уку с чашкой:
   - Не видите, что он без сознания?
   - Нет-нет, - сказала она, - господин посол уже пришел в себя.  Просто  не
хочет ни с кем разговаривать. Он, видимо, пережил что-то ужасное. Я  вливала
ему в рот кагор с ложки, он глотает.
   Иван Дмитриевич поднялся и подошел  к  окну.  Короткий  отрезок  веревки,
освещенный светом из нижнего окна, как шпага вонзался в темноту. Напротив на
целый квартал растянулось недавно законченное постройкой и еще не заселенное
здание. На этой стороне улицы стоял единственный жилой дом.  Справа  к  нему
прилегал небольшой  садик,  дальше  -  длинный  двухэтажный  корпус  мужской
гимназии, ночью, естественно, пустовавшей. Слева простирался расчищенный под
строительство пустырь. Место для покушения выбрано было на редкость  удачно.
В центре столицы, пожалуй, лучше и не найдешь.
   - Господа, - попросил Иван Дмитриевич, - будьте любезны назвать мне  ваши
фамилии.
   - Кунгурцев Павел Авраамович, - сказал Кунгурцев. - Корреспондент  газеты
"Голос". Если помните, я днем приходил к вам в Миллионной.  А  это...  -  Он
замялся, поскольку женат был на Маше гражданским браком, без регистрации,  и
предоставил ей самой выпутываться из положения.
   - Мы с вами тоже, кажется, виделись нынче, - сказал Кобенцель.
   Лишь сейчас Иван Дмитриевич обратил внимание, что в комнате  присутствует
еще один человек. Он узнал  приезжавшего  с  гробом  секретаря  австрийского
посольства. В памяти всплыла фамилия, названная преображенским поручиком.
   - Кобенцель?
   - Барон Кобенцель. Это правда, что вы нашли убийцу князя фон Аренсберга?
   - Да.
   - И кто же он?
   - Виноват, пока не имею права говорить. Завтра узнаете.
   - Одно хотя бы скажите: он арестован?
   - Да, - соврал Иван Дмитриевич, упреждая события.
   - Нет ли тут ошибки? Кто тогда совершил нападение на господина  посла?  Я
думал, что стреляю в того же самого человека...
   - Вы в него стреляли? - перебил Иван Дмитриевич.
   - Как? - в свою очередь удивился Кобенцель. - Вам ничего не сообщили?
   - Мы слышали выстрел, - подтвердил Кунгурцев.
   - Сперва крик, - уточнила Маша, - потом выстрел.
   - Именно так? Не наоборот? - спросил Иван Дмитриевич.
   - Вначале он пальцем по стеклу, - сказал Кунгурцев, кивая на Никольского.
- Помнишь?
   - Нет, я слышала...
   Иван Дмитриевич обернулся к Кобенцелю:
   - Расскажите-ка все по порядку.
   - По-моему, вы теряете драгоценное время.
   - Ну в двух словах.
   - Извольте. - Кобенцель пожал плечами. - Но вся ответственность ляжет  на
вас...
   Итак, вечером Хотек попросил его прибыть в  посольство  и  ждать,  а  сам
уехал в Миллионную. По возвращении они должны были вместе составить доклад в
Вену. Однако за полночь Хотека все еще не было, Кобенцель начал  тревожиться
и в конце концов решил идти ему навстречу... Почему пешком?  Все  спали,  не
сумел найти кучера. Он взял пистолет...
   - Вы всегда носите при себе оружие? - опять прервал его Иван Дмитриевич.
   - Это начинает походить на допрос, - нахмурился Кобенцель. - Вообще-то  я
не лунатик и не имею привычки ночами гулять по городу. Но вы ведь  бессильны
поймать этого знаменитого Пупыря... Я шел мимо гимназии, когда услышал крик,
затем треск и ржание, побежал в увидел, что господин посол лежит  на  земле.
Над ним склонился какой-то человек.
   - Как он выглядел?
   - Было темно... Увидев меня, он бросился бежать. Я  выстрелил  и  сбил  у
него с головы цилиндр.
   - Барон Кобенцель, - вставил Кунгурцев,  -  изумительный,  фантастический
стрелок. О его искусстве ходят легенды.
   - С какой дистанции вы стреляли?
   - Точно не помню. Шагов десять - пятнадцать.
   - И при вашем легендарном искусстве не могли попасть в человека с  десяти
шагов?
   - Мне унизительно оправдываться перед вами, - сказал Кобенцель, - но  все
знают, что я никогда не стреляю по живым мишеням. Стоит  мне  прицелиться  в
человека или животное, у меня начинают дрожать руки. Я  просто  не  в  силах
спустить курок.
   - Как же вы ездили на охоту с покойным князем и бароном Гогенбрюком?
   - Ваша осведомленность вызывает уважение, но я был там  только  зрителем.
За всю мою жизнь я не застрелил ни одной утки, ни одного зайца. Я ни разу не
дрался на дуэли. Вернее, дрался лишь на саблях.
   - Саблей-то могли бы убить человека?
   - Я служил в кавалерии. В бою приходилось...
   - А, к, примеру, свинью заколоть?
   - Во всяком случае, кур в походе резал.
   - А пристрелить, значит, не способны?
   - Что вы от меня хотите? - вспылил Кобенцель.
   - Хочу понять, зачем вы взяли с собой пистолет.
   - Пальнуть в воздух, если нападут бандиты.  Мне  самому  странно,  что  я
сумел выстрелить в этого человека. Что-то в нем было такое...
   - Вы же его не разглядели.
   - Тем не менее... Словом, сбил цилиндр.
   - И где он?
   Иван Дмитриевич принял поднесенный Никольским черный цилиндр, какие носят
факельщики на богатых похоронах,  поколупал  пальцем  дырку  от  пули.  Пуля
прошла  под  самым  донышком  цилиндра,  пробив  его  насквозь.  Края  обоих
отверстий, прожженных раскаленным свинцом, были буро-желтыми.
   - Вот я еще там подобрал, - сказал Никольский.
   Иван Дмитриевич увидел знакомый бумажник Хотека  с  вытисненным  на  коже
габсбург-ским орлом - таким  же,  как  на  карете.  Раскрыл.  Внутри  лежали
какие-то письма, визитные карточки. Постеснявшись рыться в чужом  бумажнике,
Иван Дмитриевич тщательно прощупал его снаружи, затем сдавил между ладонями.
Ничего твердого в нем не было. Ключ от  княжеского  сундука,  ключик-змейка,
найденный под райским яблоком  в  чернильном  приборе,  исчез.  Но  он  ведь
собственными глазами видел, как Хотек положил его туда и  убрал  бумажник  в
карман.
   Иван Дмитриевич шагнул к Никольскому:
   - Это вы сами нашли?
   - Да, на земле валялся.
   - Не раскрывали?
   - Что вы!
   - А ключа не находили? Такой... На кольце -  змея  держит  в  пасти  свой
хвост. Не было там?
   - Честное слово, больше ничего не было.
   Кунгурцев достал блокнот и начал лихорадочно  строчить:  "Змея,  кусающая
себя за хвост. Что  это?  Символ  вечности?  Или  намек  на  то,  что  посол
пострадал по собственной вине? Удивительная ночь. Почему именно я оказался в
центре событий? Наказание или благо? Случай или закономерность?  Австрийский
посол на моем диване. Мертвая голова. Маша в халатике на фоне картины в духе
Калло. 26 апреля 1871 г. 6 часов и 22 минуты пополуночи..."
   - Кстати, барон, - как можно более равнодушно спросил Иван Дмитриевич,  -
вы оделись, выходя из посольства, или отправились прямо в таком виде?
   - Сейчас не лето. - Кобенцель взглянул на него почти с ненавистью.
   - Но,  может  быть,  вас  так  встревожило  долгое  отсутствие  господина
посла... Вы были в пальто? В шляпе? Где они?
   - Я разделся в передней. Почему вас это интересует?
   - Когда мы заносили господина посла в квартиру, - вмешался Никольский,  -
вы были без шляпы.
   - Видимо, обронил в подъезде.
   - И когда я выбежал на улицу и увидел вас, вы тоже были без шляпы!
   "Сюжет для рассказа, - быстро писал Кунгурцев. - Барон К.,  замечательный
стрелок, никогда не стреляет по живым тварям. Однажды он нарушает  данный  в
юности обет и навеки утрачивает свое сверхъестественное искусство..."
   Иван Дмитриевич положил бумажник на стол, опять взял цилиндр. С полминуты
вертел его в руках и все-таки не устоял перед соблазном: внезапным движением
насадил его на голову растерявшемуся  от  неожиданности  Кобенцелю.  Цилиндр
пришелся ему как раз впору.
   Кобенцель сорвал его, отшвырнул в угол:
   - Что вы себе позволяете!
   - Простите ради бога...
   Продолжить Иван Дмитриевич не успел: в  это  мгновение  Хотек  со  стоном
открыл глаза.
   - Ваше сиятельство! - Опередив доктора, поспешно  вышедшего  из  соседней
комнаты, Кобенцель первый склонился над диваном. - Это я! Узнаете меня, ваше
сиятельство? Скажите мне, кто на вас напал! Вы видели его?
   Он спрашивал по-немецки, но Иван Дмитриевич отлично все понимал, хотя  на
языке Шиллера и Гете едва мог пожелать соседу-булочнику доброго утра.
   - Ваше сиятельство...
   Не ответив, Хотек опустил веки.
   - Он вам ничего не скажет, - сказала Маша.
   Она вышла из спальни в черном шелковом платье с буфами,  в  котором,  как
давно заметил Кунгурцев, все ее слова звучали как-то по-особому убедительно.
   - Почему? - обернулся к ней Кобенцель.
   - Он не хочет говорить.
   - Почему не хочет? Почему вы так думаете?
   - Не знаю, - тихо сказала Маша. - Но мне кажется,  господин  посол  узнал
этого человека.
   - И что? - напирал на нее Кобенцель.
   - И не желает называть его имени.
   Кобенцель опять присел на корточки у изголовья дивана. Казалось, он готов
схватить Хотека за плечи и встряхнуть, чтобы вытрясти из него ответ.
   - Ваше сиятельство,  кто  это  был?  Одно  слово,  ваше  сиятельство!  Вы
рассмотрели его?
   Хотек вновь с усилием разлепил набрякшие веки:
   - Да...
   - Кто это был? Кто?
   Минута тишины, затем Хотек прошептал:
   - Ангел...
   Маша охнула, атеист Кунгурцев и доктор понимающе переглянулись, Кобенцель
отошел от  дивана,  массируя  себе  виски,  а  Иван  Дмитриевич  метнулся  в
прихожую,  выскочил  на  площадку,  где  при  его  появлении  разом  смолкли
возбужденные голоса. Тут же к нему подбежали Сопов и  Сыч,  три  пары  сапог
загремели вниз по лестнице.
   - Лекок-то наш! - подмигнул жене Кунгурцев. - Боюсь, на этом его  карьера
будет закончена.
   Он посмотрел на Хотека. Тот лежал неподвижно, безучастный ко всему, и  по
лицу его скорее можно было предположить, что он повстречался с дьяволом.
   - Почему до сих пор нет никого из официальных лиц? - спросил Кобенцель.
   Кунгурцев развел руками:
   - Сам не знаю.
   - Что происходит? Вы можете мне объяснить?  Где  я  нахожусь?  В  столице
дружественного государства или во вражеском лагере? - кричал Кобенцель.
   - Сейчас все приедут, - успокаивал его доктор. - Не волнуйтесь.
   Кунгурцев снял с вешалки студенческую шинель, принес Никольскому:
   - Одевайся и ступай домой.
   - Ни в коем случае, - твердо сказала Маша. - Петя останется у нас.
   - Ты, голубушка, отдаешь себе отчет, чем грозит нам присутствие человека,
подозреваемого в убийстве австрийского военного атташе? Пусть уходит сию  же
минуту!
   - Через мой труп, - сказала Маша.
   Никольский молчал. Ему было все равно. Он потихоньку выпил уже полбутылки
кагора, откупоренного для Хотека, но ничего не помогало  -  мертвая  голова,
которую он украл в анатомическом  театре  и  выбросил  возле  трактира  "Три
великана",  смотрела  на  него  из  заоконных  сумерек   своими   выжженными
формалином глазами. Некуда было бежать от этого взгляда.
   2
   Пролетку оставили за углом, извозчика отпустили. Подсаживая  друг  друга,
Иван Дмитриевич, Сопов и Сыч перелезли через забор,  огораживающий  владения
преображенцев, и,  невидимые  со  стороны  Миллионной,  мимо  казарм,  вдоль
пустынного еще плаца, где ясно белели наведенные известью линейки,  побежали
к  воротам.  Отсюда  хорошо  просматривалась  вся  улица  перед  домом   фон
Аренсберга. С разгону Сыч рванулся было дальше, но Иван  Дмитриевич  удержал
его за шиворот:
   - Куда?
   Теперь нужно было стоять и ждать, когда появится человек, взявший ключ от
сундука. Если взял, значит, знает, что и где можно открыть  этим  ключом.  В
дом лучше не входить. Вдруг он уже там и сиганет через одно из окон во двор?
А так выйдет обратно тем же путем, что и вошел.
   Это его слова подслушал трактирщик, подаривший Ивану Дмитриевичу  склянку
с  солеными  груздями.  "Каюк  твоему  князю,  -  прошептал  этот   человек,
склонившись к собеседнику, знающему про сундук, про сонетку,  про  скрипучие
двери. - Каюк ему, если  не  скажет,  где  ключ..."  Вторую  половину  фразы
трактирщик не расслышал и решил, что фон Аренсберг уже убит.
   - Эх, ни сабельки нет, ни револьвера! - беспокоился Сыч.
   Ни он, ни Сопов не знали, кого они тут караулят, но спрашивать не  смели.
Сыч один раз уже поинтересовался и  получил  окончательный  ответ:  "Придет,
увидишь..."
   Вопрос был вот в чем: когда? Через два часа? Через час? Через пять минут?
К вечеру? О том, что этот человек успел побывать  в  доме  раньше,  чем  они
заняли свою позицию, Иван Дмитриевич старался не думать. Он стоял  у  ворот,
укрывшись за каменным столбом, ждал, перекатывал в кармане, в табачной пыли,
принесенный из Воскресенской церкви наполеондор - теплый и уже как бы родной
на ощупь.
   Примерно такого же  размера  особое  пятно.  Каинова  печать,  в  старину
выступало на теле каждого душегуба в том самом месте, через которое он лишил
жизни свою жертву. Так, во  всяком  случае,  рассказывал  Ивану  Дмитриевичу
отец, служивший копиистом в уездном суде. Ему-то легко было  в  это  верить.
Папаша просидел в суде всю жизнь, но и в глаза не видывал настоящего убийцы.
Тогда в их городишке никто никого не убивал. Как-то так получалось,  что  до
смертоубийства никогда не доходило. Даже когда стенка  на  стенку  сшибались
городские концы, кровавя на пруду лед, хотя плакались жестоко, ломали руки и
ноги, проламывали  головы,  все  почему-то  оставались  живы.  Разбойники  в
окрестных лесах время от  времени  заводились,  грабили,  конечно,  кошельки
отбирали, однако брать смертный грех на душу остерегались и  они.  Теперь  и
там пошло по-другому, а здесь, в Питере, и подавно. Иногда Ивану Дмитриевичу
казалось, что прав был отец: раньше, в  старые  времена,  выступала  Каинова
печать, а нынче - нет. Стерлась у Господа  Бога  небесная  печатка,  которой
ставил он свое клеймо, слишком часто приходилось пускать ее в дело.
   - Поздно, - с сомнением в голосе сказал Сопов. - Народ вон уже появился.
   - На это ему плевать, - ответил Иван Дмитриевич.
   Подумаешь, прохожие! Еще и спокойнее днем-то. Явится  солидный  господин,
позвонит у двери, войдет в дом, заговорит камердинеру зубы,  а  потом  -  по
башке ему...
   - Иван Дмитриевич, - вдохновенно зашептал  Сыч,  -  я  придумал!  Надо  у
крыльца шляпу положить, а под  нее  -  кирпич.  Ну  хоть  фуражку  мою!  Он,
сволочь-то эта, мимо не пройдет. Пнет по  фуражке  и  охромеет.  Тут  мы  на
него...
   - Помолчи-ка, - велел Иван Дмитриевич.
   В то же время подумалось, что детская эта  западня  со  шляпой  могла  бы
сослужить хорошую службу. Жаль, из-за ограды выходить нельзя.
   Сыпался маленький серенький дождик. Даже и не дождик, а  так,  морось.  В
пропитанном влагой воздухе у Ивана Дмитриевича  распушились  бакенбарды.  Он
держал под наблюдением крыльцо княжеского дома с прилегающей  частью  улицы,
смотрел,  как  воробьи  расклевывают  навоз,   оставшийся   от   посольских,
жандармских  и  казачьих  лошадей,  и  слышал  сзади  сиплое  дыхание  Сыча,
спокойное - Сопова. За казармой умывались солдаты, с фырканьем плескали друг
другу  воду  на  голые  спины.  Проехал  по  улице  водовоз,  долго  брякало
привязанное к бочке ведро. В чьей-то кухне закричал петух, лаяли собаки, дым
из труб низко стелился над крышами, не поднимался вверх, потому что в  такую
погоду тяги почти нет, медленно и вяло разгораются в  печах  сырые  весенние
дрова. Галдели вороны. Как всегда  весной  и  осенью,  когда  деревья  стоят
голые, вороний крик, не заглушаемый шелестом листвы, был  особенно  громким,
надоедливым и надсадным. В соседнем доме заплакал ребенок. Дворник, разгоняя
лужи, с раздирающим душу звуком орудовал своей деревянной, на  конце  обитой
жестью широкой лопатой. Начинался день, текла  обычная  жизнь,  и  вовсе  не
казалось невероятным, что смерть князя фон Аренсберга была следствием именно
этой жизни со всеми ее случайностями,  неразберихой,  а  не  какой-то  иной,
главной, для которой эта - всего лишь подножие.
   Вдруг Сыч, в очередной раз припав  к  щели  в  заборе,  обратил  к  Ивану
Дмитриевичу померт-вевшее лицо.
   - Вот, значит, кого ждем...
   Иван Дмитриевич выглянул из-за столба. По улице, направляясь к  дому  фон
Аренсберга, деловито поспешал Левицкий.
   3
   На берегу первым выпрыгнул шуваловский адъютант с Кораном под мышкой,  за
ним - Певцов.
   - Рукавишников! - позвал он.
   Но Рукавишникова на запятках не оказалось, при бешеной скачке он свалился
где-то по дороге.
   Две чайки сидели на воде за кормой итальянской шхуны. Рассветало.
   - Вовремя успели, - с некоторым  сожалением  сказал  адъютант,  глядя  на
валивший из трубы дым.
   Он сочувствовал эмиссарам Гарибальди, отомстившим австрийскому князю.
   - Мне, я думаю, неприлично быть на  этом  судне,  -  вылезая  из  кареты,
заметил Шувалов.
   - Я пойду один, - вызвался Певцов.
   - Что вы собираетесь там делать?
   - Для начала потолкую с капитаном.
   - Вы знаете по-итальянски?
   -  Они  все  отлично  понимают   французский   язык.   Если   не   станут
прикидываться, договоримся.
   - Может быть, возьмете кого-нибудь из них? - Шувалов кивнул  на  казаков,
которые уже спешились и стояли поодаль, держа лошадей под уздцы.
   - Нет, ваше сиятельство. Тут лучше бы без шуму, деликатно.
   - Есаул, - распорядился Шувалов, - отдайте ротмистру свой револьвер.
   Певцов принял оружие:
   - Заряжен?
   - Так точно.
   - А я? - спросил Константинов.
   - Надо будет, позову. Стой пока здесь.
   Вернув есаулу пустую  кобуру,  Певцов  сунул  револьвер  за  гашник,  под
мундир, и начал карабкаться по трапу. Наполеондоры, взятые у  Константинова,
лежали в кармане.
   Над бортом показалась голова в матросском берете с помпоном.
   - О! Ти лоцман?
   Певцов разозлился. Голубая шинель, эполеты... Нужно быть  идиотом,  чтобы
принять его за портового лоцмана.
   Через пять минут он сидел в капитанской каюте,  откинувшись  к  переборке
между висевшими на ней медным распятием и  портретом  сурового  господина  с
безгубым ртом. На вопрос, кто из  команды  прошлую  ночь  провел  в  городе,
капитан,  пожилой  мужчина  с  грустными   южными   глазами,   обеспокоенный
неожиданным визитом, отвечал, что и вчера, и  позавчера  все  отпущенные  на
берег матросы к полуночи вернулись на судно.
   - А пассажиров нет у вас? - поинтересовался Певцов.
   Капитан развел руками:
   - Никто не хочет плыть в Италию, хотя я давал объявление в газете. У  нас
две прекрасные каюты, и цена умеренная. Когда  мы  шли  сюда  из  Генуи,  их
занимал турецкий дипломат Юсуф-паша со  своей  семьей.  Они  остались  очень
довольны плаваньем.
   При упоминании  о  турках,  которые  вместе  со  злополучным  Керим-беком
навсегда, казалось, исчезли из реестра возможных убийц князя фон Аренсберга,
Певцов насторожился, но решил пока не затрагивать эту тему.
   - А русские в команде есть? - спросил он.
   - Мадонна миа! Откуда?
   Неуловимым движением капитан извлек откуда-то толстую бутылку с остатками
сургуча на горлышке и две фаянсовые кружки.
   - Впрочем, - продолжал он, наливая в них дивно пахнущий ром, - у меня  на
судне кочегаром один негр.
   - Вы что, издеваетесь надо мной? - Певцов отодвинул  от  себя  кружку.  -
Какой еще негр?
   - Из Эфиопии, сеньор офицер. Он говорит, у них такая же вера, как у  вас,
русских. Позвать его?
   Певцов помотал головой. Только эфиопов ему не хватало.
   - А поляки есть?
   - Тоже нет. Правда, у Дино Челли мать родом из Польши.
   - Кто он, этот Челли?
   - Не знаете Челли? - удивился капитан.
   - Не имею чести.
   - Я был в Калькутте, и там знают Челли. О, Челли!  Одиннадцать  лучших  в
Генуе пароходов - вот кто такой Луиджи Челли. "Триумф Венеры" еще  не  самый
лучший. Далеко не самый! Хотя скажу, не хвастаясь: в тихую погоду...
   - Ближе к делу, - перебил Певцов.
   - Вот он, перед вами, -  сказал  капитан,  указывая  на  портрет.  -  Мой
хозяин, Луиджи Челли.
   - Но ведь вы назвали, помнится, другое имя.
   - Да, Дино. Это его старший сын.  Наследник.  Отец  послал  его  со  мной
набираться опыта. Мать у него полька. Девушкой, одевшись в  мужское  платье,
она воевала против русского царя и убежала в Италию.  Луид