оставшаяся без запланированного подарка,  Тоня,  "безропотная,  кроткая  и
простая", какой никогда прежде не встречал. Но все-таки Долгий Лог не  был
и не мог еще быть далеким былым, а лишь -  по  мере  удаления  от  него  -
затягивался мягкой кисеей, которую Визин заметил  уже,  когда  получил  от
кассирши билет "из рук в руки".
   Но незыблемым, ярким настоящим были слова  Мэтра  про  "укус  микроба",
видение ночного неба с балкона, зеленая девушка в  институтском  коридоре,
"служба  утешения",  Лина  в  аэропорту,  всепроникающий  студент-очкарик,
демонологи в тени портала, раздвигающийся самолетный  туалет  с  огромными
зеркалами на стенах,  извиняющийся  репродуктор,  диспутанты  на  передних
сиденьях,   преобразователи   природы   на   задних   и    пара    справа,
сногсшибательная радиограмма, телепат, а затем -  удивительный  хор  из-за
стены в гостинице, отключенный говорящий телефон, командировочный  агроном
в трусах,  починяющий  утюг  и  философствующий  о  псевдомагии  цифр,  и,
наконец,  новая  Лина-Полина  в  образе   кассирши,   способная   взглядом
остановить автобус. Да, эта линия  ощущалась  истинным  настоящим,  каждое
звено этой цепи притягивало, лихорадило, напрягало, и Визин знал, -  вчера
на озере, возле прячущейся в  камышах,  а  затем  необъяснимо  исчезнувшей
мифической Полины его знание лишний раз подтвердилось, - что  он  пока  не
готов ни увидеть связей между звеньями, ни истолковать ничего. "Пока"  еще
длилось, ему не было  предназначено  завершиться  здесь,  в  Долгом  Логу;
Визину оставалось только надеяться, что разрешение всему впереди -  где-то
там, - в Рощах, в Макарове или дальше, - свершится нечто такое, после чего
все станет видным, слышным и понятным. Он чувствовал, что  к  былой  жизни
возврата нет, не может быть, - ни к далекой былой, ни к близкой, - да он и
не хотел никакого возврата, потому что возврат означал бы  конец  его  как
человека. И все-таки ему было немного  грустно  оттого,  что  так  быстро,
безжалостно и рьяно отрезано и отброшено то, к чему он прикипел, что  было
хоть и бессмысленной, хоть и слепой, как он полагал,  но  изрядной  частью
его жизни. И кроме того, он  испытывал  легкий  страх:  он  был  одинок  и
впереди было неведомое.
   И еще одно сугубо настоящее занимало его мысли - вот оно, сидит рядом и
впервые молчит, потому, может быть, что "человек с именем"  закрыл  глаза,
то есть, не исключено, спит или глубоко задумался, а мешать в таком случае
никак не годится; или он молчит потому, что счастлив: сбывается мечта,  он
движется к Сонной Мари - с пожарниками не удалось, с геологами не удалось,
вдруг удастся теперь, главное - не терять  веру.  Да,  Андромедов  сейчас,
возможно,  самое   настоящее;   он,   конечно,   налагает   дополнительную
ответственность, он досаждает; неизвестно, как себя с ним  вести,  но  без
него, видимо, в самом деле нельзя.
   - Ты говоришь, мы прибудем в девятом часу?
   - Да, Герман Петрович.
   - Столько трястись...
   -  Если  бы  асфальт...  И  не  эти  горы-косогоры.  И  довольно  много
остановок.
   - Ты толкни меня, если какая-нибудь достопримечательность. Валуны  там,
или еще что... Я не сплю.
   - Хорошо.
   И - опять, через несколько минут:
   - Тебе моя биография, мое положение и прочее такое известны?
   - Откуда же, Герман Петрович?
   - Значит, расскажу. Надо, чтобы  было  известно.  Раз  уж  мы  с  тобой
отправились... Надеюсь, ты не воспользуешься этим как журналист.
   - Что вы, Герман Петрович...
   И - совсем уж бог знает с какой стати:
   - Коля, а девушка у тебя есть?
   - Нет.
   - Я спросил, - извинительно сказал Визин, - потому  что...  ну,  потому
что тоже ведь не знаю о тебе ничего.
   - Я вам тоже расскажу... А девушка... Один раз мне  показалось,  что  я
влюбился. Но потом увидел, что внушил себе это. Так сказать, жажду  принял
за  влагу...  Да  она  бы  и  не  поехала  сюда  со  мной...  Мы  зачем-то
переписываемся. Она заканчивает медицинский. Недавно вышла замуж.
   Что-то в его тоне задело Визина, показалось укоряющим, что ли. Вот  он,
видите ли, какой! Влюбился, но понял, что внушил себе,  и  отошел.  А  ты,
брат Визин, коллега, встретил Тоню, также внушил себе нечто,  увидел,  что
внушил, но не отошел. Или он неравнодушен к Тоне, или укоряет в  моральной
неполноценности, или чистоплюйствует.  "Или  тебе  мерещится",  -  кольнул
какой-то желчный  визиноид.  "Очень  хорошо,  что  он  напомнил  тебе  про
моральный багаж, - подал голос следующий. - Так тебе  и  надо,  не  будешь
лезть к человеку в душу".
   - И кассирша Полина, говорят, переписывается с  кем-то.  -  Визин  лишь
подумал об этом, а как-то само собой сказалось вслух.
   - Может быть. - Андромедов или ничего не знал про Полинино личное,  или
считал неловким говорить; скорее - второе, потому что с его  натурой  и  в
условиях Долгого Лога сомнительно не знать, что _говорят_. - Полина вообще
загадочная.
   - Чем же она, по-твоему, загадочная?
   - Ну, знаете, как бывает. Один сразу весь виден, а у другого все словно
занавешено и замаскировано. Мне страшно интересны эти вторые.  Полина  как
раз такая.
   - Хм, - сказал Визин. - А как бы ты, Коля, отреагировал, если бы узнал,
что я переписываюсь с самим дьяволом, продал ему душу?
   - А что? - Андромедов пожал плечами. - Бывает. Бывало, по крайней мере.
   - Не испугался бы связаться с таким субъектом?
   - Я попытался бы наставить его на путь истины.
   - Ты бы, пожалуй, преуспел.
   Они засмеялись...
   Автобус был забит. Стояли даже в проходе. Преимущественно это  были  те
самые  люди,  что  покупали  и  продавали  на  базаре,  что  толклись   на
автостанции и бежали потом от ливня. У одних  лица  были  сонными,  головы
расслабленно мотались, другие о чем-то переговаривались, шептались, третьи
спали; несколько подвыпивших норовили ошарашить собеседников подробностями
все о том же урагане. То был сельский люд,  занятый  исключительно  своими
сельскими  делами;  сейчас  они  станут  понемногу  высаживаться  у  своих
деревушек, чтобы пойти домой, рассказать о своих успехах или  неуспехах  в
райцентре, раздать  гостинцы  и  приняться  за  те  же  дела,  от  которых
оторвались, которым у селянина ни конца ни края.
   Но ехало и несколько человек явно не местных  и  не  сельских.  Они  не
были, судя по всему, знакомы друг с другом; их лица,  сосредоточенные  или
отрешенные, заметно отличались от местных -  и  выражением,  и  цветом,  и
складом. Одеты они были на визинский манер - дорожно; у  иных  на  коленях
стояли корзинки, кошелки или рюкзаки; их можно было принять за  грибников,
ягодников, просто отпускников, едущих к родственникам или знакомым.  Визин
обратил на  них  внимание  еще  на  автостанции,  и  почему-то  ему  сразу
подумалось, что они никакие не грибники-ягодники, а лишь хотят,  чтобы  за
таковых их принимали.
   Вот эта женщина, например, подвязавшая темные с легкой проседью  волосы
деревенской косынкой, женщина, которую он  дважды  видел  в  ресторане,  -
неужели она в самом деле по грибы собралась?..  А  этот  высокий  жилистый
старик с изможденным лицом, в вылинявшей до белизны гимнастерке,  -  разве
он местный, хотя  и,  без  сомнения,  тоже  сельский?..  А  этот  красивый
смущенный юноша-азиат, тоже виденный в  ресторане,  -  что  он  потерял  в
здешних краях?.. Или вон та, безучастная ко всему,  длинноволосая  смуглая
девушка с транзистором и лукошком, - она действительно за ягодами?..
   Визин заметил, что и аборигены поглядывают на них, - как, впрочем, и на
него  с  Андромедовым,  -  как  на  чужаков,  не  скрывая  любопытства;  с
некоторыми пытаются заговорить, но  общения  не  получается,  а  девица  с
транзистором  и  бровью  не  повела,  когда  к  ней   обратились,   словно
глухонемая. И  теперь,  то  и  дело  впадая  в  полудрему,  Визин  пытался
разобраться, почему не верит этим пассажирам; в сознании мелькали  смутные
догадки.
   Несмотря на раскрытые окна и люки,  становилось  душно.  Дорога  повела
наверх - все круче и круче; автобус еле тащился и,  наконец,  на  перевале
замер.
   - Остановка - пятнадцать минут! - объявил шофер и выскочил из кабины.
   Пассажиры начали подниматься с мест, выбираться  наружу,  разбредаться,
заваливаться на траву в тень. Несколько  человек  с  вещами  потянулись  в
сторону растрепанной, - видимо, недавним ураганом, - березовой рощицы,  за
которой виднелись низкие избы.
   Панорама отсюда  открывалась  поистине  грандиозная:  долина  внизу,  в
противоположной от деревни стороне, скоро переходила в покатое возвышение,
создававшее гряду лесистых холмов, за этой грядой шла следующая, за ней  -
новая; волнистые линии холмов, идущие одна за другой а, точнее - одна  над
другой, разнились цветом,  от  зеленого  до  дымчато-фиолетового;  местами
проглядывали светлые проплешины полей или пастбищ; горячий  ветер  доносил
снизу устойчивые и крепкие запахи цветущих трав и леса. И невозможно  было
вообразить такой размах и силу, которые бы единым объятием  способны  были
охватить этот мир.
   Визин вдруг почувствовал нечто похожее на то, что чувствовал  ночью  на
балконе, и потом, когда проснулся в гостинице и услышал из-за  стены  хор.
Он зажмурился, отвернулся и пошел за автобус,  на  траву,  в  спасительную
тень, где  лежали,  полулежали  или  прогуливались  другие  пассажиры.  Он
высмотрел куст в стороне, опустился возле него, затем лег.
   - Вам плохо? - шепотом спросил участливый Андромедов.  -  Как  вы  себя
чувствуете?
   - Я чувствую себя насекомо, - вяло отозвался Визин.
   - Может быть, высота? Тут за двести тридцать метров.
   - Мне достаточно... Кабинетному низинному человеку... Люди гор  крепки,
они  склонны  к  созерцанию  и  самоуглублению.  А  люди  кабинетов  пишут
философские трактаты... Не помню, кто это сказал,  а  может,  никто  и  не
говорил... Высота ни при чем, Коля... Акклиматизация.
   - Хотите кофе? И глоток коньяка?
   - На такой жаре?
   -   Поможет,   Герман   Петрович.   Вы    побледнели.    Может    быть,
головокружение...
   - Никакого головокружения у меня нет. И не было. -  Андромедов  шмыгнул
носом, и Визин добавил:  -  Вот  тебе,  я  думаю,  следовало  бы  принять.
Насморк, да такой запущенный...
   - Это, Герман Петрович, привычка. Как и с галстуком. Тетя все  пыталась
отучить...
   - Почему тетя?
   - Я у тети рос. Родители рано умерли, ну она и...
   - Да. - Визин умолк,  в  очередной  раз  пожалев  о  своем  допросе.  А
галстук-то, что  ли,  дома  позабыл?  -  Он  спросил  про  галстук,  чтобы
перевести разговор на другое,  но  тут  объявили  посадку,  и  Визин  стал
подниматься.
   - В лес при галстуке было бы уж слишком! - Андромедов улыбнулся...
   Спустились с холма и поехали бором. И  сразу  стало  свежее  -  автобус
бежал резво, в люки и окна хлестал ветер.
   - Все-таки удивительно, что мы  едем  туда,  -  мечтательно  проговорил
Андромедов; щеки его алели сильнее обычного.
   - Что же удивительного-то? Решили и поехали. Вот  само  решение  -  тут
разумному, здравомыслящему человеку есть над чем поломать голову.
   - Ей богу, Герман Петрович, не знаю, какого разумного и здравомыслящего
вы имеете в виду.
   - Нормального,  Коля.  Разве  ты  не  находишь,  что  предприятие  наше
попахивает авантюрой?
   - Нет! Нисколько!
   - Ты купаешься в снах, Коля. И меня втянул.
   - Если настоящая жизнь есть сон...
   Визин промолчал.
   Въехали на территорию, где ураган посвирепствовал особенно  сильно.  До
сих пор попадались  только  отдельные  поломанные  деревья  или  небольшие
завалы, а здесь лес лежал  почти  сплошь  -  целые  гектары  искореженных,
выдранных с корнями, расщепленных деревьев, горы бурелома;  стволы  сосен,
берез, елей лежали поперек шоссе, висели на спутанных  проводах,  дыбились
друг над другом, подмяв радио- и электроопоры. Все было устлано обломками,
щепками, сучьями, листьями, хвоей. Местами  невозможно  было  проехать,  и
шофер сворачивал в кювет, выезжал на целик, чтобы обогнуть завал.
   Попалась   небольшая   растерзанная   деревенька:   снесенные    крыши,
перекрытия,  выдранные  окна,  поваленные   стены.   Жутко   было   видеть
обезглавленные дома, кровати, шкафы и столы под открытым небом и  бродящих
вокруг людей с замкнутыми, хмурыми  лицами.  Больше  всего  досталось  тут
самому высокому дому -  колхозной  конторе:  сохранилось,  по  сути,  лишь
полконторы, а вторая половина  -  со  столами,  стеллажами,  агитщитами  и
плакатами  -  была  разметана   по   всей   деревне;   здесь   вовсю   шли
восстановительные работы.
   В автобусе притихли -  картина  удручала;  то,  что  открылось  глазам,
превосходило все до  сих  пор  рассказанное.  На  лицах  путешественников,
вытеснив "грибно-ягодные" выражения, появились озадаченность, испуг - они,
конечно, не думали, что на их  дороге  случится  такое  омрачение.  Только
девушка с транзистором ничего, кажется, не заметила.
   Прошелестел разговорец:
   - Вот силища-то...
   - Да, никакого ей не может быть сопротивления.
   - Уздечки на нее не наденешь...
   - Бесы прошли, - проговорила старая женщина и прилежно перекрестилась.
   Когда миновали деревушку, Визин невесело сказал:
   - Вот теперь еще и бесы... Как же это Сонная  Марь  с  ее  благотворным
влиянием допустила такое? Или бесы сильнее?
   - Не знаю, - сосредоточенно ответил Андромедов. - Может быть, что-то ей
у нас не понравилось.
   - Кому "ей"?
   - Сонной Мари.
   - Так. Марь, стало быть, одушевленное имя существительное.
   - Так понятнее, Герман Петрович.
   - Что понятнее?
   - Ну, все  это...  Иная  реальность,  одним  словом.  К  которой  наука
только-только подбирается.
   - А как подберется по-настоящему, так и  бесов  объяснит?  Правильно  я
мыслю? И они перестанут быть явнонами и пугалами. Как и лешие, и ведьмы, и
наши любимые русалочки. Верно?
   - Я знаю, Герман Петрович, вам смешны всякие такие мои  рассуждения.  А
также вы думаете, что  я  дурачусь.  Но  я  не  дурачусь.  Я  -  дилетант.
Дилетанту,  Герман  Петрович,  во  всех  отношениях   проще!   Ему   легче
фантазировать, его не сдерживают границы знаний и научные законы. Разве не
так? Там, где ученый говорит  "нельзя",  "не  может  быть",  "противоречит
здравому смыслу", там дилетанту море по колено - нет  для  него  границ  и
законов, он их попросту не знает, ему  и  в  голову  не  приходят  никакие
"нельзя" и "не может быть". И поэтому, как ни чудно, дилетант в этом плане
свободнее ученого. Ну что его связывает-то?.. Конечно, есть и тут пределы.
Совсем, например, не обязательно принимать, что Сонная Марь - одушевленное
создание. Можно допустить, что ею управляют одушевленные создания.
   - Ага. Бесы, значит. Или ины?
   - Ну, а что? Как нельзя доказать, что никто не  управляет,  так  нельзя
доказать, что управляют. То и другое равно допустимо...
   У Визина вдруг похолодело в груди; у него  сделалось  такое  состояние,
как будто ему только что развязали глаза, и он  увидел,  что  находится  в
совершенно незнакомом, ужасном месте.  Кто  это  говорит?!  Что  он  такое
слушает?! Какой бред?! И слушает  невозмутимо,  точно  обычный  собеседник
ведет обычные речи?! И даже готов соглашаться! И придумал  про  немыслимые
звенья немыслимой цепи! И ждет, верит, что какие-то  сумасбродные  загадки
разъяснятся! И мыслит это важным! И едет ведь, едет!  -  куда,  зачем?!  -
уезжает от самого себя, теперь уже окончательно, совсем, навсегда,  срывая
старые одежды, срывая отчаянно, суматошно, безобразно, вместе с  кожей,  и
чем больней, тем лучше!.. И уже включился визиноид номер такой-то и тычет,
больно тычет носом во что-то жестокое, неподдающееся - "да ты вдумайся же,
вдумайся, что  происходит,  вникни,  наконец,  черт  побери,  это  же  все
вопиющая, нелепейшая нелепость, Визин,  опомнись!"  Но  тут  же  -  другой
визиноид, из  противостоящего  лагеря,  отмахиваясь,  как  от  навязчивого
мотива, - "уймись, хватит, решил, мосты  сожжены,  наступает  новая,  иная
реальность, научись в ней ориентироваться, отринь все, в большой путь надо
выходить налегке, то есть голым, оставив привычные одежды и поклажу  перед
первым же поворотом..."
   То был последний  его  страх,  этакое  атавистическое  чувство,  отзвук
былого "я", которое до того тщательно пряталось и  камуфлировалось,  чтобы
доказать себе и  другим  свою  последовательность  и  уравновешенность,  и
которое теперь стало активно  иссякать;  противостоящий  лагерь  -  лагерь
смятенных,  амбициозных  и  дерзких  визиноидов  -  пошел  в   решительное
наступление, и он, Визин-бывший, безоговорочно сдавался Визину-настоящему,
давя внутреннюю дрожь и замешательство, и ему примерещилась  благосклонная
улыбка Лины. И уже совсем не хотелось спорить  с  Андромедовым,  возражать
ему, осаживать его, и не уязвлялось самолюбие от того, что этот  без  году
неделя знакомый молодой человек, имеющий  за  плечами  пшик,  а  не  опыт,
осмеливается чуть ли не поучать его.
   А Коля разговорился, разошелся, словно спешил наверстать  упущенное  за
несколько часов  относительного  молчания;  он  был  возбужден,  поминутно
шмыгал носом и темпераментно жестикулировал.
   - Я очень, страстно, если хотите,  верю  в  науку!  Я  знаю:  она  идет
напролом, она  ничего  не  боится!  Но  я  также  знаю,  что  она  кое-где
останавливается,  не  может  не  остановиться,  чтобы  перевести  дыхание,
осмотреться, разобраться со всякими "не может быть". Потому что может ведь
и быть! Так, Герман Петрович?  На  первый  взгляд  -  не  может,  а  потом
оказывается, еще как может! И хоть и смешно звучит, а  никто  не  докажет,
что со временем те же бесы не будут объяснены.  Я,  конечно,  символически
выражаюсь. Я вам еще не надоел?..
   - Ради бога, продолжайте, очень любопытно...
   - Ну вот! По-моему, наука открывает то, к чему человек уже готов, что в
состоянии принять и понять. Так? А к чему не готов - то  еще  под  спудом,
ждет своего часа, и  нередко  представляется  "не  могущим  быть".  Верно?
Человек ведь постепенно, понемногу обретает это  свойство  -  зрячесть.  А
зрячесть - это, в принципе, все!  Вот  у  нас  в  университете  был  такой
старичок. По философии. Ксаверий Иванович. Мы его все Каверзом  Ивановичем
звали. И раз он нам рассказал притчу. В Эдеме, значит, было не два, а  три
древа; древо жизни, древо добра  и  зла  и  еще  одно  -  древо  зрячести.
Находилось это последнее где-то в укромном  местечке,  по-видимому,  чтобы
его никто не мог увидеть. И о нем  знал  только  один  -  Создатель.  Если
познание имеет отношение к  человеческому  интеллекту,  то  зрячесть  -  к
глазам души. Глаза души открываются с возрастом, с опытом, они не  зависят
от физических органов зрения, слуха или осязания, Само  собой  разумеется,
Создатель не мог сказать Адаму, своему детищу,  про  древо  зрячести:  как
объяснить двухлетнему ребенку устройство, скажем,  микроскопа?  Вот  он  и
молчал до поры до времени, ждал, когда Адам повзрослеет. Ну, а потом,  как
известно, случился у них там конфликт, и Адам покинул райский сад,  так  и
не узнав о существовании сокровенного древа. И приходится ему с тех пор до
всего доходить своим умом... Такую нам Каверз Иванович  рассказал  притчу.
Может, я что-нибудь не совсем так  запомнил,  но  суть...  Иными  словами,
когда человек обретет истинную зрячесть, то  не  станет  таких  незыблемых
границ и законов.
   До Визина дошло: то, что рассказал Андромедов, неожиданно соприкасалось
с недавними размышлениями о научном суеверии.  Клянясь  в  своей  любви  к
науке и ее представителям, Коля в действительности деликатно  указывал  им
их скромное место, и к тому же, конечно, резвился,  упоенно  и  безудержно
фантазируя и свободно дилетантствуя. Еще вчера и то и другое покоробило бы
Визина, он бы не преминул одернуть  говоруна,  но  сегодня  одергивать  не
хотелось, сегодня главным было то, что "несуеверный и  трезвый  взгляд  на
вещи", который  он  проповедовал  сл