забыли. Помнили, голубчики. Еще как помнили! Потому и убили.
   3
   Велев кучеру остановиться, Шувалов распахнул дверцу кареты  и  поманил  к
себе посольского секретаря, сопровождавшего тело фон Аренсберга.
   - Господин секретарь, прошу вас передать это лично графу Хотеку...
   Змея обвилась вокруг его указательного пальца, ключ от княжеского сундука
на секунду повис  над  толпой,  затем  упал  в  ладонь  секретаря.  Стоявший
неподалеку человек в чиновничьей шинели  проследил  за  ним  быстрым  цепким
взглядом.
   - Да, - вспомнил Шувалов. - Будьте любезны назвать мне ваше имя.
   - Барон Кобенцель.
   - Кобенцель?
   - Сказать по буквам, ваше сиятельство?
   - Кобенцель, Кобенцель... Вы никогда не были мне представлены?
   - Не имел чести.
   - Откуда же я знаю эту фамилию?
   - Один из моих предков приезжал послом из Регенсбурга в Москву,  к  Ивану
Грозному. Он упоминается у Карамзина.
   Шувалов сразу потерял к собеседнику всякий интерес. Он простился и уехал,
фургон с телом покойного тоже готов был двигаться дальше, но  в  эту  минуту
впервые за день из-за  облаков  проглянуло  солнце.  Блаженно  зажмурившись,
Кобенцель  подумал,  что  сопровождать  гроб  в  посольство  ему  вовсе   не
обязательно, лакеи справятся и без него. Он сказал им, чтобы продолжали путь
одни, а сам не спеша пересек Дворцовую площадь и под  аркой  Главного  штаба
вышел на Невский. Опасаться кого-то  среди  бела  дня  ему  и  в  голову  не
приходило.  Он  не  замечал,  что  какой-то  человек  в  чиновничьей  шинели
неотступно следует за ним.
   По обеим сторонам проспекта текла нарядная толпа, никто здесь не думал  о
смерти князя фон Аренсберга. Жизнь продолжалась,  через  полсотни  шагов  из
распахнувшейся перед самым носом двери кондитерской  соблазнительно  повеяло
ароматом  жареного  кофе.  В  окне  Кобенцель  увидел   крошечный   зальчик,
обставленный в немецком курортном стиле.  Он  вошел.  За  тремя  из  четырех
столиков сидело по паре, за четвертым - хорошо одетый мужчина средних лет  с
породистым витиеватым носом. Это был агент Левицкий, посчитавший ниже своего
достоинства отправиться прямо туда, куда командировал его  Иван  Дмитриевич.
Он прихлебывал горячий шоколад с  таким  наслаждением,  что  Кобенцель,  сам
вообще не способный испытывать сильные чувства, ему позавидовал.
   - Прошу вас, мсье. - Левицкий королевским жестом указал на стул  напротив
себя.
   Кобенцель сел, заказал кофе с пирожным, попросил у хозяина  лист  бумаги,
достал карандаш  и  со  смешанными  чувствами,  среди  которых  преобладало,
пожалуй, смутное удовлетворение, начал набрасывать письмо жене, уехавшей  на
Пасху в Вену. Когда-то у нее был роман с Людвигом фон Аренсбергом, и теперь,
ни о чем, упаси Боже, не  напоминая,  хотелось  выразить  ей  соболезнования
таким образом, чтобы она оценила его, Кобенцеля, великодушие.
   -  Письмо,  написанное  карандашом,  подобно  разговору   вполголоса,   -
улыбнулся Левицкий.
   - Это русская поговорка? - спросил Кобенцель.
   Левицкий рассмеялся:
   - Вы иностранец?
   - Да.
   - Но ваш русский язык превосходен.
   - Благодарю за комплимент. Дело в том, что наша семья вот уже триста  лет
связана с Россией. Один из моих предков был послом Священной Римской империи
при дворе Ивана Грозного.
   - О-о! - заинтересовался Левицкий. - А зна-ете ли вы, отчего он умер?
   - Существует легенда, будто царь приказал гвоздями прибить ему  к  голове
шляпу, когда он отказался снять ее перед царским троном. Но  это  ложь,  это
все поляки выдумали.
   - Поляки? Почему поляки?
   - Из политических соображений. Чтобы поссорить Москву с Веной.
   - Вот как? Любопытно... Впрочем, я спрашивал не о нем.
   - О ком же?
   - Об Иване Грозном. Вам что-нибудь извест-но о причинах его смерти?
   - Я читал Карамзина, - скромно сказал Кобенцель.
   - Карамзин все врет, - заявил Левицкий. - Вот я вам расскажу...
   Человек в чиновничьей шинели, сидевший  за  угловым  столиком,  осторожно
косил в их сторону, прислушиваясь к разговору.
   - Однажды, - рассказывал Левицкий, - когда  царь  за  обедом  поел  много
жирного, Борис Годунов предложил ему сразиться в  шахматы.  Сели  играть.  А
Борис, как брюнет, был человек хитрый, это исторический факт. Он, видите ли,
завел себе такую манеру: за коня, например, возьмется, подержит,  в  затылке
им почешет, потом передумает и пойдет слоном. Это, конечно,  против  правил.
Ну, царю в конце концов надоело, он говорит: "За кого взялся,  собачий  сын,
за какую фигуру, ею и ходи!" Годунов ровно и не понимает: "За кого  взялся?"
- "За коня!" - "Не брался, государь..." Нарочно гневит его, из себя выводит.
Царь, натурально, в амбицию: "С кем споришь, холоп? Ходи конем!" Годунов  не
уступает: не брался, и все тут. Божится, бестия, будто даже пальцем до этого
коня не дотронулся. Врет в глаза, да еще на  свидетелей  кивает:  они,  мол,
подтвердят, всю правду скажут. А бояре,  что  за  игрой  смотрели,  то  были
годуновские сообщники, вместе в заговоре. Они на коленки попадали, лбами  об
пол стукаются, вопят: "Не вели, государь,  казнить,  поблазнилось  тебе!  Не
брался он, Бориска-то, раб твой, за коника!" Царь аж  затрясся  весь.  Глаза
выпучил, ка-ак закричит: "Ходи конем!"  Тут  ему  в  голову  кровь  ударила,
захрипел и помер. Обычное дело в таком возрасте, к тому же после жирного.
   Кобенцель молчал. Он не знал, то ли нужно порадоваться гибели тирана,  то
ли осудить способ, каким заговорщики довели его до смерти.
   - Вот это я понимаю, чистая работа, - сказал Левицкий. - Не то что  ночью
в постели подушками душить.
   - Вы... Вы имеете в виду князя фон Аренсберга?
   - Он, правда, в шахматы не игрывал, не  по  его  характеру.  Но  картишки
очень даже любил. И азартен был, мир его  праху!  Если  бы  на  него  умного
шулера подобрать, можно было до сердечного  удара  довести.  Дали  бы  этому
шулеру сотенок пять, он бы уж расстарался. А убийцам  небось  многие  тысячи
заплатили. Не знают люди цену деньгам, ей-богу!
   Письмо жене Кобенцель так  и  не  написал,  но  уже  не  хотелось  дольше
оставаться  за  этим  столиком.  Он  расплатился  и   вышел   в   вестибюль.
Потоптавшись там, нерешительно приоткрыл какую-то дверь, в надежде,  что  за
ней окажется отхожее место. Оттуда  пахнуло  сыростью,  мрачная  лестница  с
выщербленными каменными ступенями вела куда-то вниз, в темноту.
   Вышедший вслед за ним человек в чиновничьей шинели спросил:
   - Вам в нулик-с?
   - Да, - смущенно покивал Кобенцель.
   - Это здесь.
   - Как-то, знаете...
   - Пойдемте, я вас провожу.
   Могильным  земляным  холодом  тянуло   из   подвала   и   ничем   больше.
Принюхиваясь,  Кобенцель  в  нерешительности  застыл  у  порога,  как  вдруг
почувствовал,   что   незнакомец   приблизился   вплотную,    со    странной
настойчивостью чуть ли не подталкивает его к  лестнице.  Стало  страшно.  Он
отскочил в сторону, толкнул стеклянную дверь с колокольчиком  и  выбежал  на
шумный, залитый солнцем проспект.
   4
   Задумавшись, провожая взглядом шуваловскую карету, Иван Дмитриевич  стоял
у окна, когда в гостиную без стука вошел сыскной агент по фамилии  Сыч.  Шел
он,  пританцовывая,  и  загадочно  улыбался,  словно  приготовил  начальнику
приятный сюрприз. Следом ввалился полицейский с мешком, который он  опасливо
держал перед собой на вытянутых руках.
   - Важнейшая, Иван Дмитриевич, улика! -  сияя,  сказал  Сыч.  -  Газеточку
позвольте.
   Он взял верхнюю из целой кипы только что доставленных  для  князя  свежих
газет, хотел положить ее на стол, но  почему-то  передумал  и  расстелил  на
крышке рояля. Затем скомандовал своему спутнику:
   - Давай!
   Полицейский развязал мешок, пристроил его устьем  на  газете  и  бережно,
слегка  встряхивая,  поднял.  На  рояле  осталось  лежать   нечто   круглое,
желтовато-синюшное,  жуткое,  в  чем  Иван  Дмитриевич  не   сразу   признал
отрезанную человеческую голову. Он прикрыл глаза. Горло перехватило спазмом,
из которого отрыгнулось жгучей рвотной кислятиной.
   - Вот она, Иван Дмитриевич! Нашли, - со сдерживаемым  ликованием  объявил
Сыч.
   На его тощей усатой физиономии читалось радостное  сознание  исполненного
долга.
   - Ты зачем ее сюда притащил, болван? - заорал Иван Дмитриевич,  с  трудом
одолевая стоящую в горле дурноту.
   Сыч погрустнел:
   - Эх! Думал, порадую вас...
   - Да я тебе кто? - взвился Иван Дмитриевич. - Ирод,  что  ли?  Чингисхан?
Дракула?
   Голова покоилась на газете лицом к окну - маленькая, темная,  сморщенная,
с надорванным ухом,  окруженная  со  всех  сторон  равнодушно-величественной
гладью рояля, невыразимо жалкая  в  своем  посмертном  одиночестве,  где  ее
лишили даже тела, и вызывала не ужас, не брезгливость, а то  чувство,  какое
покойная теща Ивана Дмитриевича пыталась развить в его жене, когда  отрывала
у ее кукол ручки и ножки.
   Сыч между тем рассказывал, как сегодня в шестом  часу  утра  полицейские,
проходя Знаменской улицей, возле  трактира  увидели  на  земле  эту  голову,
подобрали ее и отнесли в участок. Там она и  пролежала  без  всякой  пользы,
пока не попалась на глаза ему, Сычу, зашедшему туда совершенно случайно.
   - Ну а сюда-то ты ее для чего приволок? - устало спросил Иван Дмитриевич.
   - Толкуют, австрийскому консулу голову отрубили. Думал, она.
   - Кто толкует?
   - Народ.
   - Где?
   - Везде. Я, к примеру, от водовоза слышал.
   Иван Дмитриевич вздохнул: да-а! Еще фонарей не зажгли, а молва  уже  весь
австрийский  дипломатический  корпус  под  корень  извела:  посла,  дескать,
зарезали, консулу голову  отрубили.  Приказчик  табачной  лавки,  куда  Иван
Дмитриевич выбегал купить табаку, доверительно сообщил ему,  что  австрияков
студенты режут. Зачем? Приказчик и это знал:  чтобы  наш  государь  с  ихним
королем поссорились. Начнется  война,  государь  уедет  из  Питера  со  всем
войском, тогда студенты и забунтуются. Черт-те что!
   Неужели кто-то сознательно распускает такие слухи? Он покосился в сторону
рояля. Вест-ницей надвигающегося хаоса казалась эта голова. Рассматривать ее
не хотелось, но краешком глаза отметил все-таки, что мужская,  с  бородой  и
усами.
   - Забери ее. Вместе с газетой, - велел Иван Дмитриевич и  спохватился.  -
Нет, обожди. Говоришь, на Знаменке возле трактира нашли?
   - Да.
   - Там их много. Возле какого?
   - "Три великана", Иван Дмитриевич.
   - Забирай и покажи половым. Если признают, сразу мне доложишь.
   - Слушаюсь.
   Полицейский, все это время не  проронивший  ни  слова,  раскрыл  мешок  и
прижал его одним боком к роялю, а Сыч, не касаясь мертвой головы, на  газете
начал подтягивать ее к краю рояльной крышки, чтобы  затем  уронить  прямо  в
мешок.
   Когда  наконец  она  туда  упала,  Иван  Дмитриевич  вынул  из  бумажника
наполеондор, найденный под княжеской кроватью,  и  на  ладони  протянул  его
Сычу.
   Тот расплылся в счастливой улыбке:
   - Это мне? Ох, Иван Дмитриевич, балуете вы меня!
   - Шиш тебе! Разбежался.
   - Чего тогда дразните?
   - Ты посмотри на нее хорошенько, чтобы запомнить. Это французская золотая
монета, на ней император Наполеон Третий... Запомнил?
   - Ну, - скучным голосом сказал Сыч.
   - Значит, так, - распорядился Иван Дмитриевич. - Двигай  на  Знаменку,  а
как с головой разберетесь, пойдешь по церквам, поспрашиваешь,  не  заказывал
ли кто заупокойный молебен отслужить на такую денежку.
   Потом он прошагал к двери, распахнул ее и позвал:
   - Константино-ов!
   Тот слонялся по коридору в ожидании, когда любимый начальник сменит  гнев
на милость, и явился мгновенно.
   - Видишь? - показал ему Иван Дмитриевич все тот же наполеондор.
   - Вижу. Не слепой.
   - Ты чего так отвечаешь? Обиделся, что ли?
   - А вы как думаете! Я вас тут с утра караулю, не жрамши, а вы меня ни  за
что про что из-за стола выгнали.
   - Ладно, сочтемся. Ступай сейчас по  трактирам,  попробуй  разузнать,  не
расплачивался ли сегодня кто-нибудь такими деньгами. Для начала на  Знаменку
загляни. Помнишь, какие там трактиры?
   - "Избушка", "Старый друг",  "Калач",  "Отдых  рыбака",  "Три  великана",
"Лакомый кусочек", - отчеканил Константинов.
   - Вот тебе эта монетка, спрячь. Показывай ее, но в руки никому не  давай.
Сумеешь узнать что-то путное - будет твоя.
   Последнюю фразу Иван Дмитриевич из человеколюбия произнес уже после того,
как Сыч и полицейский с мешком покинули гостиную.

   Много позднее в Петербурге,  обрабатывая  свои  записи  и  добравшись  до
эпизода с отрезанной головой, Сафонов зацепился мыслью за слово "газета". На
другой день он пошел в читальный зал Императорской Публичной библиотеки, где
попросил принести ему несколько газетных подшивок двадцатилетней давности, с
номерами за конец апреля и начало  мая  1871  года.  Для  верности  хотелось
сопоставить то, что писала  про  убийство  князя  фон  Аренсберга  тогдашняя
пресса, с тем, что рассказывал об этом Иван Дмитриевич, но, как с удивлением
обнаружил Сафонов, ни одна из столичных газет ни 25 апреля, ни в последующие
дни не сообщала о преступлении в Миллионной ровным счетом ничего.
   Между тем, излагая события  тех  дней,  Иван  Дмитриевич  жаловался,  что
невозможно было выйти из княжеского особняка на улицу, чтобы  не  наткнуться
на репортера, норовившего задать ему какой-нибудь дурацкий вопрос.
   Все это было по меньшей мере странно. Наскоро проглядев  газеты,  Сафонов
начал просматривать их внимательнее в надежде обнаружить хотя  бы  крохотную
заметочку о гибели авст-рийского военного атташе.
   Первые полосы всюду занимали обширные корреспонденции о боях под Парижем:
инсургенты отбивают атаки версальских войск, форт Исси переходит  из  рук  в
руки, наполненный листовками Коммуны воздушный шар поднялся над городом,  но
из-за отсутствия ветра все листовки упали  на  пролетарское  Сент-Антуанское
предместье, которое и без того не нуждается  в  пропаганде  социалистических
идей. С негодованием отвергалось беспочвенное утверждение одного берлинского
еженедельника, будто генерал Домбровский, едва ли  не  самый  популярный  из
повстанческих генералов, по происхождению русский. Нет! Он хотя и российский
подданный, но поляк.
   О чем еще писали газеты в те дни?
   В  Англии  предложение  дать  избирательное  право  женщинам   отвергнуто
парламентом: за - 151 голос, против - 220.
   В  Одессе  закончился  трехдневный  еврейский  погром.  Евреи   призывают
бойкотировать  питейные  заведения,  где  собирались  погромщики.   Студенты
оцепили трактир "Золотой якорь", не  пропускают  туда  посетителей.  Полиция
разогнала студентов.
   За истекшую неделю в Петербурге зарегистрировано 89  случаев  заболевания
холерой.
   Во время гуляния в  Демидовском  саду  мадемуазель  Гандон  танцевала  на
открытой сцене канкан и привлечена к суду за нарушение приличий в  публичном
месте.  На  суде  свидетель,  жандармский  подполковник  Фок,   отверг   это
обвинение, сказав: "Господа, о каком неприличии может идти речь, если  танец
исполнялся в мужском костюме? Ведь ничего же не было видно!"
   Арестован бессрочноотпускной солдат  Иванов,  который  подделывал  жетоны
общественных бань для простонародья и получал по ним чужую одежду.
   Касторовые шляпы, шубки на кенгуровом меху,  средства  против  облысения,
паровые котлы, минеральные воды и т.д. Реклама.
   Погода неустойчивая, хотя Нева уже вскрылась. Северная  весна,  последние
полосы пестрят объявлениями о  сдающихся  внаем  дачах.  Здесь  же  траурные
каемки некрологов, но искомого имени среди них тоже не обнаружилось.
   Лишь по дороге домой Сафонов сообразил, что в 1871 году еще не был принят
новый цензурный устав, каждый номер каждой  газеты  цензоры  прочитывали  до
того,  как  он   отправлялся   в   типографию.   Естественно,   все   лишнее
вычеркивалось. Шувалов, очевидно, отдал соответствующие распоряжения,  и  ни
одно известие о трагедии в Миллионной так и не сумело просочиться в печать.
   При этом цензура постыдно проглядела следующий факт: "Санкт-Петербургские
ведомости" уверяли своих читателей, что 25 апреля в столице было 12 градусов
по Цельсию, солнечно, а "Голос" настаивал на температуре  почти  нулевой,  с
дождем и мокрым снегом.

   ГЛАВА 3
   ВИНТОВКА ГОГЕНБРЮКА
   1
   Иван Дмитриевич стоял у окна  и  дожевывал  последний  из  бутербродов  с
безвредным для желудка белым куриным  мясом,  которыми  снабдила  его  жена.
Внезапно грянул звонок у входной  двери.  Через  минуту  камердинер  ввел  в
гостиную  нового  посетителя.  Молодой   человек   в   военной   форме,   он
отрекомендовался соответственно:
   - Преображенского полка поручик...
   Фамилию Иван Дмитриевич не расслышал, но к появлению такого гостя отнесся
с понятным интересом.  Казармы  Преображенского  полка  располагались  прямо
через улицу от дома фон Аренсберга, тамошние  часовые  или  дежурный  офицер
вполне могли сообщить об убийстве князя что-то важное.
   - А вы, значит, господин Путилин?
   - Он самый.
   - Начальник сыскной полиции?
   - Пока что - да. Присаживайтесь.
   Поручик   сел,   настороженно   всматриваясь   в    собеседника    своими
светло-серыми, ясными и одновременно чуть стеклянными глазами, какие  бывают
у стрелков-асов, молодых честолюбцев и застарелых пьяниц,  знававших  лучшие
дни.
   - Вам известно, - спросил  он  наконец,  -  что  наша  армия  вооружается
винтовками нового образца?
   - Увы, - покачал головой Иван Дмитриевич.  -  Я  человек  штатский,  даже
охоту не люблю. Предпочитаю рыбалку.
   - Старые дульнозарядные  ружья  переделываются  по  системе  австрийского
барона Гогенбрюка, - объяснил поручик. - Чтобы заряжать с казенной части.
   Для наглядности  он  пальцем  похлопал  пониже  спины  бронзовую  Еву  на
чернильном приборе.
   - Отсюда... Понимаете?
   - Очень интересно, - сказал Иван Дмитриевич. - Вы  пришли  сюда  за  тем,
чтобы это мне сообщить?
   Поручик быстро заглянул в спальню, в кабинет и  лишь  потом,  убедившись,
что никто не подслушивает, начал рассказывать, как зимой  его  приставили  к
особой  команде,  проводившей  испытания  нового   оружия.   На   испытаниях
присутствовал сам Гогенбрюк и некто Кобенцель, тоже барон,  какая-то  мелкая
шушера при австрийском посольстве.  До  обеда  стреляли  из  гогенбрюковских
винтовок, после принесли партию других, изготовленных  по  проектам  русских
оружейников,  и  -  странное  дело!  -  все  они  по  меткости  боя   и   по
скорострельности дали результат гораздо худший, чем  на  прежних  стрельбах.
Никто ничего не мог понять. Изобретатели рвали на  себе  волосы  и  чуть  не
плакали,   инспекторы   сокрушенно   разводили   руками.   В   итоге   принц
Ольденбургский,  который  в  тот  день  якобы  случайно  посетил  испытания,
рекомендовал поставить на вооружение пехоты именно винтовку Гогенбрюка. Лишь
на обратном пути, когда возвращались в казарму, он, поручик, учуял,  что  от
его солдат попахивает водкой.
   -  И  ведь  не  сами  напились!  -  рассказывал  поручик.  -  За  обедом,
оказывается, их позвали к своей карете  Гогенбрюк  и  Кобенцель  и  поднесли
каждому чуть ли не по стакану. На радостях будто бы, что винтовка так хорошо
показала себя в их  руках.  Оттого-то  мои  молодцы  после  обеда  медленнее
заряжали и хуже целились.
   - Ай-ай, как нехорошо, - равнодушно сказал Иван Дмитриевич.
   -  Слушайте  дальше.  На  другой  день  я  представил  рапорт  в  Военное
министерство, но ходу ему почему-то не дали. Написал  донесение  Шувалову  -
тот же результат. Ладно Гогенбрюк, он лицо частное. Так  ведь  и  Кобенцель,
этот провокатор, не только не был наказан, а еще и получил  повышение,  стал
секретарем посольства. Причем исхлопотал ему это место покойный хозяин дома,
где мы с вами, господин Путилин, сейчас находимся. Вас  это  не  наводит  на
размышления?
   - Пока нет.
   - А если я вам скажу, что еще осенью  фон  Аренсберг  ездил  на  охоту  с
принцем Ольденбургским,  Кобенцелем  и  Гоге