ь открыто, и его дяди, который скажет
мне еще того меньше. О боже, кто спасет меня? Как узнать правду?"
   Так говорила во мне ревность. Так,  забыв  все  свои  слезы,  все  свои
страдания, я дошел до  того,  что  по  прошествии  двух  дней  с  тревогой
спрашивал  себя,  почему  Бригитта  отдалась  мне.   Так,   подобно   всем
неверующим, я уже подбирал чувства  и  мысли,  которые  могли  помочь  мне
спорить с фактами, придираться к мертвой букве и анатомировать то,  что  я
любил.
   Погруженный в свои мысли, я медленным шагом подошел  к  дому  Бригитты.
Калитка была открыта, и, проходя через двор, я увидел свет  в  кухне.  Мне
пришло в голову порасспросить служанку. Итак, я повернул в  сторону  кухни
и, перебирая в кармане несколько серебряных монет, ступил на порог.
   Но чувство глубокого омерзения внезапно остановило меня.  Эта  служанка
была  худая  морщинистая  старуха,  вечно  сгорбленная,  как   все   люди,
занимающиеся тяжелой физической работой. Она возилась с  грязной  посудой,
стоявшей на плите. Жалкий огарок свечи дрожал в ее руке, вокруг  нее  были
наставлены кастрюли,  тарелки,  остатки  обеда,  который  доедал  какой-то
бродячий пес, вошедший сюда так  же  робко,  как  я.  Теплые  тошнотворные
испарения подымались от сырых  стен.  Заметив  меня,  старуха  таинственно
улыбнулась: она видела, как я тихонько крался утром из спальни ее хозяйки.
Я вздрогнул от отвращения к самому себе и к тому, зачем я пришел сюда. Да,
это место вполне соответствовало гнусному поступку,  который  я  собирался
совершить. Я убежал прочь от этой старухи: мне показалось,  что  она  была
олицетворением моей ревности и что запах грязной посуды, которую она мыла,
исходил из моего собственного сердца.
   Бригитта стояла  у  окна  и  поливала  свои  любимые  цветы.  Соседский
ребенок, который сидел  в  глубоком  кресле,  весь  обложенный  подушками,
уцепился за ее рукав и с набитым  конфетами  ртом  изо  всех  сил  пытался
рассказать ей что-то на своем радостном и непонятном языке.  Я  сел  возле
нее и поцеловал ребенка  в  пухлые  щечки,  словно  надеясь  вернуть  хоть
немного невинности моему сердцу. Бригитта приняла меня  боязливо:  видимо,
она заметила, что ее образ уже  замутился  в  моих  глазах.  Я,  со  своей
стороны, избегал ее взгляда. Чем больше я  восхищался  красотой  и  чистым
выражением ее лица, тем упорнее повторял себе, что такая женщина, если она
не ангел, должна быть чудовищем вероломства. Я старался припомнить  каждое
слово Меркансона и, так сказать, сличал намеки этого  человека  с  обликом
моей возлюбленной и с прелестными очертаниями ее лица. "Она очень  хороша,
- думал я, - и очень опасна, если только умеет обманывать, но я  перехитрю
ее и не поддамся ей. Она узнает, что я собой представляю".
   - Дорогая моя, - сказал я ей после длительного молчания, - я только что
написал одному из моих друзей, который обратился ко мне  за  советом.  Это
весьма наивный юноша. Он узнал, что женщина, которая недавно отдалась ему,
имеет одновременно с ним еще и другого любовника, и теперь он  спрашивает,
что ему делать.
   - Что же вы ему ответили?
   - Я задал ему два вопроса: "Хороша ли она собой и любите ли вы ее? Если
вы ее любите, забудьте ее. Если она хороша и вы ее не любите,  продолжайте
встречаться с ней ради  наслаждения,  которое  она  вам  дает.  Вы  всегда
успеете ее покинуть, и если вам нужна только красота, то не все ли  равно,
кто будет вашей любовницей - она или другая?"
   Услышав эти слова, Бригитта посадила ребенка, которого перед тем  взяла
на руки, и села на диван, стоявший на другом конце комнаты. Мы не зажигали
свечей. Луна, освещавшая  то  место,  откуда  ушла  Бригитта,  отбрасывала
глубокую тень на диван, где она сидела сейчас. Слова, сказанные мною, были
так грубы, так безжалостны, что я и  сам  был  ранен  ими,  и  мое  сердце
преисполнилось горечи.  Ребенок  с  беспокойством  звал  Бригитту  и  тоже
сделался грустен, глядя на нас. Его радостные возгласил, его  милый  лепет
постепенно умолкли, и он заснул в своем  кресле.  Теперь  мы  молчали  все
трое, и облако закрыло луну.
   В комнату вошла служанка, присланная за  ребенком;  принесли  свечи.  Я
встал, встала и Бригитта. Но внезапно она прижала руки к сердцу и упала на
пол возле своей кровати.
   Я в ужасе бросился к ней. Она не потеряла  сознания  и  попросила  меня
никого не звать к ней. Она рассказала мне, что у нее давно  уже,  с  самой
юности, бывают сильные сердцебиения,  которые  всегда  появляются  так  же
неожиданно, как сейчас,  но  что  эти  припадки  не  представляют  никакой
опасности и не требуют никаких лекарств. Я стоял на коленях рядом  с  нею,
она нежно раскрыла мне объятия, я обнял ее и положил голову на ее плечо.
   - Ах, друг мой, - сказала она, - как мне жаль вас!
   - Послушай, - прошептал я ей на ухо, - я жалкий безумец, но я  не  могу
ничего таить в себе. Кто этот  Далан,  который  живет  на  горе  и  иногда
навещает тебя?
   По-видимому, она удивилась, услыхав от меня это имя.
   - Далан? - повторила она. - Это друг моего мужа.
   Ее взгляд говорил мне: "Почему вы  спрашиваете  меня  о  нем?",  и  мне
показалось, что лицо ее омрачилось. Я закусил губу. "Если она  хочет  меня
обмануть, - подумал я, - то я сделал ошибку, заговорив об этом".
   Бригитта с усилием встала. Она взяла  веер  и  начала  большими  шагами
ходить по комнате. Она тяжело дышала, я  задел  ее  самолюбие.  В  течение
нескольких  минут  она  о  чем-то  думала,  и  мы  обменялись  двумя-тремя
холодными, почти враждебными взглядами. Наконец она подошла к своему бюро,
открыла его, вынула пачку писем, завязанную шелковым шнурком, и бросила их
мне, не произнеся ни слова.
   Но я не смотрел ни на нее, ни на письма. Я только что бросил в пропасть
камень, и теперь до меня доносился отголосок его падения. Впервые я увидел
на лице Бригитты выражение оскорбленной гордости.  В  ее  глазах  не  было
больше ни беспокойства, ни жалости, и если только что я почувствовал,  что
сделался совершенно другим человеком, то передо мной также была незнакомая
женщина.
   - Прочтите это, - сказала она наконец.
   Я подошел и протянул руку.
   - Прочтите, прочтите это! - холодно повторяла она.
   Письма были у меня в руке. В эту минуту я был настолько  убежден  в  ее
невинности и так остро ощущал свою  несправедливость,  что  меня  охватило
глубокое раскаяние.
   - Вы напомнили мне, что я должна рассказать вам историю своей жизни,  -
сказала она. - Сядьте, сейчас вы узнаете ее. Потом вы откроете эти ящики и
прочитаете все, что там есть, - будь это написано моей или чужой рукой.
   Она села и указала  мне  на  кресло.  Я  видел,  с  каким  усилием  она
говорила. Она была  бледна  как  смерть,  ее  горло  судорожно  сжималось,
изменившийся голос был едва слышен.
   - Бригитта! Бригитта! - вскричал я. - Не говорите  мне  ничего,  умоляю
вас! Бог свидетель, что я не таков, каким вы меня считаете. Я  никогда  не
был ни подозрителен, ни недоверчив. Меня погубили, мне искалечили  сердце.
Печальный опыт привел меня на дно бездны, и в течение  целого  года  я  не
видел на земле ничего, кроме зла. Бог свидетель, что до сегодняшнего дня я
и сам не считал себя способным на эту  низкую  роль,  самую  неблагородную
роль на свете - роль ревнивца. Бог свидетель, что я люблю  вас  и  что  во
всем мире лишь вы одна могли бы исцелить меня от прошлого. До  сих  пор  я
встречал лишь таких женщин, которые  обманывали  меня  и  были  недостойны
любви. Я вел развратную жизнь,  мое  сердце  полно  воспоминаний,  которые
никогда не изгладятся. Моя ли вина,  если  клевета,  если  самое  смутное,
самое необоснованное  обвинение  находят  теперь  в  этом  сердце  больные
струны, которые готовы отозваться на все, похожее  на  Страдание?  Сегодня
вечером мне назвали имя человека, которого  я  не  знаю,  о  существовании
которого я не имел понятия. Мне намекнули, что о вас и о нем ходят  слухи,
которые ровно  ничего  не  доказывают.  Я  не  хочу  расспрашивать  вас  о
чем-либо. Эти слухи причинили мне боль, я открылся вам, и это непоправимая
ошибка. Но скорее я брошу все эти письма в огонь,  чем  соглашусь  сделать
то,  что  вы  мне  предложили.  Ах,  друг  мой,  не  унижайте   меня,   не
оправдывайтесь,  не  увеличивайте  моих  мучений.  Могу  ли   я   серьезно
подозревать вас в обмане? Нет, Бригитта, вы прекрасны, и вы искренни, один
ваш взгляд говорит мне, что вы достойны самой горячей любви.  Если  бы  вы
знали, какие пороки, какие чудовищные измены видел мальчик, который  стоит
сейчас перед вами! Если бы вы знали, как с ним обходились, как  издевались
над всем, что было в нем хорошего, как старательно учили  его  всему,  что
ведет к сомнению, к ревности, к отчаянию! О дорогая моя возлюбленная, если
бы вы знали, кого вы любите!  Не  делайте  мне  упреков,  имейте  мужество
пожалеть меня. Мне необходимо забыть о том,  что  в  мире  существует  еще
кто-либо, кроме вас. Как  знать  какие  испытания,  какие  ужасные  минуты
скорби ждут меня впереди! Я и сам не подозревал, что это может  быть  так,
не думал, что мне предстоит бороться. Только с тех пор, как вы стали моей,
я понял, что я сделал. Целуя вас, я почувствовал, как осквернены мои губы.
Во имя неба помогите мне жить! Бог сотворил меня не таким,  я  был  лучше,
чем вы видите меня теперь.
   Бригитта нежно обняла и поцеловала меня. Она попросила меня  рассказать
ей все, что подало повод к этой грустной сцене. Я рассказал ей лишь о том,
что  мне  сообщил  Ларив,  не  решившись  признаться,   что   расспрашивал
Меркансона. Она потребовала, чтобы я непременно  выслушал  ее  объяснения.
Г-н де Далан когда-то любил ее, но это человек легкомысленный, ветреный  и
непостоянный. Она дала ему понять, что не хочет вторично выходить замуж, а
потому просит его больше  не  говорить  с  ней  об  этом,  и  он  не  стал
настаивать, но с тех пор его посещения постепенно становились все реже,  и
теперь он не приезжает вовсе. Она вынула из пачки одно из писем и показала
его мне - дата его была совсем недавней. Я невольно покраснел, найдя в нем
подтверждение ее слов. Она уверила меня, что прощает  мне  все,  и  вместо
наказания взяла с меня слово, что отныне я буду немедленно делиться с  ней
всем, что только может вызвать во мне малейшее подозрение на ее счет.  Наш
договор был скреплен поцелуем, и утром, когда я уходил от нее, мы  оба  не
помнили о существовании г-на Далана.



2

   Какая-то вялая бездеятельность,  окрашенная  горькой  радостью,  -  вот
обычное состояние распутника. Это следствие беспорядочной жизни, в  основе
которой лежат не потребности тела, а капризы  ума,  причем  первое  должно
постоянно  подчиняться  второму.  Молодость  и  воля  могут  противостоять
излишествам, но природа молча мстит за себя,  и  в  тот  день,  когда  она
одерживает верх, воля умирает.
   Тогда, вновь увидев возле себя предметы, еще вчера возбуждавшие  в  нем
желание, но  будучи  уже  не  в  состоянии  овладеть  ими,  человек  может
отнестись к окружающему лишь с улыбкой отвращения. Однако же то,  что  так
сильно влекло его к себе прежде, никогда не  вызывает  в  нем  равнодушия.
Развратник бурно кидается на то,  что  он  любит.  Его  жизнь  -  сплошная
горячка, его тело, чтобы найти наслаждение, вынуждено прибегать  к  помощи
крепких напитков, куртизанок и бессонных ночей. Поэтому в дни скуки и лени
он острее всякого другого  человека  ощущает  расстояние,  отделяющее  его
бессилие от его соблазнов, и,  чтобы  противостоять  этим  соблазнам,  ему
необходима гордость, которая помогает  ему  поверить  в  то,  что  он  сам
пренебрегает ими. Таким образом он  сам  оплевывает  все  пиршества  своей
жизни  и,  переходя  от  страстной  жажды  к  глубокому  пресыщению,  идет
навстречу смерти, влекомый холодным тщеславием.
   Хотя я уже не был развратником, внезапно случилось так,  что  мое  тело
вспомнило о прошлом. Вполне понятно, что до сих пор  это  не  могло  иметь
места. Перед лицом скорби, которую вызвала во мне смерть  отца,  в  первое
время умолкло все остальное.  Затем  пришла  пылкая  любовь.  Пока  я  был
одинок, скуке не с кем было бороться. Не все ли равно одинокому  человеку,
как проходит время - весело или скучно?
   Подобно тому как цинк,  этот  полуметалл,  извлеченный  из  голубоватой
руды, в соединении с чистой медью дает  солнечный  луч,  поцелуи  Бригитты
постепенно разбудили в моем сердце то,  что  в  нем  дремало.  Стоило  мне
оказаться рядом с ней, как я понял, что я такое.
   Бывали дни, когда уже с самого утра я  находился  в  каком-то  странном
расположении духа, не поддающемся определению.  Я  просыпался  без  всякой
причины, словно человек, который прокутил всю ночь и остался без сил.  Все
внешние впечатления бесконечно утомляли меня,  все  знакомые  и  привычные
предметы были  противны  и  вызывали  досаду.  Вмешавшись  в  разговор,  я
высмеивал то, что говорили другие или что думал  я  сам.  Растянувшись  на
диване и как бы не в  силах  пошевелиться,  я  умышленно  расстраивал  все
прогулки,  о  которых  накануне  договаривался  с  Бригиттой.  Я  старался
припомнить все самое искреннее, самое нежное,  что  когда-либо  в  хорошие
минуты говорил моей дорогой возлюбленной, и не успокаивался  до  тех  пор,
пока не портил и не отравлял своими ироническими шутками эти  воспоминания
счастливых дней.
   - Неужели вы не могли бы оставить мне хоть это? - с грустью  спрашивала
меня Бригитта. - Если в вас уживаются два столь различных человека, то  не
можете ли вы, когда просыпается дурной, забыть о том, что делал хороший?
   Однако терпение, с которым Бригитта встречала эти нелепые выходки, лишь
сильнее возбуждало  мою  мрачную  веселость.  Как  странно,  что  человек,
который страдает, хочет заставить страдать и тех, кто ему дорог! Иметь так
мало власти над собой - что может быть хуже этой болезни? Что  может  быть
мучительнее страданий женщины, которая  видит,  что  мужчина,  только  что
лежавший в ее объятиях, издевается по какому-то  непонятному  и  ничем  не
оправданному капризу над самыми святыми, самыми  сокровенными  тайнами  их
счастливых ночей? И несмотря на все, она не убегала от меня. Наклонясь над
своим вышиваньем, она сидела рядом, в то время как я с  жестокой  радостью
оскорблял любовь и  изливал  свое  безумие  устами,  еще  влажными  от  ее
поцелуев.
   В такие дни я, против обыкновения, любил говорить о  Париже  и  рисовал
свою развратную жизнь как лучшую в мире.
   - Вы настоящая богомолка, - со  смехом  говорил  я  Бригитте,  -  вы  и
понятия не имеете, что это такое. Нет ничего приятнее  беззаботных  людей,
которые забавляются любовью, не веря в то, что она существует.
   Не значило ли это, что я и сам не верил в нее?
   - Что ж, - отвечала мне Бригитта, - научите меня всегда нравиться  вам.
Быть может, я не менее красива, чем те любовницы, по которым вы  тоскуете.
Если у меня нет остроумия, благодаря которому они  развлекали  вас,  то  я
готова учиться  ему.  Ведите  себя  так,  словно  вы  меня  не  любите,  и
предоставьте мне молча любить вас. Пусть я похожа на богомолку,  но  я  не
менее предана любви, чем предана богу. Скажите, как мне доказать  вам  эту
любовь?
   И вот средь бела дня она наряжалась перед зеркалом как на  бал  или  на
праздник, разыгрывая  кокетство,  которое  было  ей  невыносимо,  стараясь
подражать моему тону, смеясь и порхая по комнате.
   - Ну что, нравлюсь я вам теперь? - спрашивала она.  -  Какую  из  ваших
любовниц я вам напоминаю? Достаточно ли  я  хороша,  чтобы  заставить  вас
забыть, что еще можно верить в любовь? Похожа ли я на беззаботную женщину?
   А потом, в разгаре этого искусственного  веселья,  она  вдруг  невольно
вздрагивала, отворачивалась, и  я  видел,  как  дрожали  печальные  цветы,
которыми она украсила свою прическу. Тогда я бросался к ее ногам.
   - Перестань, - говорил я ей, - ты слишком похожа на  тех,  кому  хочешь
подражать, а мои уста были достаточно порочны, чтобы осмелиться назвать их
в твоем присутствии. Сними с себя эти цветы, это платье. Смоем  искренними
слезами эту веселость. Не напоминай мне о том,  что  я  блудный  сын,  мое
прошлое слишком хорошо известно мне.
   Однако и самое мое раскаяние было жестоко: оно доказывало Бригитте, что
призраки, жившие в моем сердце, были облечены плотью и  кровью.  Мой  ужас
лишь еще яснее говорил ей, что ее покорность,  ее  желание  нравиться  мне
вызывали в моем представлении чей-то нечистый образ.
   Да, это было  так.  Я  приходил  к  Бригитте,  преисполненный  радости,
клянясь забыть в ее объятиях все  мои  страдания,  забыть  прошлое;  я  на
коленях уверял ее в моем уважении, я  приближался  к  ее  кровати,  как  к
святыне; заливаясь слезами, я умоляюще протягивал к ней руки. Но  вот  она
делала то или иное движение, она снимала платье и произносила то или  иное
слово, и вдруг мне приходила на память продажная женщина, которая, подойдя
как-то вечером к моей постели и снимая платье, сделала такое же движение и
произнесла это самое слово!
   Бедная, преданная душа! Как страдала ты,  когда  я  бледнел,  глядя  на
тебя, когда мои руки, готовые тебя обнять, безжизненно опускались на  твои
нежные, прохладные плечи, когда поцелуй замирал  на  моих  губах,  а  свет
любви - этот чистый божественный луч -  внезапно  исчезал  из  моих  глаз,
словно стрела, отогнанная ветром! О Бригитта, какие жемчужины падали тогда
с твоих ресниц!  В  какой  сокровищнице  высокого  милосердия  черпала  ты
терпеливой рукою твою печальную любовь, исполненную сострадания?
   В течение длительного времени хорошие и дурные дни  чередовались  почти
равномерно. То я был  резким  и  насмешливым,  то  нежным  и  любящим,  то
черствым и надменным,  то  полным  раскаяния  и  покорным.  Образ  Деженэ,
впервые явившийся мне словно для того,  чтобы  предостеречь  меня,  теперь
беспрестанно приходил мне на память. В дни сомнений и холодности,  я,  так
сказать, беседовал с ним. Часто, оскорбив Бригитту  какой-нибудь  жестокой
насмешкой, я сейчас же говорил себе: "Будь он на моем месте, он бы  сделал
еще и не то!"
   Иногда, надевая шляпу и собираясь идти к  ней,  я  смотрел  на  себя  в
зеркало и думал:
   "Да, собственно, что за беда? В конце концов у меня красивая любовница.
Она отдалась распутнику - пусть же принимает меня таким, каков я есть".
   Я приходил с улыбкой на  губах  и  бросался  в  кресло  с  беспечным  и
развязным видом. Но вот Бригитта подходила  ко  мне  и  смотрела  на  меня
своими большими, кроткими, полными беспокойства глазами.  Я  брал  в  свои
руки ее маленькие белые ручки и отдавался бесконечной задумчивости.
   Как назвать то, у чего нет имени? Был я добр или зол? Подозрителен  или
безумен? Не стоит думать об этом, надо идти вперед. Это  было  так,  а  не
иначе.
   У нас была соседка - молодая женщина,  некая  г-жа  Даниэль.  Она  была
недурна собой и при этом очень кокетлива, была бедна, но  хотела  прослыть
богатой. Она приходила к нам по вечерам и всегда крупно играла  с  нами  в
карты, хотя проигрыш ставил ее в  весьма  затруднительное  положение.  Она
пела, хотя была совершенно безголоса. Похороненная  злой  судьбой  в  этой
глухой,  безвестной  деревушке,  она  была  обуреваема  ненасытной  жаждой
наслаждений. Она не переставала говорить о Париже, где проводила всего два
или три дня в  году.  Она  стремилась  следить  за  модой,  и  моя  добрая
Бригитта, сколько могла, помогала ей в этом,  сострадательно  улыбаясь  ее
претензиям. Муж ее служил в межевом ведомстве. По праздникам он возил ее в
главный город департамента, и молодая женщина, нацепив на  себя  все  свои
тряпки, с упоением танцевала в гостиных префектуры с офицерами  гарнизона.
Она возвращалась  оттуда  усталая,  но  с  блестящими  глазами  и  спешила
приехать к нам, чтобы рассказать о своих успехах и маленьких  победах  над
мужскими сердцами. Все остальное время она занималась чтением романов,  не
уделяя