
гробом фон Аренсберга  прибыл  в  Вену,  на  вокзале  была  устроена  шумная
манифестация. Тон задавали сослуживцы князя, ветераны Итальянской  кампании.
Они на руках пронесли гроб по  улицам  австрийской  столицы.  Оркестр  играл
"Марш Радецкого", толпа разбила стекло в подъезде российского посольства, но
полиция никого не арестовала. В армейских кругах упорно циркулировали слухи,
будто князь пал от руки убийцы, тайно подосланного жандармами.

   ГЛАВА 6
   СЛЕД УКУСА НАЙДЕН
   1
   Возле трактира Иван  Дмитриевич  опять  взял  извозчика  и  по  дороге  в
Миллионную, где рассчитывал встретить Стрекалову,  ненадолго  заехал  домой,
чтобы  успокоить  жену.  Около  восьми  часов  вечера  она  всегда  начинала
тревожиться, если к этому времени его еще не  было  дома.  В  таких  случаях
следовало предупреждать ее заранее.
   - Боже мой, Ваня, как я по тебе соскучилась!  -  порывисто  прижимаясь  к
нему прямо в прихожей, сказала жена. - А ты по мне соскучился?
   - Соскучился, соскучился.
   - Тогда поцелуй меня.
   Расслабившись и забыв про осторожность, Иван Дмитриевич  поцеловал  ее  в
губы. Она тут же отпрянула:
   - Ты пил?
   - Честное слово, всего одну рюмку!
   - Только, пожалуйста,  сделай  одолжение,  не  уверяй  меня,  что  ты  не
сопьешься, что тебя не выгонят за пьянство со службы  и  ты  не  умрешь  под
забором. Я отлично знаю, что тебе это не грозит,  но  сейчас  весна,  весной
обостряются все хронические болезни. Именно сейчас ты должен  быть  особенно
внимателен к своему желудку. Неужели трудно выдержать диету хотя бы до конца
мая?
   Покорно слушая, Иван Дмитриевич сообразил, что соленые  грибы  -  продукт
для него запрещенный, безопаснее будет скляночку из кармана не  выкладывать.
Крику не оберешься.
   - Зачем, спрашивается, - скорбным голосом продолжала жена, - я, как дура,
стараюсь, готовлю тебе все диетическое, завариваю зверобой, шиповник?
   - Одна, - показал ей Иван Дмитриевич поднятый вверх палец. - Одна рюмка.
   - Достаточно для того, чтобы все мои труды пошли псу под хвост.
   Вот уж чего ей говорить не стоило! После этой фразы, которая  повторялась
почти ежедневно, Иван  Дмитриевич  начинал  чувствовать  себя  свободным  от
моральных обязательств.
   - Хв