а  облегченно  засмеялась.  -
Господи, да успокойтесь вы! Мой муж ни о чем не подозревает. Да если бы даже
и знал! Вы только поглядите на него.
   Иван Дмитриевич мельком покосился на портрет.
   - Нет, вы хорошенько поглядите! Ну что?  Разве  такой  человек  осмелится
вызвать Людвига на дуэль? Вы боитесь дипломатического  скандала,  так  ведь?
Успокойтесь, господин сыщик, скандала не будет.
   - Князь фон Аренсберг мертв, - тихо сказал Иван Дмитриевич. -  Его  убили
сегодня ночью. В постели.
   Горничная, видимо, подслушивала за дверью, потому  что  вбежала  тут  же.
Вдвоем еле подняли  Стрекалову  и  перетащили  на  диван.  Она  не  подавала
признаков жизни. С этим обмороком, беззвучным и бездонным, прежняя  жизнь  в
ней кончилась, теперь должна была народиться и окрепнуть новая.
   На вопрос, где хозяин, горничная ответила, что барин  вчера  и  позавчера
ночевал в Царском Селе, у него  там  дела  по  службе.  Она,  как  клуша,  с
причитаниями металась вокруг бездыханно распростертой барыни, держа в  одной
руке стакан с водой, в другой - салфетку, и не решалась  употребить  в  дело
эти предметы. Иван Дмитриевич велел потереть  виски  и  покурить  под  носом
ароматной свечкой, если есть.
   Якобы в поисках этой свечки он  открыл  дверцу  буфета,  увидел  грошовые
фаянсовые чашки, толстые тарелки с щербатыми краями и пришпиленную к  стенке
бумажку с заговором  от  тараканов.  Среди  разнокалиберных,  как  приютские
сироты, рюмок возвышалась ополовиненная бутылка мадеры  с  торчащим  из  нее
прутиком.  Зарубка  на  нем  отмечала  уровень  вина,  чтобы   прислуга   не
пользовалась. Такой же прутик воткнут был в банку с вареньем,  на  нем  Иван
Дмитриевич заметил пять или шесть зарубок. Видимо, после редких валтасаровых
пиршеств, когда супруги накладывали себе  по  целой  розетке  вишневого  или
крыжовенного, хозяин брал ножик и отмечал на мерке,  сколько  еще  осталось.
Дверцы буфета скрипели, как двери у того ростовщика,  дабы  и  ночью  слышно
было, если горничная захочет украсть спрятанные там сокровища.
   Иван Дмитриевич закрыл буфет и еще раз оглядел комнату. Дешевые  бумажные
обои со следами кошачьих когтей, ветхий диван в клопиных пятнах,  засаленное
кресло времен Крымской войны,  самодельный  пуфик.  Обстановочка  рублей  на
пятьсот годового жалованья. И конечно,  кенар  у  окошка.  Платок  с  клетки
откинут, поет птаха, томит душу вечной тоской по иной жизни.
   С кухни волнами наплывал отвратительный запах  жаренного  на  жиру  лука.
Горничная, разумеется, еще и кухарила.
   Возобновлять разговор  не  имело  смысла,  однако  Иван  Дмитриевич  счел
возможным покинуть квартиру лишь после того, как  Стрекалова  вновь  открыла
глаза. Она молча смотрела в одну точку на давно не беленном потолке -  туда,
где трещины на штукатурке змеились, как плюмаж кирасирского шлема.
   "Князь раньше служил в кирасирах", - вспомнил Иван Дмитриевич.
   На улице он кликнул извозчика и поехал на  Фонтанку,  к  Шувалову.  Давно
пора было доложить ему о ходе расследования. Но  что  докладывать?  Что  эта
женщина любила князя и обморок настоящий? Что кенар в клетке поет о любви?
   Извозчик, узнав начальника сыскной полиции, осторожно спросил:
   - Война-то будет?
   - С кем?
   - Не знаю. Говорят, всем офицерам велено  из  отпусков  по  своим  полкам
ехать. Верно, нет?
   - Еще что говорят? - заинтересовался Иван Дмитриевич.
   - Разное болтают. Я, к примеру, слыхал, будто турецкому посланнику в  дом
живую свинью запустили. По ихнему басурманскому закону этой обиды хуже  нет.
Сказывают, монах какой-то в мешке ее принес и пустил через окна  в  комнаты.
Посол сразу в Зимний, к государю, а тот ему монаха не выдал, велел  спрятать
в надежном месте. Знать, говорит, ничего не знаю...
   Когда остановились на углу,  пропуская  чью-то  карету,  Иван  Дмитриевич
услышал, как в открытых окнах первого этажа настенные часы пробили семь раз.
   Еще совсем светло было на улице - конец  апреля,  ночи  почти  белые  под
безоблачным небом, но распорядок жизни великого города  не  мог  подчиняться
капризной игре света в поднебесье.  Пробило  семь,  и  по  сигналу  с  башни
Городской Думы начала выступать на улицах бледная сыпь газовых фонарей.
   - Я так понимаю, - говорил извозчик, - что раз монаха  не  выдали,  война
будет с турками.
   Еще утром все эти дикие слухи текли сами по себе, а теперь они  сливались
в одном русле с подозрениями Певцова.
   2
   Шувалов сидел у себя в кабинете, сочиняя очередной доклад государю.  Если
бы тот читал их с тем же напряжением, с  каким  они  писались,  эти  доклады
должны  были  стать  для  него  изощреннейшей  пыткой.  Так  китайцы  капают
преступнику воду  на  выбритое  темя:  человек  сходит  с  ума  от  ожидания
следующей капли.
   - Слава  богу,  на  сегодня  это  последний,  -  сказал  Шувалов,  вручая
дежурному офицеру свой опус, - государь соизволил заменить ежечасные доклады
на ежедневные. Следующий - завтра в полдень. Надеюсь,  к  тому  времени  нам
будет что ему сообщить.
   - Почему именно в  полдень?  -  спросил  Иван  Дмитриевич.  -  Нельзя  ли
попозже?
   - Нельзя. Таков распорядок, а  распорядок  должен  висеть  над  нами  как
дамоклов меч. Без распорядка в России не может быть и порядка.
   В кабинете  у  Шувалова  имелось  трое  часов:  настенные,  настольные  и
напольные. Иван Дмитриевич отметил, что все они показывают разное время.
   - Не уверен, - потягиваясь в кресле, проговорил Шувалов, -  что  государь
многое почерпнет из моих  докладов,  но  лично  мне  они  сослужили  хорошую
службу. Я глубже вник в суть этого дела и понял, что Певцов  прав,  убийство
было тщательно подготовлено. Нужно найти в себе мужество признать, что князь
пал жертвой чьей-то хитроумной интриги.
   Выслушав  рассказ  о  сонетке  в  княжеской  спальне  и  о  визите  Ивана
Дмитриевича на Кирочную, он начал сердиться:
   - Любовь, ревность, оскорбленное самолюбие -  все  эти  мелкие  житейские
страстишки, с которыми вы, полицейские, привыкли  иметь  дело,  здесь  не  в
состоянии ничего  объяснить.  Вы  расследуете  преступление  государственной
важности, и подходить к нему нужно с другими мерками.
   - Ваше сиятельство, я всего лишь хочу сказать, что  фон  Аренсберга  убил
человек, бывавший  прежде  у  него  в  спальне  и  знавший  про  сонетку,  -
оправдался Иван Дмитриевич. - Она и так-то  почти  незаметна,  тем  более  в
темноте. Тому, кто попал в спальню впервые, просто в  голову  бы  не  пришло
переворачивать князя ногами к изголовью.
   - Допускаю, хотя все могло произойти случайно, в пылу борьбы. Но  что  вы
прицепились к этой Стрекаловой? Не сама же она связала своего  любовника  по
рукам и ногам к задушила подушками? Зачем?
   - А муж? - напомнил Иван Дмитриевич.
   - Что - муж?
   - Он мог убить из ревности.
   - Но ему-то откуда было известно про  сонетку?  Или,  по-вашему,  он  сам
приводил собственную жену в спальню к любовнику?
   - Он мог разузнать как-нибудь иначе.
   - Как?
   - Еще не знаю.
   - Тьфу ты! - чертыхнулся Шувалов. - Что за  испанские  страсти  бушуют  в
вашем воображении? Мы не в Севилье.
   - Недавно я читал статью в медицинском журнале, - сказал Иван Дмитриевич.
- Автор доказывает, что в Петербурге девочки созревают раньше, чем в Берлине
и в Лондоне. Примерно в одном возрасте с итальянками.
   - Это вы к чему?
   - К вопросу о темпераменте русского человека.
   - Вы думаете, - примирительно сказал Шувалов, - мне  не  хочется  верить,
что князя придушил муж-рогоносец, ревнивая любовница или его же  собственный
лакей, польстившийся на серебряный портсигар? Очень хочется. Но не могу я  в
это поверить, поймите! Так запросто не  убивают  иностранных  дипломатов,  в
России - тем более.
   - Виноват, ваше сиятельство, кого же подозреваете вы?
   - В чем и штука, что никого конкретно. Разве  что  агентов  какого-нибудь
подпольного польского Жонда, если таковой существует.
   - Поляки-то тут при чем?
   - Перед тем как отправиться в Ломбардию, на войну с Виктором-Эммануилом и
Наполеоном Третьим, кавалерийская дивизия, которой командовал фон Аренсберг,
была расквартирована в Кракове. Возможно, он чем-нибудь насолил  полякам,  а
они люди мстительные. Краков принадлежит австрийцам, и,  между  прочим,  там
же, в Галиции, начинал когда-то службу граф Хотек.
   - По фамилии судя, он - чех, - заметил Иван Дмитриевич.
   - Не важно, слуги империи не имеют национальности. А на мысль  о  поляках
меня навел тот факт, что на Хотека сегодня тоже было совершено покушение. Он
едва не погиб.
   - Ну, это вряд ли. Трудно так зашвырнуть  камень  в  окно  кареты,  чтобы
убить человека.
   - Откуда вы знаете? - удивился Шувалов. - Кто вам об этом рассказал?
   - Никто. Слух прошел, - уклончиво ответил Иван Дмитриевич.
   - Поразительно! Все знают всё и даже больше того, что есть на самом деле.
Хотеку, например, какой-то провокатор сообщил, будто убийцу к фон Аренсбергу
подослали мы.
   - Кто - мы? Вы?
   - Да, мы. Жандармы. Представляете?
   - А причина?
   - Князь якобы связан был  с  австрийскими  и  французскими  журналистами,
снабжал их всякого рода измышлениями о тайных замыслах нашего правительства.
Клеветническими, разумеется.
   - Действительно снабжал и был связан?
   - Не исключаю, но сейчас меня  больше  заботит  другое.  Кто-то,  похоже,
любыми путями стремится подорвать доверие государя к Корпусу жандармов и  ко
мне лично.
   Иван Дмитриевич слушал, а на языке вертелся один вопрос:  кто  следил  за
домом фон Аренсберга? Спросить или  не  стоит?  Нет,  лучше  не  спрашивать.
Певцов об этом говорить отказался, сославшись на  государственную  тайну,  и
невольно возникало чувство, что он, Иван Дмитриевич, сел за стол с игроками,
которые заранее  распределили  между  собой  выигрыш  и  проигрыш.  В  такой
ситуации самое разумное - играть по  маленькой,  не  высовываться,  если  уж
нельзя вовсе бросить карты на стол и выйти вон.
   - Хотек ведет себя вызывающе, - говорил Шувалов. - Мне  он  не  доверяет,
угрожает поставить  вопрос  о  том,  чтобы  к  расследованию  были  допущены
представители австрийской жандармерии. Я вынужден был довольно резко заявить
ему, что этого не позволяет честь России.
   - Правильно, ваше сиятельство! - горячо одобрил  Иван  Дмитриевич,  вдруг
осознав, что честь России, которая никогда не была  предметом  его  насущных
забот, зависит  от  того,  насколько  быстро  сумеет  он  найти  убийцу  фон
Аренсберга.
   - И это еще  не  все,  -  пожаловался  Шувалов.  -  Хотек  предъявил  нам
требование  поставить  вне  закона  деятельность  "Славянского  комитета"  и
намекал, что при отказе возможны серьезные дипломатические осложнения  между
нашими державами.
   - Чем это грозит? Войной? - встревожился Иван Дмитриевич.
   - Ну, пока что маловероятно, хотя  в  более  отдаленной  перспективе  все
может быть. В Вене есть влиятельные  околоправительственные  круги,  готовые
использовать инцидент в Миллионной для раздувания  антирусской  истерии.  Во
что она выльется, одному Богу известно.
   Как всегда в минуты волнения, Иван Дмитриевич начал заплетать  в  косичку
правую бакенбарду. Жена тщетно пыталась отучить его от этой безобразной,  по
ее мнению, привычки. Он ничего не понимал, однако мысль  о  сонетке  немного
успокаивала.  Стоило  потянуть  за  нее,  и  весь   этот   чудовищный   бред
расползался, как костюм Арлекина.
   Такой костюм Иван Дмитриевич давным-давно видел в ярмарочном балагане  на
Каменном острове. Он тогда должен был выследить, арестовать и выпроводить из
Петербурга могилевского еврея по фамилии Лазерштейн,  площадного  актеришку,
который креститься не хотел, но лицедействовать хотел не  в  Могилеве,  а  в
столице, чтобы, видите ли, зарабатывать побольше. Давали  итальянский  фарс,
Лазерштейн играл Арлекина. По ходу спектакля  он  царил  на  сцене,  потешал
публику, помыкал беднягой  Пьеро,  пока  тот,  доведенный  до  отчаяния,  не
отыскал в костюме своего мучителя неприметную нитку и не дернул за нее.  Тут
же весь костюм Арлекина, виртуозно сметанный из лоскутов  одной-единственной
ниткой, развалился на куски; под хохот зрителей среди  вороха  разноцветного
тряпья остался стоять тощий  как  скелет  голый  Лазерштейн  со  своим  едва
прикрытым обрезанным срамом.
   Шувалов встал и прошелся по кабинету из угла в угол.
   - Возможно, я  слишком  устал  сегодня,  но  у  меня  возникает  странное
ощущение...
   Он страдальчески потер пальцами виски.
   - Мне кажется...
   И опять пауза.
   - Что, ваше сиятельство? - напрягся Иван Дмитриевич, кожей чувствуя,  что
сейчас будет сказано самое главное.
   - Мне кажется, - выговорил наконец Шувалов, -  что  слухи  о  смерти  фон
Аренсберга начали распространяться еще до того, как он был убит.
   3
   Выходя на Фонтанку, Иван Дмитриевич  ощутил  сильное  желание  немедленно
выпить рюмку водки. Он завернул в ближайший трактир, сел за  столик.  Хозяин
заведения мгновенно узнал почетного гостя и  сам  подскочил  к  нему  вместо
полового.
   -  Рюмку  водки  и  грибочков  соленых,  -  коротко   распорядился   Иван
Дмитриевич, разглядывая изображенную на стене Цереру с рогом изобилия.
   Она веером рассыпала перед собой  какие-то  фантастические  южные  плоды,
которые никогда не водились в этом третьеразрядном трактире, где  величайшим
деликатесом почитался моченый горошек. Церера зазывно улыбалась посетителям,
каждая грудь у нее была, наверное, фунтов по шести.
   На стоявшем в углу бильярде игроки и двух шаров разыграть не успели,  как
заказ уже был доставлен.
   - Что, Иван Дмитриевич,  притомились?  -  участливо  спросил  трактирщик,
сгружая на столик  соленые  грибочки,  из  уважения  к  гостю  положенные  в
фарфоровую сахарницу. - Ну да Бог милостив. Сыщете злодеев - так австрийский
император вас орденом пожалует.
   - И ты знаешь? - печально поглядел на него Иван Дмитриевич,
   - Мы не хуже других. Как все, так и мы.
   - И про свинью слыхал?
   - То уж сегодня. А что князя ухлопали, это я еще вчера знал.
   - Что-о? - поразился Иван Дмитриевич.
   -  У  нас  место  бойкое,  я  все  новости  первый  узнаю,  -  похвалился
трактирщик. - Ну, после вас, конечно.
   - Ты чего мелешь? Как так вчера? Сегодня ночью его убили.
   - Я политику понимаю, - согласился трактирщик. - Пущай народ думает,  что
сегодня. А то языки чесать станут: полиция, мол, спит, мышей не гоняет...
   - Погоди. Кто тебе сказал, что вчера?
   - Вечером сидели двое, промеж себя  толковали.  Вон  там,  в  углу.  Я  и
подслушал. Каюк, говорят, князю Анцбурху.
   - Вчера вечером? - беспомощно переспросил Иван Дмитриевич.
   - От меня, Иван Дмитрич, ни одна  душа  не  узнает.  Молчок!  Я  политику
понимаю! Но уж вы когда орден получите, на банкет милости прошу  к  нам.  Во
всю залу столы накрою. У меня стерлядки камские, вина прямо  из  Франции,  в
бутылках выписываем, - вдохновенно врал трактирщик.
   Иван Дмитриевич опрокинул стопку, задумчиво подцепил вилкой грибочек.
   Шувалов сказал, что слухи о смерти князя поползли  раньше  самой  смерти.
Теперь это предположение вовсе не казалось бредовым,  но  в  итоге  наплывал
совсем уж невыносимый бред. Что же получается? Князь играл  в  карты  и  пил
вино в Яхт-клубе, ехал на извозчике, ложился спать, а сам уже был  мертв,  и
многие в городе об этом знали.
   Еще днем Константинов разыскал  того  извозчика,  который  ночью  отвозил
князя домой. Выяснилось, что  от  клуба  отъехали  в  три  часа  утра,  а  в
Миллионную прибыли чуть не к четырем, потому что лошадь была сама  не  своя,
упрямилась, ржала, будто пугалась  чего-то,  вот  и  добирались  целый  час.
Выходит, и лошадь догадывалась, что везет мертвеца?
   Тем не менее в заговорщиков по-прежнему  не  верилось.  Раб  опыта,  Иван
Дмитриевич слишком  хорошо  знал,  что  самые  коварные  заговорщики  -  это
случайность и страсть.
   - Нет, - ответил он на вопрос  трактирщика,  налить  ли  еще,  и  опустил
наконец замершую в воздухе руку с пустой рюмкой. - Сколько с меня?
   - Нисколь. Вот когда вас орденом наградят, пожалуйте к нам.  Отпразднуем,
и к тому, что ваши гости съедят и выпьют, я заодно эту рюмочку причту.
   - Нисколь так нисколь, - не стал спорить Иван Дмитриевич. -  А  хороши  у
тебя груздочки! - похвалил он, цепляя вилкой еще грибок.
   - Обождите, я вам их сейчас в скляночку наложу! - обрадовался трактирщик.
- Возьмете с собой.
   - Не надо.
   - Почему? Домой придете, покушаете.
   - Ладно. Только чуть-чуть! - предостерег его Иван Дмитриевич.
   В ожидании обещанной скляночки он подошел к стоявшему в углу бильярду  и,
слегка осовев от водки, уставился на зеленое поле.  Один  из  игроков  ткнул
кием, пущенный им каменный шар, перескочив через борт, с грохотом рухнул  на
пол. Иван Дмитриевич поднял его и положил обратно на  зеленую  лужайку.  Шар
покатился важно, медленно. Он словно бы вернулся сюда из другой жизни.  Ему,
переступившему роковую черту, побывавшему за краем вселенной,  вся  тутошняя
стукотня казалась теперь суетным и бессмысленным делом. Этот шар помог Ивану
Дмитриевичу  представить,  как  Стрекалова,  обретя  после  обморока   новое
сознание, с недоумением озирает обстановку своего бытия:  пуфик,  скрещенные
сабли под мужниным портретом, кенар в клетке, прутик в банке с вареньем. Кто
обмирает, тот заживо на небесах бывает, отныне это все не для них. Зачем  ей
быть здесь? Вот она одевается, выходит из дому. Подзывает  извозчика,  едет.
Куда? В Миллионную, конечно.  Камердинер  там  -  свой  человек,  неужто  не
впустит бывшую хозяйку?
   Прибежал трактирщик со скляночкой.  Проверив,  плотно  ли  закрыта,  Иван
Дмитриевич сунул ее в карман и вышел на пустеющую вечернюю улицу.

   Тем временем Шувалову доставили  затребованную  им  еще  утром  в  архиве
Министерства иностранных дел справку о том, когда, при каких обстоятельствах
и кому именно из иностранных дипломатов ранее случалось  погибать  в  России
насильственной смертью.
   Оказалось,  за   всю   тысячелетнюю   историю   Российского   государства
насчитывается лишь несколько таких случаев. Последний из них имел место  при
великом князе Василий Ивановиче, отце Ивана Грозного: тогда,  в  1532  году,
был убит крымский гонец Янболдуй-мурза. С тех пор и до 25 апреля  1871  года
все обходилось более или менее благополучно.
   Обстоятельства гибели Янболдуй-мурзы были следующие.
   Хан Сахиб-Гирей отправил его в Москву с грамотой, где угрожал "всесть  на
конь" и "довести саблю свою на московские украины",  если  дань,  которую  в
Москве предпочитали именовать "любительными поминками",  будет  поступать  в
Бахчисарай "с убавкою". Проехав через Дикое поле, Янболдуй-мурза  со  свитой
прибыл в пограничный Боровск, там его встретил сын боярский Василий Чихачев,
прискакавший из Москвы в качестве посольского  пристава.  Он  подарил  гонцу
шубу и пригласил его  к  себе  на  подворье.  Сели  обедать,  тут-то  все  и
произошло. Выпив "меду вишневого и  обарного",  чванный  мурза  "государевых
имян стоя слушать не захотел", т.е. отказался встать, когда  Чихачев  поднял
чашу за здоровье "великого государя, великого  князя  Василия  Ивановича"  и
взялся  перечислять  его  титулы.   Для   начала   Чихачев   просто   указал
непонятливому гонцу,  что  "против  государских  имян  ему,  собаке,  сидети
непригоже", но тот продолжал упорствовать. Уговоры ни  к  чему  не  привели,
тогда пристав, успевший, видимо, хлебнуть того же меду, потерял  терпение  и
стал  действовать  "невежливо".  Что  скрывала  за  собой   эта   лаконичная
формулировка тогдашнего официального документа, в справке  не  разъяснялось,
но догадаться было нетрудно. В общем, как доносили в Москву свидетели, между
Чихачевым  и  Янболдуй-мурзой  "учинилося  лихо",  в   результате   которого
крымского гонца "в животе не стало".
   Дальнейшая судьба Чихачева составителям справки осталась неизвестна, зато
они знали, что когда год спустя в