о не  изменять
в ней! Все это делает меня особенно требовательной. И  все-таки,  несмотря
ни на что, я твоя. Как-то, в одну из твоих хороших минут, ты  сказал,  что
провидение поручило мне заботиться о тебе, как о сыне.  Это  правда,  друг
мой, я не всегда чувствую себя твоей возлюбленной. Часто бывают дни, когда
мне хочется быть твоей матерью.  Да,  когда  ты  причиняешь  мне  боль,  я
перестаю видеть  в  тебе  любовника,  ты  становишься  для  меня  больным,
недоверчивым или упрямым ребенком, и мне хочется вылечить  этого  ребенка,
чтобы вновь найти того, кого я люблю и хочу всегда любить. Только  бы  бог
дал мне достаточно силы на это, - добавила она, глядя на небо. - Только бы
бог, который видит нас, который слышит меня, бог матерей  и  возлюбленных,
помог мне  выполнить  эту  задачу.  И  тогда  -  пусть  я  паду  под  этим
непосильным бременем, пусть моя гордость  возмущается,  пусть  мое  бедное
сердце готово разорваться... пусть вся моя жизнь...
   Она не договорила, слезы хлынули из ее глаз. О боже, она опустилась  на
колени, сложила руки и склонилась над камнем. Ее фигурка дрожала на ветру,
как кусты вереска, росшие вокруг нас. Хрупкое и возвышенное создание!  Она
молилась за свою любовь. Я нежно обнял ее.
   - О мой единственный друг! - вскричал я. - Моя возлюбленная, моя  мать,
сестра моя! Помолись и за меня, попроси,  чтобы  я  мог  любить  тебя  той
любовью, какой ты заслуживаешь. Попроси,  чтобы  я  мог  жить,  чтобы  мое
сердце омылось в твоих слезах и чтобы оно сделалось непорочным.
   Мы упали на камни.  Все  молчало  вокруг  нас.  Сияющее  звездное  небо
раскинулось над нашими головами.
   - Узнаешь ли ты это небо? - спросил я у Бригитты. - Помнишь ли  ты  наш
первый вечер?
   Благодарение богу, мы ни разу больше не приходили к этой скале.  Это  -
алтарь, оставшийся неоскверненным, единственное из немногих  видений  моей
жизни, еще не утратившее в моих глазах своего белого одеяния.



4

   Как-то вечером, переходя через площадь, я поровнялся с двумя мужчинами,
которые стояли, разговаривая между собой.
   - Говорят, что он очень груб с ней, - сказал один довольно громко.
   - Она сама виновата, - ответил другой. -  Зачем  было  выбирать  такого
человека? До сих пор он знался только с продажными женщинами.  Теперь  она
наказана за свое безумие.
   Было темно; я хотел  подойти  ближе,  чтобы  рассмотреть  говоривших  и
услышать продолжение разговора, но, заметив меня, они тотчас удалились.
   Бригитту я застал в тревоге: ее тетка была серьезно  больна.  Она  едва
успела сказать мне несколько слов. Я  целую  неделю  не  имел  возможности
видеться с ней и узнал только, что она выписала врача из  Парижа.  Наконец
она прислала за мной.
   - Тетушка умерла, - сказала она мне, - я потеряла единственное  близкое
существо, еще остававшееся у меня на земле. Я теперь одна в  мире  и  хочу
уехать отсюда.
   - Так, значит, я решительно ничего не значу для вас?
   - О друг мой, вы знаете, что я люблю вас, и часто мне кажется, что и вы
любите меня. Но могу ли я рассчитывать на вас? Я  принадлежу  вам,  но,  к
несчастью, вы не принадлежите мне. Это о вас Шекспир сказал свои  грустные
слова: "Сделай себе платье из переливчатого шелка, потому что сердце  твое
подобно опалу, отливающему тысячей цветов". А я, Октав,  -  добавила  она,
показывая на свое траурное платье, - я обрекла себя на один  цвет,  и  это
надолго, я не собираюсь изменять ему.
   - Вы можете уехать, если хотите, но я - или покончу с собой, или  поеду
вслед за вами. Ах, Бригитта, - вскричал я, бросаясь перед ней на колени, -
когда умерла ваша тетка, вы решили, что у вас никого больше нет! Это самое
жестокое наказание, какому вы могли меня подвергнуть. Никогда  еще  я  так
болезненно не ощущал  всей  ничтожности  своей  любви  к  вам.  Вы  должны
отказаться от этой чудовищной мысли. Я ее заслужил, но она убивает меня. О
боже! Неужели правда, что я ничего не значу в вашей жизни, а если значу  -
то лишь в силу того зла, которое причинил вам!
   - Не знаю, кто так интересуется нами в этих краях, - сказала она.  -  С
некоторых пор в деревне и в  окрестностях  идут  странные  пересуды.  Одни
говорят,  что  я  погубила  себя,  обвиняют  меня  в   неосторожности,   в
легкомыслии. Другие изображают вас жестоким и опасным человеком. Не  знаю,
каким образом, но люди проникли в самые сокровенные наши мысли.  То,  что,
как мне казалось, было известно только  мне  одной,  -  неровность  вашего
характера и печальные сцены, вызванные  этим,  -  все  вышло  наружу.  Моя
бедная тетушка рассказала мне  об  этом.  Она  давно  уже  знала  все,  но
скрывала от меня. Уж не ускорило ли все это ее смерть, не  сделало  ли  ее
более мучительной? Когда я встречаюсь с моими старыми приятельницами,  они
холодно здороваются со мной или удаляются при моем приближении.  Даже  мои
милые крестьянки, эти славные  деревенские  девушки,  которые  так  любили
меня, пожимают плечами, когда видят, что мое место у оркестра  пустует  на
их скромном воскресном балу. Как и чем объяснить все это? Я  не  знаю,  и,
конечно, вы тоже не знаете причины, но я должна  уехать,  я  больше  не  в
силах это выносить. А эта смерть, эта  внезапная  и  ужасная  болезнь,  и,
главное, это одиночество! Эта опустевшая комната! Я теряю мужество. О друг
мой, друг мой, не покидайте меня!
   Она заплакала. В соседней комнате я заметил разбросанные  в  беспорядке
вещи, чемодан, стоявший на полу; все указывало на приготовления к отъезду.
Мне стало ясно, что Бригитта, как только  умерла  ее  тетка,  хотела  было
уехать без меня, но что у нее не хватило мужества.  И  действительно,  она
была так удручена, так подавлена, что с трудом говорила. Положение ее было
ужасно, и виновником этого был я. Мало того, что она была несчастна, но ее
публично оскорбляли, и  человек,  в  котором  она  должна  была  бы  найти
утешение и поддержку, являлся для нее лишь источником еще больших тревог и
мучений.
   Я так остро ощутил всю тяжесть своей вины, что мне стало  стыдно  перед
самим  собой.  После  стольких  обещаний,  стольких  бесплодных   порывов,
стольких планов и надежд - вот что я сделал, и это в течение трех месяцев!
Я думал, что в сердце моем таилось сокровище, а нашел в нем лишь  ядовитую
желчь, тень мечты и несчастье женщины, которую обожал.  Впервые  я  увидел
себя в истинном свете. Бригитта ни в чем  не  упрекала  меня.  Она  хотела
уехать и не могла, она готова была продолжать страдать. И вдруг я  спросил
у себя, не должен ли я оставить ее, не должен ли бежать и освободить ее от
мучений.
   Я встал, прошел в соседнюю комнату и сел на  чемодан  Бригитты.  Закрыв
лицо руками, я долго сидел здесь в каком-то оцепенении. Потом я осмотрелся
по сторонам и  увидал  все  эти  наполовину  упакованные  свертки,  увидал
платья, разбросанные по стульям. Увы, я узнавал  все  эти  вещи,  все  эти
платья, - кусочек моего сердца был во всем, что прикасалось к ней. Я начал
понимать, как велико было причиненное мною зло! Я вновь  увидел,  как  моя
дорогая Бригитта идет по липовой аллее  и  белый  козленок  бежит  за  нею
следом.
   - О человек, - воскликнул я, - по какому праву ты сделал это?  Кто  дал
тебе смелость прийти сюда и коснуться  этой  женщины?  Кто  позволил  тебе
причинять  страдания?  Ты   причесываешься   перед   зеркалом   и   идешь,
самодовольный фат, к  твоей  огорченной  возлюбленной.  Ты  бросаешься  на
подушки, на которых она только что молилась за тебя и за себя, и  небрежно
пожимаешь ее тонкие, еще  дрожащие  руки.  Ты  ловко  умеешь  воспламенять
бедную головку и в минуту любовного исступления бываешь очень красноречив,
немного напоминая адвокатов, которые с красными от  слез  глазами  выходят
после проигранного ими ничтожного процесса. Ты корчишь  из  себя  блудного
сынка, ты играешь страданием, ты небрежно, с  помощью  булавочных  уколов,
совершаешь убийство в будуаре. Что же ты скажешь  богу,  когда  дело  твое
будет  окончено?  Куда  уходит  женщина,  которая  тебя  любит?  Куда   ты
скользишь, в какую пропасть готов ты упасть в тот  миг,  когда  она  хочет
опереться на тебя? С каким лицом будешь ты хоронить, когда наступит  день,
твою  бледную  и  печальную  любовницу,  как  она  только  что  похоронила
единственное существо, заботившееся о ней? Да, да, в этом нет сомнения, ты
похоронишь ее, ибо твоя  любовь  убивает,  сжигает  ее.  Ты  отдал  ее  на
растерзание твоим фуриям, и ей приходится укрощать их. Если ты поедешь  за
этой женщиной, она умрет по твоей вине.  Берегись!  Ее  ангел-хранитель  в
нерешимости стоит на ее пороге. Он постучался в этот дом,  чтобы  прогнать
из него роковую и постыдную страсть.  Это  он  внушил  Бригитте  мысль  об
отъезде. Быть может, в эту минуту он  шепчет  ей  на  ухо  свое  последнее
предостережение. О убийца! О палач! Берегись! Речь идет теперь о  жизни  и
смерти!
   Так говорил я самому себе. И вдруг я увидел на краю  кушетки  полосатое
полотняное платьице, уже сложенное и готовое  исчезнуть  в  чемодане.  Оно
было свидетелем одного из наших немногих счастливых дней. Я дотронулся  до
него и взял его в руки.
   - Как, я расстанусь с тобой! - сказал я. -  Я  потеряю  тебя!  О  милое
платьице, ты хочешь уехать без меня?
   "Нет, я  не  могу  покинуть  Бригитту.  В  такую  минуту  это  было  бы
подлостью: она только что потеряла  тетку,  она  осталась  одна,  какой-то
тайный враг распускает о  ней  нехорошие  слухи.  Это  может  быть  только
Меркансон. Должно быть, он разболтал о моем разговоре с  ним  относительно
Далана и, увидев мою ревность, понял и угадал все остальное. Да,  да,  это
змея, обрызгавшая своей ядовитой слюной мой любимый цветок. Прежде всего я
должен наказать его за  это,  а  потом  загладить  зло,  причиненное  мною
Бригитте. Безумец, я думал оставить ее, тогда как должен посвятить ей  всю
жизнь, искупить свою вину перед ней и взамен пролитых из-за меня слез дать
ей заботу, любовь и счастье. Оставить ее, когда я теперь  единственная  ее
опора, единственный друг, единственный защитник, когда я должен  следовать
за ней на край вселенной, заслонять ее от опасности своим телом, утешать в
том, что она полюбила меня и отдалась мне!"
   - Бригитта! - вскричал я, входя в комнату, где она сидела, -  подождите
меня, через час я буду здесь.
   - Куда вы идете? - спросила она.
   - Подождите, - повторил я, - не  уезжайте  без  меня.  Вспомните  слова
Руфи: "Куда бы ты ни пошел, твой народ будет моим народом  и  твой  бог  -
моим богом. Земля, где умрешь ты, станет и моей могилой, и меня  похоронят
вместе с тобою!"
   Я поспешно простился с ней и побежал к Меркансону. Мне сказали, что его
нет, и я вошел в дом, чтобы дождаться его.
   Я сидел в углу на кожаном стуле в комнате священника перед его черным и
грязным столом. Время тянулось медленно, и я  уже  соскучился  ждать,  как
вдруг мне пришла на память дуэль, которая была у меня  из-за  первой  моей
возлюбленной.
   "Я получил тогда серьезную рану и к тому же прослыл смешным безумцем, -
думал я. - Зачем я пришел сюда? Этот священник не станет драться.  Если  я
затею с ним ссору, он ответит, что  его  сан  запрещает  ему  слушать  мои
слова, а когда я уйду, примется болтать  еще  больше.  Да  и,  в  сущности
говоря, в чем заключается эта болтовня? Почему она так беспокоит Бригитту?
Говорят, что она губит свою репутацию, что я дурно обращаюсь с ней  и  что
она напрасно терпит все это. Какой вздор! Никому  нет  до  этого  никакого
дела! Пускай себе болтают! В таких случаях, прислушиваясь к  этой  ерунде,
мы  только  придаем  ей  чрезмерное  значение.   Разве   можно   запретить
провинциалу интересоваться своим соседом?  Разве  можно  запретить  ханжам
сплетничать о женщине, у  которой  появился  любовник?  Разве  есть  такое
средство, которое могло бы положить конец сплетне?  Если  говорят,  что  я
дурно обращаюсь с ней, мое дело  доказать  обратное  моим  поведением,  но
никак не грубой выходкой. Было бы так же глупо искать ссоры с Меркансоном,
как глупо бежать отсюда из-за каких-то слухов. Нет, уезжать не  надо,  это
было бы ошибкой, это значило бы  подтвердить  перед  всеми  правоту  наших
врагов и сыграть на руку болтунам".
   Я вернулся к Бригитте.  Прошло  меньше  получаса,  а  я  уже  три  раза
переменил решение. Я начал отговаривать ее от поездки,  рассказал  о  том,
где был и почему не сделал того, что собирался сделать. Она выслушала меня
с покорным видом, но не хотела отказаться от своего  намерения:  дом,  где
умерла ее тетка, стал ей ненавистен. Понадобилось  немало  усилий  с  моей
стороны, чтобы убедить ее остаться. Наконец она согласилась. Мы  повторили
друг другу, что не будем обращать внимания на мнение света, что ни  в  чем
не уступим ему и ничего  не  изменим  в  нашем  обычном  образе  жизни.  Я
поклялся ей, что моя любовь вознаградит ее за все горести, и  она  сделала
вид, что поверила мне. Я сказал, что этот случай  ясно  показал  мне,  как
глубоко я виноват перед ней, сказал, что отныне мое поведение  докажет  ей
мое раскаяние, что я  хочу  прогнать  все  призраки  прошлого,  искоренить
зародыш зла, еще живший в моем сердце, что ей никогда больше  не  придется
страдать ни от моего чрезмерного самолюбия, ни от моих капризов, - и  вот,
терпеливая и грустная, крепко обнимая  меня,  она  подчинилась  чистейшему
капризу, который сам я принимал за проблеск разума.



5

   Однажды, войдя в дом, я увидел открытой дверь в комнатку,  которую  она
называла своей "часовней": в самом деле, здесь  не  было  никакой  мебели,
кроме  молитвенной  скамеечки  и  маленького  алтаря,  на  котором  стояло
распятие и несколько ваз с цветами. Все в этой комнатке - стены,  занавеси
- было бело, как снег. Иногда Бригитта запиралась здесь, но с тех пор, как
мы жили вместе, это бывало редко.
   Я заглянул  в  дверь  и  увидал,  что  Бригитта  сидит  на  полу  среди
разбросанных  цветов.  В  руках  у  нее  был  маленький  венок,  как   мне
показалось, из засохшей травы, и она ломала его.
   - Что это вы делаете? - спросил я.
   Она вздрогнула и поднялась.
   - Ничего, - сказала она. - Это детская игрушка - старый венок  из  роз,
который завял в этой часовенке. Он  давно  уже  висит  здесь...  Я  пришла
переменить цветы.
   Голос ее дрожал. Казалось, она готова была лишиться чувств. Я вспомнил,
что ее называли Бригиттой-Розой, и  спросил,  уж  не  тот  ли  это  венок,
который был когда-то подарен ей в дни ее юности.
   - Нет, - ответила она, бледнея.
   - Да! - вскричал я. - Да! Клянусь жизнью, это он! Дайте  мне  хоть  эти
кусочки.
   Я подобрал их и положил на алтарь, потом долго смотрел молча на то, что
осталось от венка.
   - А разве не права была я, - если это действительно, тот самый венок, -
что сняла его со стены, где он висел так долго? - спросила она. -  К  чему
хранить эти останки? Бригитты-Розы уже нет, как нет тех  роз,  от  которых
она получила свое прозвище.
   Она вышла из комнаты, и до меня донеслось рыдание. Дверь  захлопнулась,
я упал на колени и горько заплакал.
   Когда я пришел к ней, она сидела за столом. Обед был готов, и она ждала
меня. Я молча сел на свое место, и мы не стали говорить о том, что  лежало
у нас на сердце.



6

   Это в самом деле Меркансон рассказал в деревне и в соседних поместьях о
моем разговоре с ним по поводу Далана и о подозрениях, которые я  невольно
обнаружил при нем. Всем известно, как быстро  распространяется  сплетня  в
провинции, как быстро она обрастает подробностями и  переходит  из  уст  в
уста. Именно это и случилось.
   Мое положение по отношению к Бригитте было теперь не  то,  что  прежде.
Как ни слаба была ее попытка уехать, все же  она  сделала  эту  попытку  и
осталась  только  по  моей  просьбе;  это  налагало  на   меня   известные
обязанности. Я обещал не смущать ее покоя ни ревностью,  ни  легкомыслием.
Каждое  вырвавшееся  у  меня  резкое  или  насмешливое  слово   было   уже
проступком, каждый обращенный на меня грустный взгляд был  ощутительным  и
заслуженным укором.
   Добрая  и  простодушная  от  природы,  вначале  она  находила  в  нашей
уединенной жизни особую прелесть: она могла теперь, ни о чем не  заботясь,
видеться со мной в любое время. Быть может, она так легко  пошла  на  это,
желая доказать мне, что  любовь  для  нее  важнее,  чем  доброе  имя.  Мне
кажется, она раскаивалась в том, что приняла так близко к сердцу злословие
сплетников. Так или иначе, но, вместо того чтобы соблюдать осторожность  и
оберегать себя от постороннего любопытства, мы стали вести более свободный
и беззаботный образ жизни, чем когда бы то ни было.
   Я приходил к ней утром, и мы завтракали вместе. Не имея в  течение  дня
никаких занятий, я выходил только с нею. Она оставляла  меня  обедать,  и,
следовательно, мы проводили вечер вместе,  а  когда  мне  надо  было  идти
домой,   придумывали   тысячу   предлогов,   принимали    тысячу    мнимых
предосторожностей,  по  правде  сказать,  совершенно  недействительных.  В
сущности говоря, я попросту жил у нее, а мы делали  вид,  будто  никто  об
этом не знает.
   Некоторое время я выполнял свое обещание, и ни одно облачко не омрачало
нашего уединения. То были счастливые дни, но не о них следует говорить.
   В деревне и в окрестностях ходили слухи, что Бригитта открыто  живет  с
каким-то распутником, приехавшим из Парижа, что любовник дурно  обращается
с ней, что они то расходятся, то  опять  сходятся  и  что  все  это  плохо
кончится. Если прежде все превозносили Бригитту, то  теперь  все  порицали
ее. Те самые поступки, которые  в  прошлом  вызывали  всеобщее  одобрение,
истолковывались теперь самым неблагоприятным образом.  То,  что  она  одна
ходила по горам, - а это всегда было связано с ее  благотворительностью  и
никогда ни в ком не возбуждало ни малейшего подозрения, - теперь сделалось
предметом пошлых шуток и насмешек. О ней отзывались как о женщине, которая
совершенно перестала считаться с общественным мнением и которую  неминуемо
ждет в будущем заслуженная и ужасная кара.
   Я говорил Бригитте, что не следует  обращать  внимания  на  сплетни,  и
делал вид, что меня они нисколько не беспокоят, но в действительности  эти
толки стали для меня невыносимы.  Иногда  я  нарочно  выходил  из  дому  и
посещал соседей с целью  услышать  что-нибудь  определенное,  какую-нибудь
фразу, которая дала бы мне право счесть себя  оскорбленным  и  потребовать
удовлетворения. Я внимательно прислушивался ко  всем  разговорам,  которые
шепотом велись в гостиных, но ничего не  мог  уловить.  Чтобы  на  свободе
позлословить,  люди  ждали  моего  ухода.  Возвращаясь  домой,  я  говорил
Бригитте, что вся эта болтовня - вздор, что было  бы  безумием  заниматься
ею, что о нас могут сплетничать сколько угодно, но я не желаю ничего знать
об этом.
   Бесспорно, я был виноват, невыразимо виноват перед Бригиттой. Если  она
была  неосторожна,  то  разве  не  мне  следовало  обдумать  положение   и
предупредить ее об  опасности?  Вместо  этого  я,  можно  сказать,  принял
сторону света и пошел против нее.
   Вначале я был только беспечен, но вскоре дошел до  того,  что  сделался
злым.
   - Люди дурно отзываются о ваших ночных прогулках, - говорил я. - Вполне
ли вы уверены в том, что они не правы? Не было ли каких-нибудь приключений
в гротах  и  аллеях  этого  романтического  леса?  Не  случалось  ли  вам,
возвращаясь в сумерках домой, опереться на руку незнакомца, как вы однажды
оперлись на мою руку? Только ли человеколюбие служило вам божеством в этом
прекрасном зеленом храме, в который вы входили так бесстрашно?
   Взгляд, который бросила на меня Бригитта, когда я впервые  заговорил  с
ней таким  тоном,  никогда  не  изгладится  из  моей  памяти.  Я  невольно
вздрогнул, но тут же сказал себе: "Полно! Если я буду вступаться  за  нее,
она сделает то же, что моя  первая  возлюбленная,  -  высмеет  меня,  и  я
прослыву дураком в глазах всех".
   От сомнени