омнить заказчика... Чего тебе, Рукавишников? -  спросил
Певцов у стремительно вошедшего  в  гостиную  жандармского  унтер-офицера  с
шашкой на боку.
   Тот протянул серебряный портсигар  с  вензелем  фон  Аренсберга  и  ткнул
пальцем в стоявшего поодаль камердинера:
   - При обыске у него в каморке нашли.
   - Спер, шельма, под шумок, я же говорил! - возликовал Певцов. - Убийцы не
за тем приходили.
   Камердинер пустил слезу, начал каяться, причитая:
   - Христом Богом клянусь, только его и взял! Больше ничего!
   - Молчать! Чего нюни распустил? - прикрикнул на него Иван  Дмитриевич.  -
Отвечай, крымза, для чего князь велел разбудить себя в половине девятого?
   - Бес попутал! - рыдал камердинер. - Ничего не знаю!
   Позвали кучера. Тот клятвенно заверил, что с утра подавать лошадей у него
приказа не было.
   - Выходит, князь кого-то ждал к себе, - заключил Певцов.
   Это была, пожалуй, первая  его  мысль,  с  которой  Иван  Дмитриевич  мог
согласиться.
   - Сегодня к половине девятого или к девяти он ожидал какого-то  визитера,
- повторил Певцов,  считая,  видимо,  что  его  проницательность  не  вполне
оценили. - Вам понятно? А сейчас, господин Путилин,  я  откланяюсь  и  начну
действовать по своему плану.

   ГЛАВА 2
   ПОЛЬСКИЙ ПРИНЦ, БОЛГАРСКИЙ СТУДЕНТ, ЗМЕЙ-ИСКУСИТЕЛЬ И ОТРЕЗАННАЯ ГОЛОВА
   1
   Вскоре после отъезда Певцова в Миллионную явился породистый  господин  по
фамилии Левицкий, большинству своих знакомых известный под другой  фамилией.
С виду аристократ, в действительности он был выкрест и  тайный  агент  Ивана
Дмитриевича.
   Когда-то давно, при первой встрече  Левицкий  передал  ему  слова  своего
отца, сапожника  из  Лодзи:  "Каждый  еврей  -  сын  короля".  Одно  тут  не
подтвердилось:  Левицкий  выдавал  себя  не  за  сына,  разумеется,   а   за
правнучатого племянника  Станислава  Понятовского,  последнего  короля  Речи
Посполитой, окончившего свои дни в Петербурге в 1798 году. На  этот  счет  у
него   имелись   какие-то   генеалогические   бумаги,   настолько,   видимо,
неопровержимые, что открывали перед ним двери  Яхт-клуба.  Там  он  играл  в
карты  с  цветом  столичной  аристократии,  одновременно   прислушиваясь   к
разговорам титулованных игроков за соседними столами и в  буфетной,  и  если
случалось узнать что-либо небезынтересное для Ивана Дмитриевича,  просто  по
дружбе сообщал  ему.  Тот  в  свою  очередь  тоже  исключительно  по  дружбе
подбрасывал Левицкому деньжат  из  секретных  фондов  сыскной  полиции,  над
которыми никакая ревизия не властна.
   Плохо то, что Левицкий  был  шулер.  Вообще-то  Иван  Дмитриевич  шулеров
преследовал беспощадно, поскольку в юности сам  от  них  пострадал,  но  для
Левицкого делал исключение. Бывая в Яхт-клубе, тот не мог не играть, а играя
- не шулерствовать, так что приходилось на это смотреть сквозь  пальцы.  При
этом ни малейшего намека на интимную близость Иван Дмитриевич  не  допускал,
особенно после того, как в минуту жизни трудную Левицкий напросился к нему в
агенты на жалованье.
   Тот, впрочем, частенько предпринимал попытки  сократить  дистанцию  между
собой и начальником: как бы невзначай сбивался на дружеский тон, в разговоре
начинал крутить Ивану Дмитриевичу пуговицу на пиджаке  или  вдруг  повадился
заезжать к нему домой, когда его не  было  дома,  пил  чай  с  его  женой  и
рассказывал ей светские новости. Словом, Левицкий надеялся из  агента  стать
конфидентом. Всякий раз, получив от Ивана Дмитриевича щелчок по носу, он эту
надежду не терял и  лишь  окрашивал  ее  в  новые  цвета.  С  его  природным
оптимизмом это ему было несложно.
   Тут же, в гостиной,  на  обороте  ресторанного  счета  Левицкий  составил
реестр дам, бывших в связи с фон Аренсбергом за последние два  года.  Реестр
вышел довольно длинен, но  нельзя  сказать,  чтобы  сильно  порадовал  Ивана
Дмитриевича. Поскольку Левицкий основывался  главным  образом  на  случайных
встречах с  князем  и  его  же  мимолетных  обмолвках,  большинство  дам  он
охарактеризовал таким образом, что разыскать их в огромном городе было  едва
ли возможно.
   Например: блондинка, вдова, любит тарталетки с гусиной печенкой.
   Или: рыжая еврейка, имеет той же масти пуделя по кличке Чука.
   Или так: пухленькая, при ходьбе подпрыгивает (видел со  спины).  А  то  и
вовсе написана совершеннейшая бестолковщина: "Была девицей". И все!
   - Ты что это мне тут понаписал! - разорался Иван Дмитриевич. - За  что  я
тебе деньги-то плачу! А?
   - А вот же, вот! - говорил Левицкий, тыча  холеным  ногтем  в  самый  низ
реестра.
   Действительно, под номером девятым и последним  значилась  некая  госпожа
Стрекалова,  жена  чиновника  Межевого  департамента,  имевшая  даже  адрес.
Написано было: "Кирочная улица, дом неизвестен". Левицкий сказал, что  князь
познакомился с ней осенью, во время гуляния на Крестовом острове. Когда  они
вдвоем качались на качелях, а муж  дожидался  внизу,  покойный  назначил  ей
первое свидание. С  тех  пор  если  у  него  и  были  другие  увлечения,  то
мимолетные.
   - А эти? - Иван Дмитриевич прошелся пальцем по остальным номерам реестра.
   - Так вы же сами велели за два года, - сказал Левицкий.
   Иван Дмитриевич прикинул, что с осени любовь и  ревность  хозяйки  рыжего
пуделя или охотницы до тарталеток с печенкой должны  были  утратить  убойную
силу,  как  пуля  на  излете,  и  все-таки   для   очистки   совести   решил
поинтересоваться, кто из этих дам посещал княжескую спальню.
   Левицкий резонно заметил, что князь, как  дипломат  и  человек  общества,
очень пекся о своей репутации, к тому  же  и  карьера  его  была  далеко  не
закончена. То есть он мог изредка привезти к себе номер, скажем, третий,  но
лишь  ночью  и  будучи  в  порядочном  подпитии,  когда  забывается   всякая
осторожность, а вообще-то навещал своих пассий на дому.
   Пригласили княжеского кучера,  и  тот  сказал,  что  да,  было  дело  под
Полтавой, возил он барина в Кирочную улицу, в дом, где внизу зеленная лавка.
   - Межевые чиновники часто отлучаются из Петербурга, - шепнул Левицкий.
   Попутно выяснилось, что княжеский камердинер  прежде  служил  там  же,  в
Кирочной, и лишь месяц назад занял нынешнее место.
   - До него Федор был, - сказал кучер. - Хороший лакей, беда -  пить  стал.
Впьяне китайские чашки побил. Лучший фрак у барина во дворе  развесил,  чтоб
ветерком продуло, и аккурат под вороньим гнездом... Да  он  вчера  приходил,
Федор-то, жалованье просил недоплаченное. Ну, барин ему тот фрак с чашками и
припомнили. А как же! Нашему брату спускать нельзя...
   Все так, но Иван Дмитриевич еще  утром  обратил  внимание,  что  чересчур
прост княжеский камердинер. Не таковы бывают камердинеры у сиятельных  особ,
на портсигары не зарятся. Похоже,  не  случайно  этот  малый  перекочевал  с
Кирочной в Миллионную. Ишь сокровище! Тут было над чем поразмыслить.
   - Вот оно что делает, вино-то! - говорил кучер, объясняя, как найти  дом,
где живет теперь бывший княжеский лакей Федор.
   К этому времени доверенный агент Константинов был  уже  впущен  в  дом  и
присутствовал при этом разговоре.
   Иван Дмитриевич посмотрел на него, затем перевел взгляд  на  Левицкого  и
приказал:
   - Сходишь, приведешь его сюда.
   Левицкий оскорбленно  поджал  губы  при  таком  поручении.  Пришлось  его
малость поучить: пускай морду-то не воротит, привыкает, а то навострился  на
казенные деньги с князьями в вист играть  и  больше  никаких  дел  знать  не
хочет. Дудки-с!
   Когда он ушел, Иван Дмитриевич  с  Константиновым  отправились  в  кухню,
подкрепились там холодной жареной свининой,  которую  приготовили  князю  на
завтрак.
   - Времени нет домой ехать, - обсасывая хрящик, сказал Иван Дмитриевич,  -
а то ни за какие деньги этого порося кушать бы не стал.  Все  равно  что  за
покойником штаны донашивать.
   - И правда, - с набитым ртом поддакнул Константинов. - Последнее дело.
   Он был калач тертый, понимал, что для теплоты отношений полезно иногда  и
возразить начальству, но перед  новым  патроном  устоять  не  мог  -  всегда
соглашался.
   - И не жри тогда! - рассвирепел Иван  Дмитриевич.  -  Чего  расселся?  Ты
вообще кем служишь-то? Козлом при конюшне? А ну, марш отсюда!
   Константинов исчез, а Иван Дмитриевич заглянул в каморку камердинера. Тот
понуро  сидел  на  своем  чемодане,  со  дна  которого  Рукавишников  извлек
серебряный портсигар.
   - И взял, - вслух продолжил камердинер мучившую его мысль. - За апрель-то
мне кто теперь жалованье заплатит?
   - Заплатят, - пообещал Иван  Дмитриевич.  -  Их  величество  Франц-Иосиф,
император австрийский, он же венгерский король, этого так не оставит.  Скажи
лучше, ты раньше у Стрекаловых служил?
   - У их, - равнодушно кивнул камердинер.
   - Это место тебе барыня нашла? Стрекалова?
   - Она.
   - И сама часто здесь бывала?
   - Иной раз бывала.
   - А зачем?
   - Поди, без меня знаете. Покойник был мужчина видный, у  нее  тоже  самое
главное, как у всех баб, - не поперек.
   - Ладно. Ты когда сегодня утром на улицу побежал, парадное было открыто?
   - Ага.
   - А ключ?
   - Изнутри торчал.
   - Вечером, пока князь отдыхал, никого из гостей не было?
   - Никого.
   - А парадное?
   - Если барин дома, они его не запирали. Только на ночь. Ключ  в  коридоре
клали, на столике.
   - Погоди! Положим, ты здесь, у себя, а князь - в  спальне.  Как  он  тебя
позовет?
   - Там сонетка есть в изголовье. Шнурочек такой. А колоколец - вон он.
   - Сбегай-ка, - приказал Иван Дмитриевич. - Дерни.
   Через минуту стальной язычок  заливисто  затрепетал,  ударяясь  в  медное
нёбо. Звонок был исправен.
   - Что же это князь тебя ночью  не  позвал,  когда  его  душить  стали?  -
спросил Иван Дмитриевич, как только камердинер вернулся.
   Тот сразу смекнул, в чем его могут обвинить, и взвыл дурным голосом:
   - Не звонили они мне! Ей-богу, не звонили! Верите ли?
   - Нет. Не верю,  -  сказал  Иван  Дмитриевич,  хотя  наверное  знал,  что
камердинер говорит правду. Портсигар взял, бестия,  а  князя  не  трогал.  И
звонка не слыхал, не мог слышать, потому что и не было его, звонка-то.
   Все это Иван Дмитриевич отлично понимал, однако еще раз повторил:
   - Не верю.
   Пускай, сукин сын, помучается, ему не вредно.
   Итак, бедного князя нарочно перевернули ногами к изголовью, чтобы  он  не
мог дотянуться до сонетки и позвать на помощь. Отсюда следовало, что  кто-то
из убийц раньше бывал в  княжеской  спальне  и  знал,  где  расположена  эта
сонетка.
   Картина постепенно прояснялась.
   Убийцы вошли в дом между восемью  и  десятью  часами  вечера,  когда  фон
Аренсберг отдыхал  и  наружная  дверь  была  открыта.  Сперва  притаились  с
вестибюле - за  вешалкой,  может  быть,  а  после  того,  как  князь  уехал,
перебрались в гостиную. Сидели с ногами на подоконнике, за шторой.  Попивали
водочку. Дождались, убили, взяли со столика ключ и ушли.
   2
   Какими сведениями руководствовался Певцов, чтобы из числа  обучавшихся  в
Петербурге болгарских и сербских студентов  отобрать  троих,  которые  затем
доставлены были в Миллионную, какие изучал секретные досье и  картотеки,  об
этом Иван Дмитриевич так никогда и не  узнал:  жандармские  тайны  не  имеют
срока давности. Тут и доверенный агент Константинов был бессилен. А уж он-то
знал все, вплоть до  того,  по  каким  дням  недели  начальник  департамента
полиции спит со своей юной супругой. Для Ивана Дмитриевича это имело  сугубо
практическое значение. Накануне начальник бывал добр как ангел и  подписывал
любые бумаги, зато на следующее утро лучше было к нему не подступаться.
   В гостиной Певцов предъявил студентов камердинеру, и тот сразу указал  на
худого, горбоносого, с печальным и рассеянным взглядом.
   - Вот этот приходил третьего дня.
   Остальным двоим разрешили уйти, а горбоносого задержали.
   - Ага, - сказал Певцов, Сверяясь со своим досье.  -  Значит,  Иван  Боев.
Студент-медик из Болгарии. Правильно?
   Тот кивнул.
   - Так вот, господин Боев, мне все известно, - объявил Певцов таким тоном,
что и ребенок бы понял: ничегошеньки-то ему не известно. -  Князь  ждал  вас
сегодня к половине девятого.
   - К девяти, - простодушно поправил Боев.
   - Почему не пришли?
   - Проспал.
   Иван Дмитриевич аж крякнул при таком ответе.
   - Ну, брат, - не удержался он, - потому  вы  до  сих  пор  под  турком  и
сидите.
   - Этими бы руками я султана  задушил!  -  Боев  растопырил  свои  тонкие,
длинные, как у пианиста, пальцы и медленно, посапывая от напряжения, свел их
в кулаки.
   - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался Певцов. - Покажите!
   Он внимательно осмотрел руки болгарина, выискивая след укуса.
   - Да, есть силенка.
   И повел его к стоявшей у подъезда карете.
   Больше не было сказано ни слова, а Иван Дмитриевич, раз на то  пошло,  не
обмолвился ни про беседу с камердинером, ни про сундук. Между тем поговорить
надо было, сундук того стоил. Не слишком  большой,  но  прочный,  с  обитыми
медью боками и крышкой, намертво привинченный к полу по всем четырем  углам,
он стоял в кабинете, князь хранил в нем свои бумаги. Осмотрев это вместилище
военных и дипломатических тайн Австро-Венгерской  империи,  Иван  Дмитриевич
убедился, что сундук пытались открыть без ключа. Возможно, каминной кочергой
- на ней обнаружились свежие царапины. Медь у краев крышки была  помята,  но
ни на  самом  сундуке,  ни  поблизости  пятен  крови  отыскать  не  удалось.
Очевидно, его пробовали взломать еще до возвращения князя из Яхт-клуба.
   Певцов с болгарином уехали, а на смену им прибыл Шувалов. Его сопровождал
секретарь австрийского посольства  с  двумя  лакеями,  которые  вытащили  из
кареты и пронесли в спальню какой-то длинный ящик. Иван Дмитриевич не  сразу
сообразил, что это гроб.
   Секретарь деловито рассказывал Шувалову, что сегодня же гроб законопатят,
зальют щели смолой, как в холеру, затем через особую дырочку отсосут изнутри
воздух, чтобы замедлить тление, забьют дырочку пробкой и по железной  дороге
Петербург - Варшава - Вена отправят тело князя в родовое поместье.
   Когда гроб вынесли, Шувалов приказал Ивану Дмитриевичу:
   - Подайте чернильницу!
   Он был прикован к своим ежечасным докладам  государю,  как  раб  к  веслу
галеры. Взмах, еще взмах. В промежутках не  оставалось  времени  сообразить,
куда движется судно.
   Жирная клякса  упала  с  пера  на  доклад  и  растеклась  по  государевой
титулатуре.
   - Черт! - Шувалов нервно скомкал бумагу, смахнул ее на пол.
   Иван Дмитриевич прошел в кабинет фон Аренсберга,  взял  со  стола  другой
лист и вернулся.
   - Что вы мне даете? - рассердился Шувалов. - Разве можно подавать  доклад
государю на такой бумаге? Она пожелтела от старости!
   - Долго на свету пролежала, ваше сиятельство.
   - Так зачем вы ее мне принесли?
   - Показать, что покойный не часто предавался письменным занятиям.
   - Не занимайтесь пустяками, господин Путилин! Я и без вас  знаю,  что  ни
стихов, ни романов князь не сочинял. Поймите, если мы до завтра  не  схватим
убийцу, такие головы полетят, что уж вам-то на своем месте точно не усидеть.
Или вы снова хотите стать смотрителем на Сенном рынке?
   Когда-то, в самом  начале  своей  полицейской  карьеры,  Иван  Дмитриевич
служил в этой скромной должности, и сейчас угроза шефа жандармов не  столько
напугала, сколько щекотнула  самолюбие.  Лестно  было,  что  сам  всемогущий
Шувалов посвящен в подробности его биографии.
   -  Я  хотел  бы  осмотреть  содержимое  этого  сундука,  -  сказал   Иван
Дмитриевич.
   - Я тоже, - усмехнулся Шувалов. - Но нет ключа.
   - А у камердинера спрашивали?
   - Он не знает. Мы с Хотеком весь кабинет перерыли и не нашли.
   Шувалов  пошел  к  столу,  взял  из  середины  бумажной  стопки   свежий,
непожелтевший  лист,  опять  обмакнул  перо  и  опять  выругался:  вместе  с
чернильной капелькой на пере повисли останки утонувшей в  чернильнице  мухи.
Иван Дмитриевич осторожно снял их двумя листиками,  сорванными  с  лимонного
деревца в кадке, и Шувалов начал  писать:  титулатура,  несколько  строк,  в
которых свободно уместились все немногочисленные  новости.  Иван  Дмитриевич
тем временем еще раз оглядел сундук. На передней стенке изображены были Адам
и Ева. Еще безмятежные в своей наготе,  они  стояли  по  обе  стороны  древа
познания Добра и Зла, между ними лежало в траве яблоко,  обвитое  чешуйчатым
черным телом Змея-искусителя.
   Иван Дмитриевич подумал, что тяга мужчины и женщины  друг  к  другу  есть
лишь частный случай закона всемирного тяготения и Ньютон никогда  не  открыл
бы его, если бы на голову ему упало не яблоко, а, скажем, груша.
   Он перевел взгляд на чернильный прибор и ахнул: Господи, как же раньше-то
не заметил! Чернильница представляла собой бронзовое  яблоко,  уже,  видимо,
надкушенное,  поскольку  стоявшие  справа  и  слева  от   него   прародители
человечества, тоже  отлитые  из  бронзы,  теперь  прикрывали  срамные  места
неловко изогнутыми руками. Эпоха неведения,  чья  последняя  роковая  минута
запечатлена была на  сундуке,  миновала,  видимо,  только  что.  Ева  как-то
неумело,  неестественно  держала  чуть  окисленную,  позеленевшую   ладошку,
загораживая ею низ живота, еще  не  сознавая  волшебной  силы  этого  жеста,
отшлифованного с тех пор миллионами купальщиц.
   Иван Дмитриевич двумя пальцами сжал чернильницу, повернул  и  несколькими
круговыми движениями легко вывинтил  ее  из  доски.  В  углублении  под  ней
блеснул ключ с прихотливой бородкой, с массивным кольцом, вырезанным в  виде
змеи, кусающей себя за хвост.
   - Занятно, - сказал Шувалов.
   И опять же лишь сейчас Иван Дмитриевич понял, почему замочная скважина на
сундуке помещена в центр большой алой розы с  блестящими,  как  бы  влажными
лепестками. Он ввел ключ в узкую  темную  щель,  обрамленную  их  бесстыдной
краснотой, думая: что-то  родится  из  этого  соития?  Замок  щелкнул,  Иван
Дмитриевич откинул крышку.
   Шувалов уже стоял рядом, заглядывая через  плечо.  Они  увидели  шпагу  с
золотым эфесом и вделанными в гарду часами, ордена на подушечках; маленькие,
в каких держат  драгоценности,  коробочки,  футлярчики,  кипу  ассигнаций  и
десятка  полтора  стопок  с  письмами,  аккуратно   перевязанных   шелковыми
ленточками.
   "Людвиг, мой бородатый шалунишка, - успел прочитать  Иван  Дмитриевич,  -
сегодня я целый день..."
   - И все от разных женщин,  ваше  сиятельство,  -  сказал  он.  -  Видите,
ленточки разных цветов. И цвета, я думаю, не  случайно  подобраны.  Годам  к
пятидесяти холостяки становятся сентиментальны, как барышни.
   - Дайте ключ, - приказал Шувалов.
   Он захлопнул крышку, закрыл сундук, положил ключ в карман  и  двинулся  к
выходу, повелительно бросив на прощанье:
   - Вечером я буду у себя, приедете с докладом.
   Стоя  в  эркере,  Иван  Дмитриевич  наблюдал,  как  отъехала  от  крыльца
шуваловская карета и остановилась в конце квартала,  где  за  четверть  часа
перед тем телега ломового извозчика впоролась в фургон с  гробом  князя  фон
Аренсберга.  Там  толпились  и  галдели  зеваки,  ругались  кучера,  но  вот
подъехала карета шефа жандармов, и разом все стихло. Так усмиряются бушующие
морские валы, когда с корабля выливают на  них  масло  из  бочонков.  Сквозь
двойные стекла  закрытого  окна  Иван  Дмитриевич  ощутил  на  лице  ледяное
дуновение  власти.  Хозяин  требует  службы,  начальник  -  повиновения,   а
настоящая власть, вершинная, уже ни в чем не нуждается, кроме одного: только
бы помнили о ней всегда, в каждую минуту жизни. Подлинная власть  похожа  на
любовь - забыл о ней, значит изменил.
   Смерть фон Аренсберга потому и  устрашала  многих,  что  убийцы,  задушив
иностранного дипломата  в  двух  шагах  от  Зимнего  дворца,  будто  начисто
позабыли о существовании этой власти.  В  такое  трудно  было  поверить.  Не
бывает такого, тем более в России. Нет, думал Шувалов, преступники ничего не