хотя бы и на короткое.
   "Жан, мальчик мой,  -  мысленно  говорила  она  себе,  какой-то  другой
"себе",  которой  уже  не  хотелось  разговаривать,  зато  очень  хотелось
слушать, - мальчик мой, неужели правда, что ты меня любишь? Это  же  такое
чудо! Ты готов забыть свое сокровенное, свою беду, и  не  хочешь  забывать
меня? Чудо! Если бы ты знал, какой ты мне сделал подарок! Прекрасное чудо,
мальчик мой, великое! Ты  можешь  даже  и  забыть  меня,  и  ты,  конечно,
забудешь со временем, но что из  того?  Чудо-то  останется!  Ах,  как  это
хорошо... Родной мой и любимый! Муж мой! Если бы ты мог представить, что я
испытываю сейчас. Ведь я счастлива:  я  -  любима!  Я  давно  и  мысли  не
допускала, что могу быть любимой. А теперь -  вот:  это  стало  правдой  -
здесь она, эта правда! И я люблю тебя еще сильнее и  буду  любить  всегда,
даже зная, что не любима тобой или любима "спокойно". Может быть, в том  и
заключалась моя беда, что я не чувствовала себя любимой рядом с тобой.  Но
отныне я примирюсь, вот увидишь, скрип тормозов под окнами буду переносить
стойко. Вот увидишь. Я пойду, родной мой, пойду до конца, вместе со всеми.
Потому что теперь уже никак невозможно не пойти..."



5

   ...Ну - помолчи, помолчи, соберись еще с духом.
   Надо  отдать  должное,  ты  выстроил  достаточно  убедительную   схему:
предпочтение счету, рациональному, математическому - математический  уклон
-  научно-технический  бунт  -  обольщение  техникой,   научно-технические
суеверия  -  морально-этические  и  нравственные  суеверия   -   индустрия
удовольствий, наслаждений - противоречия между нравственным и природным  -
искривленный человек - искривленный мир. Такова  схема.  Ну,  а  дальше  -
переступание граней, накапливание душевного груза, отчаяние...  Но  почему
было отдано предпочтение прагматическому, математическому? С какой стати?
   Я хочу предложить тебе одно  рассужденьице.  Это  -  не  подсказка,  не
рецепт, тем более. Я лишь предлагаю подумать в определенном направлении.
   Начнем с "венца творения".
   Мы - единственные разумные существа в природе, - сказали себе  люди.  -
Мы - венец. Так  они  сказали.  Потому  что  некогда  в  раю  увенчали  не
птеронодона  какого-нибудь   или   динозавра,   не   гада   морского   или
красавца-махаона, которые могли претендовать на венец  хотя  бы  по  праву
старшинства, а именно эту наивную и беспокойную парочку - Адама и  Еву,  -
именно в них Создатель вдохнул то, что у вас принято называть разумом.
   Но задумались ли вы, почему именно на  Земле,  этой  молекуле  Космоса,
создались такие условия, сложилась такая  обстановка,  что  появились  вы,
люди? Случайно это или закономерно? Если первое, то естественно  возникает
вопрос о смысле и цели вашего бытия, ваших  потуг.  Ибо  случайное  -  это
случайное, оно развивается  по  принципам  случайного:  случайное  начало,
случайный конец. Если второе, то  почему  подобная  же  закономерность  не
может проявить себя в другой точке Космоса?.. Возможно, вы и  задумывались
над этим, но неглубоко, и сознание единственности стало  аксиомой,  а  над
аксиомой не рассуждают. Поэтому вы и  не  в  состоянии  объяснить,  какова
природа этой  странной  тоски,  которая  наваливается  на  вас,  когда  вы
оказываетесь под куполом мерцающего и мигающего  ночного  неба.  Оно  вам,
Визин, не мерцает и не мигает - оно вам подмигивает. И не под куполом неба
вы,  а  под  колпаком.  В  том  самом  смысле,  в  котором  это  выражение
употребляют сыщики. Под колпаком  ночного  подмигивающего  неба.  Вы  ведь
целиком зависите от него, оно направляет каждый ваш  шаг.  А  вы  в  своей
гордыне принимаете за аксиому то, что аксиомой никогда не было.
   Ты в письме к дочери советовал ей прислушиваться к себе. Почему  же  ты
сам так робко прислушиваешься? Твой Мэтр испугался не регуляторов  памяти,
к открытию которых он так  близко  подошел,  -  он  испугался  собственной
неспособности прислушиваться к  себе,  упустил  время.  Вот  какой  микроб
укусил его.
   Почему активизировался этот  микроб,  почему  распространился?..  Может
быть, все начинается со школы, этой  колыбели  всех  находок  и  потерь?..
Может быть, ты и  прав,  заподозрив  в  идеализме  воспитательную  теорию,
которую ты лукаво назвал "романтической"?.. Думай сам. Тут -  тысячелетнее
царство цифр, счета, и сплошь конфабуляция,  когда  дело  касается  этики,
духовного. Да и касается ли дело данных материй? Не подменены ли они? Куда
уж дальше, если  Добро  и  Зло  стали  практически  чисто  количественными
понятиями. Не  говоря  уже  о  "пользе"  и  "не-пользе"...  Не  потому  ли
отстаивать, утверждать, убеждать - нередко трактуется как "бить в  морду"?
Умеют ли воспитатели, в состоянии  ли  уметь  то,  что  требуют  от  своих
подопечных, и то, что требует от них их положение, общество?  Как  внушить
почтение к идеалам, если часто нагляднее и  доступнее  контридеалы?..  Вот
вопрос.
   Когда все общество полагает себя единственно разумным,  то  это  можно,
наверно, назвать общественным или  стадным  индивидуализмом.  Коллективная
гордыня  -  это  сумма  гордынь  индивидуальностей.  А  человек,  обуянный
гордыней  единственности,  не  в  состоянии  уяснить  даже   элементарного
напутствия.
   Сознание единственности ведет к сознанию избранности, исключительности,
оно - как скорлупа, как клетка - не позволяет вам оглядеться, и  все,  что
противоречит этому сознанию, мнится враждебным.  И  уникальная  получается
ситуация: вы пробили земную  твердь  и  вышли  за  пределы  атмосферы,  вы
насочиняли и наделали  массу  интересных,  замысловатых  и  даже  неглупых
вещей, - кстати сказать, и уйму совершенно ненужных, - а  покоя  нет.  Нет
его все-таки. Потому  что  человек  видит:  я,  исключительное,  избранное
явление, смог построить лишь несовершенный, искривленный мир;  что-то  тут
не так. А что,  а  как?..  И  в  этом,  достаточно  деятельном  и  неплохо
оснащенном обществе появляются задумчивые одинокие  люди.  То  есть  -  от
единственности  к  одиночеству.  Одиночество  индивидуумов  не  может   не
сказаться  на  обществе.   От   одиночества   -   чувство   безысходности,
несовместимости,    угнетенности,    комплексы,    болезни,     несчастья,
преступления.  От  одиночества,  от  аксиомы  вашей,  Визин,   а   не   от
преобладания  математического  -  математическое  всего  только  одно   из
следствий. Что тебе стоит допустить и это, а? Рискни,  попробуй!  Ты  ведь
заранее оговорил себе "право на допущение"... Ведь если  мы  одни,  совсем
одни на этой маленькой  планете,  и  вокруг  -  бесконечное,  безжизненное
пространство, и не к кому обратиться хотя  бы  мысленно,  и  нет  ощущения
сопричастности чему-то родственному, - словом, если это все так, то  зачем
мы? Этот вопрос _может_ задать себе человек... Вот  как  мне  хотелось  бы
объяснить твою "искривленность мира". Вот, Визин, чего  ты,  по-моему,  не
досказал в письме к дочери, не додумал в самолете.
   Понимаешь, что получается... Чувство исключительности, единственности -
индивидуализм - неудовлетворенность - рывок за пределы себя -  отчаяние  -
зло.  Ну,  а  потом,  как  заключительный  аккорд,  желание  "забыться   и
заснуть"... "Покой и воля"... Многим хотелось бы  этих  покоя  и  воли.  А
почему? Очевидно, от непокоя и неволи, не так ли? А что  их  породило?  Да
все та же пресловутая единственность ваша. То есть непокой и  неволя  -  в
вас самих, ваши собственные состояния...  Ну,  а  если  кто-то  не  желает
"забыться и заснуть", то кидается на поиски главного  виновника  бедствия:
где он, этот главный злодей, главный интриган, подать его  сюда!..  Вместо
того, чтобы просто посмотреться в зеркало...
   А ведь, казалось бы, несложная операция: отбрось свою аксиому,  поверь,
пропитайся ощущением, что ты не один, есть  другие  Эдемы  и  в  них  тоже
цветут прекрасные цветы, поверь  и  ищи;  появится  благая  цель  -  поиск
другого,  ближнего,  вместо  бесплодной  возни  со  своим  одиночеством  и
несовершенством;  ищи  смело,  неустанно  и  терпеливо,  отринув   каноны,
поставив на службу этому все, - ведь поиск это жизнь; устреми  свою  мысль
туда, за колпак, работай, - и ты перестанешь чувствовать себя избранным  и
одиноким, и искривление твоего мира застопорится. Недаром ведь один  умный
землянин призывал не жаловаться на дурное время, а улучшать его -  на  то,
дескать, и человек... Да, не сложно как  будто.  Но  как  сбросить  старую
шкуру, а, Визин?.. Ведь если ты  пойдешь  проповедовать  не-избранность  и
не-одиночество  во  Вселенной  во  имя  выпрямления  вашего  мира,  то  не
исключено, что засмеют,  скажут;  еще  одна  завиральная  идея,  никто  не
поверит, не станет слушать. Так? И все же ты подумай, вникни хорошенько  в
эту идею.
   Еще раз повторяю: никаких рецептов я тебе не даю и  не  утверждаю,  что
сказанное мной - истина. Я всего-навсего предложил тебе один из  вариантов
так называемой схемы. И поскольку я - ин, то  неудивительно,  что  в  моих
словах   было   много   созвучного   со   сказанным   в   письмах    твоих
оппонентов-инолюбов. Решать тебе.
   Между прочим, юнцы наши, что порой тревожат вас, мешают спать спокойно,
все-таки, я полагаю, какую-то полезную работу делают, хотя и нарушают наши
принципы. По крайней мере, они заставили вас поднять глаза вверх, к  небу.
Поприутихла ваша самонадеянность, отчасти  просветлели  глаза.  Вы  уже  и
спорить о нас начинаете, разделились на верящих и неверящих, оптимистов  и
пессимистов - ты, что вполне закономерно,  побывал  в  обоих  лагерях.  Вы
сигналы наши стараетесь поймать, сами  сигналите.  Уже  кое-что.  Но  это,
Визин, разминка, первая  и  легкая.  Предварительные  упражнения.  Главная
работа - впереди. И  никто  за  вас  ее  не  сделает.  От  одних  суеверий
избавиться чего стоит... Только не нужно придумывать себе жупелов, идолов,
богов. Скажу тебе по секрету: ины - тоже не боги... Ответь же что-нибудь!



6

   Визин был нем.



7

   "...У меня были такие чудесные сны, мама, -  думал  Жан,  погружаясь  в
теплое, мягкое облако. - В них были свет  и  радость.  Пока  не  случилось
_то_. Какого сна я жду от Сонной Мари?.. Я не могу сейчас понять себя. Эта
удивительная женщина... Как мне забыть ее? Но я же не  имею  права  ее  не
забыть! Я просто обязан ее забыть! Иначе мне  никогда  больше  не  увидеть
светлого и радостного дня. Вот к чему я пришел, мама. Я ехал  сюда,  чтобы
забыть горе, и пока ехал, обрел радость. И теперь мне и ее нужно забыть...
И горе, и радость... Потому что  эта  радость  ворованная,  как  и  голос,
который я был обязан вернуть владельцу. И радость я должен буду вернуть, и
она станет горем... Она уедет в свои края, я  -  в  свои,  мы  расстанемся
навсегда... Но нет-нет! Я не буду об этом думать,  до  этого  еще  далеко,
радость еще не превратилась в горе, она - вот, рядом, моя рука в ее  руке.
Есть ли кто-нибудь в эту минуту, кто счастливее меня..."



8

   - Хорошо, - сказал Двойник. - Хочешь молчать -  молчи.  Я-то  прекрасно
понимаю твое состояние. Двойник,  ин,  рецепт  выпрямления  мира...  Такой
нонсенс! Есть от чего лишиться дара  речи.  Самое  удивительное,  тебе  же
никто не поверит, если ты станешь рассказывать, и твой  авторитет  ученого
рухнет. Да, пожалуй, ты смог бы объяснить встречу  со  мной,  не  сходя  с
прежних своих позиций: нервы, дескать,  переутомление,  галлюцинации...  С
тебя станется...
   Он помолчал, подумал, глядя в землю, - со стороны могло показаться, что
он задремал. Но вот он снова поднял глаза, и в них была усмешка.
   - Вот мы что сделаем, чтобы  окончательно  поколебать  твои  позиции...
Хочешь взглянуть на своего Звягольского,  который  превратился  в  Бокова?
Посмотри-ка вон туда, направо. Видишь  две  толстые  сосны?  Сейчас  между
ними... будет...
   Визин с опаской повернул голову. Между двумя стволами заклубился туман,
потом он быстро стал редеть, и показалась комната  с  зарешеченным  окном,
дверью без ручки, незастланной кроватью  и  Звягольским,  сидящим  на  ней
по-татарски. Вид  у  него  был  совершенно  отсутствующий,  дикий,  широко
раскрытые  глаза  никуда  не  смотрели,  ничего  не  видели,   безвольное,
атрофированное лицо с отвислыми мокрыми губами было лишено  выражения.  Он
методично  раскачивался  и  мычал.  Все  было  настолько   натуральным   и
впечатляющим, что Визин почувствовал даже больничный запах.
   - По-моему, он тебе никогда ничего не расскажет, -  грустно  проговорил
Двойник. - Даже если его вылечат, даже если он очень захочет.  Потому  что
он ничего не помнит и не вспомнит. И, даю тебе слово ина, это  -  не  наша
работа... Можешь спросить у него что-нибудь - пожалуйста!
   Визин отвернулся.
   - Так, -  сказал  Двойник.  -  В  самом  деле  хватит.  Зрелище  не  из
благотворных... Ну, а это?
   Вновь образовался туман, и в нем исчезла больничная палата, а когда  он
опять растаял, взору Визина предстала его родная  лаборатория  и  Алевтина
Викторовна за своим столом. Был, по всему, вечер и закатные лучи падали на
раскрытую тетрадь, в которой Алевтина Викторовна писала. Низко наклоненная
голова, свисающая  почти  до  стола  желтая  прядь,  неестественный  излом
пальцев  -  особенно  указательного,  -  сжимавших  авторучку...  А   стол
начальника аккуратно убран, ни пылинки, кресло  придвинуто  вплотную,  так
что спинка его касается столешницы - сразу видно, что за ним  давно  никто
не сидел...
   - Она о тебе пишет, - прокомментировал Двойник.
   И тут же Визин увидел тетрадь крупным планом и стал читать.
   "...почему я раньше не села за эти записи? Не могу ответить, - строчила
Алевтина Викторовна. - Знаю толь" ко, что многое, к  сожалению,  упустила,
запамятовала, не совсем, конечно, но все-таки -  как  в  дымке  многое,  и
этого себе  никогда  не  прощу.  Не  слава  мне  нужна  -  ни  прямая,  ни
отраженная, - а долг мне велит. Ведь я знаю его с институтских  времен.  И
пусть он учился двумя курсами ниже, я все равно знала его, видела чуть  ли
не каждый день. Как я тогда не разглядела, что разглядела  позже?!  А  как
было разглядеть, если мы относились друг к другу чисто по-студенчески,  то
есть поверхностно и легкомысленно. Возможно, если бы мы учились  на  одном
курсе, все было бы иначе... У таких людей, как Г.П., должны быть не только
прижизненные биографы, но и те, кто попросту записывает за ними. Да-да!  Я
знаю, что говорю! Г.П. - Личность  (не  побоюсь  громкости  этого  слова),
таких - единицы, и когда-нибудь каждое их слово будет  иметь  непреходящую
ценность..."
   - Вот видишь, - негромко  произнес  Двойник,  -  не  только  Мэтр  тебя
выделил, не только ины...
   "...Он умеет и может все, за что бы он ни взялся - все ему  покоряется.
Г.П. рожден, чтобы достигать! Я уверена, убеждена, если бы у него в  семье
сложились другие отношения, если бы, говоря  без  обиняков,  у  него  была
другая семья, он никуда не  уехал  бы,  не  сделал  бы  этого  чудовищного
шага... А шеф от удовольствия потирает руки, потому что Г.П. был для него,
как бельмо в глазу... Боже мой, что теперь будет с лабо..."
   Авторучка замерла, Алевтина Викторовна задумалась.
   - Да будет тебе известно, - сказал Двойник, -  она  развила  нешуточную
деятельность; упорно и тайно тебя разыскивает. Но тут я принял меры, -  уж
извини, что  не  посоветовался  с  тобой;  испросил  разрешения  у  своего
начальства и направил ее поиски по ложному следу. Ты ведь мне не чужой, да
и мужская солидарность чего-то все же стоит. Не правда ли? Не  беспокойся,
она нас не слышит и не видит...
   Алевтина Викторовна глубоко вздохнула, слова посыпались дальше, и Визин
успел проглотить еще кусочек.
   "Боже мой! Пусть будущий редактор вычеркнет это место,  но  просто  нет
сил  умолчать!  Опять  звонила  эта  дурочка,  третьекурсница  несчастная,
промяукала, как кошечка, и опять пришлось сказать ей, что он в  отпуске  и
будет через месяц. Ну на что, на что они рассчитывают? Где у них стыд?.."
   - Она уверена, что ты вернешься.  -  Двойник  деловито  прокашлялся.  -
Разумеется, с ее помощью. Она тебя вернет и водворит в лоно  семьи,  чтобы
уж совсем все выглядело благородно. Таковы мечты. Может  быть,  достаточно
Алевтины Викторовны? Она не скоро закончит...  Давай-ка  сменим  вот  этим
сюжетцем...
   Визин  увидел  огромный  воздушный  шар,  а  в  его  корзине   -   Диму
Старовойтова и Колю. Он видел их как  бы  сверху  и  сбоку,  поэтому  лица
заслонялись  растрепанными  волосами;  они  размахивали  руками,  кричали,
что-то  показывали  друг  другу  -  ими  владел  восторг;  корзина  плавно
раскачивалась.
   - Это - из будущего, - пояснил  Двойник.  -  Маленький  кусочек  одного
большого будущего. Нравится? А хочешь - из прошлого? Хочешь увидеть Мэтра?
Скажем, фрагмент вашей с ним беседы?.. Да уж не дал ли ты обет молчания!..
Можно,  впрочем,  из  недавнего  прошлого.  Согласен  посмотреть,  как  ты
выглядел, когда к тебе пришла Тоня после твоей ресторанной гастроли?.. Ну,
ты  слишком  уж  стыдлив,   щепетилен   и   -   поразительное   отсутствие
любопытства... Тогда, может быть, вот это?..
   Из тумана стал прорисовываться горный пейзаж, лужок на берегу бурлящего
ручья, палатка. И вот на фоне желтой палатки медленно,  как  фотография  в
проявителе, начало проступать Тамарино лицо... Визин зажмурился.
   - Понятно, -  кивнул  Двойник.  -  Отставим...  Между  прочим,  я  тебе
показываю еще и затем, помимо всего прочего, чтобы ты не сомневался в моих
способностях. И чтобы ты никогда больше не пытался растолковать при помощи
своей науки то, что она, сегодняшняя ваша, растолковать  не  в  состоянии.
Например, тех же твоих возлюбленных гидродев, на которых ты оттачивал свою
иронию. Внимание!
   Возникла расписанная ресторанная стена  -  голубые  водоросли,  голубая
стеклянная влага, голубые пузырьки и посреди этого статического лазоревого
царства - голубая компания разноперых  русалок,  больших  и  крошечных,  с
плутоватыми и томными, каверзными и таинственными  лицами.  Но  вот  влага
дрогнула,   заволновалась,   пузырьки   потянулись    кверху,    водоросли
заколыхались,  послышалось  бульканье,  плеск;  голубой  цвет   нарушился,
появились оттенки и новые цвета - от багрово-фиолетового  до  золотистого;
русалки ожили, задвигали руками и хвостами, лица их вполне  очеловечились,
словно сбросили маски, напяленные на них художником,  одухотворились;  они
стали переплывать с места на место, потом сгрудились  в  одной  плоскости,
как будто прилипли к невидимой,  идеально  прозрачной  стенке  гигантского
аквариума, и вытаращились на Визина.  Они  смотрели  на  него  немигающими
большими глазами, смотрели призывно и нетерпеливо,  как  будто  хотели  от
него что-то очень важное услышать, как будто он им что-то обещал и  теперь
наступило время исполнить обещание. Он, как заколдованный, смотрел на них,
не мог оторвать взгляда и молчал. Тогда они вдруг запели  -  сначала  тихо
начала одна, потом поддержала другая, третья, и  вот  уже  зазвучал  целый
хор, постепенно нарастая  и  усиливаясь.  Это  были  какие-то  электронные
голоса, разных тембров и высот, силы  и  наполненности;  они  звучали  все
стройнее, все громче, все резче, и скоро Визину уже  казалось,  что  гудит
десятка два-три автосирен,  только  хор  хвостатых  обитательниц  вод  был
гораздо пронзительнее. Его все больнее было  слушать  -  казалось,  в  уши
вонзается по сверлу, но Визин не мог пересилить себя и отвести глаза,  как
не мог поднять руки, чтобы заткнуть уши.  Он  уже  почти  терял  сознание,
когда Двойник прекратил представление, и голоса,  как  и  лица,  канули  в
туман.
   - Канальи, - донесся его невозмутимый голос. -  До  чего  же  падки  на
мужчин! Особенно, когда попадется представительный и симпатичный. Замучить
могут, стараясь перекричать друг дружку. А ведь им, сучкам,  кажется,  что
они куда как сладкозвучны... Возможно, чуть переборщил. Но  ничего.  После