ь и быть поглощенным вослед идущими.
   Когда ты дочитаешь письмо, ты, надеюсь,  поймешь,  -  дай  боже,  чтобы
поняла, - что за сдвиг я имею в виду. Серьезно прошу тебя,  и  ты  попроси
маму, не  наводить  никаких  справок  обо  мне  -  это  и  унизительно,  и
бесполезно - придет время, и я, само собой, дам о себе знать,  а  как  без
меня жить -  тут,  я  уверен,  вам  моих  рекомендаций  и  наставлений  не
требуется: мы все - взрослые люди. И все же не написать - не  могу.  И  не
потому, что приспичило морализировать или поучать, а потому  что  чувствую
некий долг перед тобой, потому что люблю тебя.  Притом  так,  как  я  хочу
написать, и то, что хочу, я могу сейчас написать только тебе. А  ты  потом
покажи это письмо маме, и вы поговорите, порассуждайте на тему "что там  с
ним произошло", если вообще такая тема  возникнет.  Лично  маме  я  теперь
написать не в состоянии, передай ей спасибо за телеграммы.
   Так вот, любимая дочь моя, мне  тоже,  как  и  тебе,  стало  необходимо
развеяться; и у меня - поиски себя. Согласен; поздновато в сорок два года.
Но мудрые люди говорят, что эти, так называемые поиски могут  продолжаться
всю жизнь, пока в конце, под склоном бытия, так сказать, не  обнаруживаешь
вдруг истину, которая оказывается какой-нибудь  незамысловатой  вещицей  -
ну, например, чем-то вроде покореженной, старой корзины с остатками  песка
на дне: поднял ее - совсем все и высыпалось.
   Мне потребовалось развеяться, потому что  еще  никогда  в  жизни  я  не
чувствовал  себя  таким  ничтожеством,  такой  мелкой   и   незначительной
пустяковиной под огромным сводом мироздания. Пусть не  коробит  тебя  этот
поэтический оборот, но иногда именно такой лексикон  оказывается  наиболее
точным. Словом, однажды ночью на балконе, глядя на  небо,  я  почувствовал
себя целиком и полностью так; незначительно, мизерно и пище.
   Ты часто говоришь о здравом  смысле,  о  рациональности  и  разумности;
хотя, дорогая моя, нередко поступаешь вопреки таковым, что мне теперь даже
нравится. Так вот,  твой  "рациональный",  разумно-неразумный  мозг  может
подсказать тебе, что у меня какие-то неприятности и тому подобное,  но  ты
ошибешься. У меня все так основательно и успешно,  что  вчера  еще  трудно
было что-то подобное представить. Мои опыты привели  меня  к  грандиозному
результату, масштабность которого поистине планетарная - не преувеличиваю,
поверь! И  если  я  совсем  свихнусь,  то  в  скором  времени  благодарное
человечество будет носить меня на руках - не только меня, но и  всех  нас,
то есть и тебя тоже. Мы станем крезами. Ты сможешь завтракать  на  Рижском
взморье, обедать в Батуми, а вечером  осматривать  живописные  окрестности
Нарьян-Мара. У тебя найдут - обязательно найдут!  -  выдающиеся  актерские
способности и без экзаменов примут в студию самого... Ну  кто  там  сейчас
самый-самый-самый делатель актрис? А как же иначе - ведь ты  дочь  Визина,
благодетеля Визина, академика Визина, и по одной этой причине  у  тебя  не
может не быть  прорвы  самых  разнообразных  талантов.  А  то,  что  стану
академиком, можно не сомневаться,  -  если,  конечно,  поддамся  искушению
благодетельства. А  картины  мамы  будут  выставлены  в  самых  знаменитых
галереях, им не будет цены, маму увенчают  высокими  титулами,  похитители
художественных ценностей совсем потеряют покой. Ты у меня молода,  здорова
и красива, ты блестяще выйдешь замуж, у тебя будет вилла. Маме тоже  всего
тридцать семь, она очень заметная женщина, мы поедем в Рим и Флоренцию,  в
Париж и Дрезден, в... В общем, куда она пожелает.
   Вот какие наши обстоятельства и перспективы.
   Но вот утром, скажем,  я  сделал  открытие,  а  ночью  затем  вышел  на
балкон...
   Людочка! Ты хоть  раз  почувствовала  в  себе  полнокровное  стабильное
равновесие? Почувствовала ли ты себя надежно сильной,  глубоко  уверенной,
светлой? Словом, хоть раз почувствовала ли себя полноценным человеком?
   Увы, о себе я такого сказать не могу. Я вышел на балкон, была  половина
третьего ночи, или что-то около этого, город  спал,  даже  машин  не  было
слышно; я вышел, досмотрел вверх, прислушался, и тут впервые увидел ночное
небо, вообще - небо, а вернее - мне показали  его.  Да-да,  такое  и  было
чувство - мне его показывают. И сейчас же вдруг  накатило,  накатило...  Я
подумал: почему? Ну почему? Чего мне не хватает? Мне сорок два года всего,
у меня красавица-дочь  и  талантливая  жена,  я  -  доктор  наук,  у  меня
интереснейшая    работа,    великолепные    возможности,    современнейшая
лаборатория, я - автор печатных трудов и изобретений, прекрасно  обеспечен
материально, мне идут навстречу, меня ценят, уважают, мне везет... Что еще
нужно?.. И вот  я  понял,  что  мне  нужно  хоть  раз  почувствовать  себя
полноценным человеком - тем сильным, красивым, высшим созданием,  какое  в
детстве мне рисовалось моим воображением. И еще я  понял,  что  если  хочу
быть благодетелем человечества,  то  мне  не  следует  выходить  ночью  на
балкон.
   Все смешалось. Ведь в  твоем  понимании,  сказало  мне  звездное  небо,
полноценный человек тот, кому все доступно: пожелал - постиг, сел за  свои
пробирки - и через энное время ответ в  кармане.  А  вот  я,  сказало  мне
звездное  небо,  я  тебе  недоступно,  хоть  ты   и   тычешься   за   свою
пленочку-атмосферу;   как   цыпленок,   и   называешь   это   космическими
исследованиями. Между прочим, сказало оно мне по секрету,  я  тебе  не  то
чтобы совсем уж недоступно, а недоступно я тебе вот такому,  сегодняшнему,
вооруженному твоим научным катехизисом. Да что там я, куда тебе  до  меня,
когда ты и сам себе недоступен, и ближние твои тебе недоступны, и  то,  по
чему ходишь и чем дышишь. Понаоткрывали вы, говорит, массу всякой всячины,
а связать в одно не можете - недоступно... Оно мне, дочь моя, сказало, что
я - кретин из кретинов в своей научной гордыне и самоуверенности, в  своем
плановом суеверии.
   Когда ты встретишь на улице довольно высокого  и  крепкого  белобрысого
субъекта, с небольшими залысинами, умеренной бородкой и  усами,  субъекта,
который этак невозмутимо поглядывает по сторонам и ногу  ставит  твердо  и
категорически, то знай, это - доктор химических наук Г.П.Визин, твой отец.
   Когда ты увидишь в президиуме  моложавого  типа,  -  легкая  проседь  в
бороде, заметь, лишь придает ему моложавости, - в белоснежной  рубашке,  с
галстуком в крапинку, с янтарными запонками, - типа несколько  скучающего,
ибо ему все ясно, а его выступление впереди, и его, естественно, все  ждут
- оно будет гвоздевым, то можешь не сомневаться, дочь моя, что это -  твой
уважаемый родитель.
   Когда ты окажешься, - бывает  чудо,  и  ты  в  самом  деле  куда-нибудь
поступишь, - в студенческой аудитории и увидишь  за  кафедрой  уверенного,
спортивного и все на свете знающего бойкого профессора, лихо и  с  блеском
расправляющегося с загадками и тайнами природы, то имей в виду, что это  -
все он, твой осиянный свыше папаша.
   А вот теперь, когда  ты  встретишь  на  дороге  несколько  пожухлого  и
растерянного человека, с осоловелыми от  бессонницы  глазами,  в  походном
костюме, с туго набитым, тяжелым рюкзаком за плечами, - не  удивляйся:  то
опять же твой отец, но на сей раз безутешно усомнившийся  и  отправившийся
искать самого себя, - такая с ним случилась метаморфоза.
   Он идет и думает вот о чем.
   Как вышло, думает он,  что  преуспевающий,  уважаемый  и  довольно  уже
заметный, - скажем из  скромности,  "заметный",  -  ученый  превратился  в
бродягу? Как случилось, что то, что он думал  до  сих  пор  о  себе  и  об
окружающем, оказалось иллюзией? Как может человека "вынести на  волне"?  И
как он может принимать почести и оставаться на  высоте,  если  личные  его
заслуги  тут  ни  причем,  а  просто  удачно  сложились  обстоятельства  и
соответствующим образом вели себя его попечители и наставники? Короче,  он
идет и думает о том, что это вовсе не  благо,  когда  все  время  везет  в
жизни:  ведь  когда  все  время  везет,  невозможно   почувствовать   себя
полноценным человеком.
   Человек, думает он, которому  постоянно  везет,  которого  "вынесло  на
волне", которого "выделяют" и ревностно оберегают  добрые  опекуны,  такой
человек - раб случая, раб обстоятельств, раб всего,  что  его  окружает  -
иначе быть не может. И  вот  он,  спохватившись,  вспоминает  некий  пункт
кодекса чести и достоинства, вспоминает, что надо выдавливать из себя раба
- выдавливать по капле, по молекуле, везде, всюду и во всем. Вспоминает  и
сразу спотыкается:  если,  говорит  ему  один  из  недреманных  внутренних
голосов, ты без конца будешь из себя выдавливать этого раба, то что же  на
определенном этапе останется в тебе? А останется, дорогая дочь моя,  пшик,
пустой тюбик, ибо так уж  устроен  человек,  которому  везет,  таково  его
содержание. А в добавок ко всему, просыпаешься  однажды,  -  или  выходишь
ночью на балкон, - и обнаруживаешь, что тебя  укусил  какой-то  непонятный
микроб, и начинаешь догадываться, что это  может  привести  к  необратимым
явлениям.
   Вот какие мысли обуревают  нынче  твоего  отца,  и  они,  эти  мысли  -
единственное сейчас его достояние.
   Нетипично? Возможно. Но - надоел стандарт, опостылело клише.
   Никогда я не писал тебе таких писем, насколько бы  долго  и  далеко  не
отлучался из дома, не писал и не говорил ничего подобного - и  никому  так
не писал и не говорил. Может быть, ты подумаешь, что мне просто захотелось
выговориться - устала замотался, надо, дескать, было пожалеть папку,  чтоб
не дурил, а то  я  в  последнее  время  не  очень  внимательная  стала,  а
как-никак призвана быть опорой в старости и тэ дэ... Нет, ангел мой, я  не
устал, и не выговориться мне захотелось, а всего-навсего перед  походом  я
много думал о тебе. И решил так: она взрослая и должна понять меня, другой
случай _сказать ей_ вряд ли представится. Дело в том, что я тебя люблю, но
я на тебя нисколько не надеюсь - в смысле "опоры", потому что эгоизм  твой
беспределен, и я не знаю, поубавится ли он когда-нибудь. Он у тебя  теперь
трехглавый: врожденный, возрастной и привитый. Снести бы поскорей хотя  бы
две  последние  буйные  головушки,  а  уж  первая  -  бог  с  ней,  пускай
произрастает, только постарайся не закармливать, ходить без меры,  дорогая
моя.
   Я не виню тебя. Путник никого не винит, путник идет и думает. Да и  как
винить? Когда  сам  с  ношей.  Везучий  человек,  потревоженный  неведомым
микробом, не может никого винить, ему не до того.
   Чтобы тебе стало понятнее, что  я  ищу,  придумай  сказку,  в  которой,
например, папка продает душу дьяволу  или  вступает,  -  что,  безусловно,
значительно современнее, - в контакт с инами.
   Наверно, мои разглагольствования  очень  путанны  -  пусть.  Постарайся
понять и переварить. Ну, а не переварится - я не судья тебе...
   Понимаешь! Надо прислушиваться к себе. Прислушиваться,  прислушиваться,
чтобы услышать себя истинного. Как в древности наши предки прислушивались,
приникнув ухом к земле. Прислушивайся терпеливо,  усердно  и  постоянно  -
авось услышишь. Обязательно надо услышать! И тогда не будешь бояться, что,
выдавливая раба из себя, рискуешь остаться пустым, мятым тюбиком, -  тогда
тюбик не опустеет.
   Помни, что одни и те же уникальнейшие инструменты - глаза, уши,  сердце
- служат и свету и тьме.
   Ну вот, скажешь ты, не удержался все-таки от  назиданий.  Ах,  Людочка!
Это не назидания. Это - всего лишь попытка выйти из-под опеки  случая,  из
ряда клише. Никаких тебе окончательных выводов  делать  не  следует  -  во
всяком случае, я не для того писал. А для того я писал,  чтобы  ты,  когда
тоже придет время отправиться в  путь,  понесла  с  собой  хотя  бы  часть
сказанного. Я бы очень хотел, чтобы оно, сказанное, присутствовало в твоем
сознании; я хочу, чтобы ты не забывала, что я так думаю, что  очень  важно
почувствовать себя полноценным человеком.
   Обязательно не забудь дать прочесть маме.
   Белье из прачечной привезут 12.06.
   Деньги - в моем столе, средний ящик, справа.
   Обнимаю, целую. Отец.



5

   Письмо к шефу

   Уважаемый Антон Маркович!
   Причины сугубо личного порядка вынуждают меня заявить Вам следующее.
   После  отпуска  я  не  вижу  для  себя   возможностей   ни   заведовать
лабораторией, ни оставаться в институте. Мотивы  чрезвычайно  серьезны,  и
поскольку, повторяю, они исключительно личного порядка, то излагать их  ни
стану.
   Официальное заявление о просьбой об увольнении прилагаю.
   Прилагаю также листок с кандидатурами, которые, на мой взгляд,  успешно
могли бы руководить лабораторией. Впрочем, решающее слово, безусловно,  за
Вами.
   Благодарен Вам за помощь и доверие.
   Адрес, по которому следует  послать  мои  документы  и  прочее,  сообщу
позже.
   С уважением - Г.Визин.



6

   Письмо к Алевтине Викторовне

   Прежде всего убедительнейше прошу  Вас  простить  меня  за  ту  мерзкую
выходку - то была пьяная истерика,  я  не  отдавал  себе  отчета  в  своих
поступках. Прошу Вас об этом, зная безграничное Ваше великодушие, Ваше  ко
мне доброе расположение, Вашу дружбу и заботу. Так  случается,  что  вовсе
того не желая, мы жестоко обижаем  самых  преданных  нам  людей,  а  потом
готовы от  стыда  и  раскаяния  сквозь  землю  провалиться,  но  земля  не
разверзается, и остается ходить по ней, пряча от людей  глаза,  как  будто
каждый знает о твоем падении. Простите, простите меня, добрейшая  Алевтина
Викторовна...
   Я знаю, ни один гадкий поступок не останется безнаказанным, и когда  со
мной случится что-нибудь нехорошее, я буду думать,  что  это  справедливо,
что таким образом мне судьба воздала за нанесенную Вам  обиду,  а  совесть
моя уже никогда не успокоится.
   Я расстаюсь с Вами, с лабораторией, с НИИ. Уезжаю. Совсем. Так  сошлись
обстоятельства. Некогда в меня было заронено определенное семя, и говорят,
что всякое семя произрастает на  подготовленной  почве.  И  вот,  наконец,
почва оказалась подготовленной, и семя произросло. И следовательно - здесь
мне делать  больше  нечего.  Прошу  Вас,  -  осмеливаюсь  после  всего,  -
позаботиться о скорейшей пересылке моих документов по  адресу,  который  я
дополнительно сообщу.
   Еще раз прошу у Вас прощения, милая Алевтина Викторовна; всегда буду  о
Вас вспоминать хорошо - мне ведь и было хорошо  рядом  с  Вами,  о  другом
помощнике я не мог и мечтать.
   Ваш Г.В.



7

   Письмо к приятелю

   Уезжаю, брат, бросаю все  к  чертовой  матери.  Причины,  уверяю  тебя,
весьма существенные - нечто вроде внутреннего переворота.  Но  если  я  их
тебе стану объяснять, то прежде всего запутаюсь сам, а ты так ничего и  не
поймешь. Потому что тут - почище шахмат.
   Знаю: будут рядить и гадать, искать объяснения и побуждения. И  что  бы
ни нашли, будет неправдой - можешь поверить мне. Лучше всего было бы, если
бы ты распустил слух, что, ну, например, у меня случился промах в романе с
какой-нибудь студенткой, или что, скажем, переспал с женой шефа, и далее в
таком роде. Потому что мне сейчас  важнее  всего  скомпрометировать  себя,
чтобы все мосты были надежно сожжены, чтобы, если  и  захочется,  не  смог
вернуться. Но ты ведь у нас  исключительно  порядочный  и,  видимо,  такая
услуга тебе не по плечу. Или, может быть, все же  попробуешь?..  Помни,  я
прошу об услуге.
   Как бы там ты ни отважился поступить, знай,  что  отныне  я  больше  не
ученый, не начальник, не муж и не  отец  -  все  в  прошлом.  Отныне  я  -
легкомысленный тип, готовый поверить в любую чертовщину. Потому  что  если
не хочешь быть  клише,  если  хочешь  совершить  Поступок,  то  надо  быть
немножко непоследовательным, немножко сумасшедшим,  немножко  беспечным  -
одним словом, немножко легкомысленным. По крайней мере, на  первых  порах.
Могу тебе по секрету сказать, что намерен я посетить одно волшебное место,
испытать его чары. Сам понимаешь,  когда  человек  на  такое  решился,  то
бесполезно от него требовать благоразумия.
   Скомпрометируй меня, прошу!
   И еще просьба. Если вдруг окажусь через какое-то время без денег, то не
откажи в помощи. А? Я напишу - куда,  сколько  и  на  какой  срок.  Многим
обяжешь. Если вдруг, разумеется...
   Предчувствую много увлекательного и занимательного.
   Поинтересуется Тамара, отвечай, что ничего не знаешь.
   Жму твою гроссмейстерскую пятерню.
   Твой Визин.




ОТРЫВ


1

   Визиноиды повели себя необычно: они не спорили, не ссорились больше, не
старались перекричать друг друга, а как бы выстроились в очередь  -  один,
отстояв какое-то время, вытеснялся другим,  другой  -  третьим,  третий  -
четвертым, таким образом, задумчивого Визина сменял  веселый,  веселого  -
отрешенный, отрешенного  -  деловитый  и  так  далее,  и  каждая  ипостась
отводила себе час-два, не больше, так что не успевал  с  ней  как  следует
свыкнуться. Наконец, вахту принял самый легкомысленный визиноид, и  с  ним
сразу стало просто, и Визин решил,  что  теперь  это  -  самая  подходящая
ипостась, и постарался в ней утвердиться. И сразу пропали все  сомнения  и
оглядки, все эти вопросы-восклицания, - мыслимо ли?! я  ли  тот,  кто  так
поступил?! что скажут и подумают?!. прошлое - побоку?!. - и поэтому ранним
утром девятого июля Визин номер такой-то объявился в аэропорту.
   Он шел легкой, небрежной походкой, на лице сияла шалопутная улыбка -  в
общем, весь вид его и самоощущение были почти в точности такими же, какими
они были,  когда  он  несколько  дней  назад  выходил  из  почты,  заказав
нежданно-негаданно переговоры с Долгим  Логом,  -  легкость,  беспечность,
невозмутимость. Ни секунды не мешкая и не колеблясь, он подошел  к  кассе,
великодушно улыбнулся аппетитной кассирше и купил  билет.  И  что-то  даже
сказал при этом - что-то подчеркнуто беззаботное,  бонвиванское,  чего  та
явно не оценила: надула губки и отвернулась.
   - Ну да, - продолжая улыбаться, произнес  он,  -  если  бы  я  в  Париж
летел...
   Потом  он  слонялся  по  залам,  читая  всякие   вывески,   правила   и
распоряжения;  потом  посидел  в  кресле  и,  расслабившись,  приготовился
подремать, но ничего не получилось, и он уже решил было пойти в буфет, как
вдруг увидел в толпе у дальней кассы зеленое платье Лины.  Сонливость  как
рукой сняло. Он бросился  туда,  стараясь  не  упустить  ее  из  виду,  но
все-таки упустил, толпа сгустилась, и сколько он ни рыскал  между  людьми,
сколько ни отбегал на  свободное  место,  чтобы  обозреть  все  издали,  -
зеленого платья больше не было. Он несколько раз обошел залы,  заглянул  в
багажное отделение, прогулялся по галерее над подъездами к  аэровокзалу  -
все напрасно. "Спокойно, брат Визин,  коллега,  -  утешительно  нашептывал
неунывающий и  беспечный  визиноид.  -  Спокойно.  Не  удивляйся,  никаких
эмоций. Что произошло-то? Да ничего особенного. Померещилось. Ты ведь  как
раз соснуть собрался, а в  такие  минуты  всегда  мерещится.  Помнишь  тот
телефонный разговор, когда она  назвалась  работницей  "службы  утешения"?
То-то. Нервы все. Давай-ка - в буфет. Подкрепимся, освежимся. До вылета не
так-то много и осталось..."
   Она сидела за столиком в дальнем углу,  сидела  одна,  потягивая  через
соломинку коктейль. Визин подошел очень уверенно - он даже удивился  себе,
что может быть таким  уверенным,  хотя  какой-то  противный  голосок,  как
только Визин ее увидел,  начал  панически  попискивать  -  "мыслимо  ли?!.
мыслимо ли?!."
   - Мыслимо, - громко  проговорил  он,  подходя.  И  не  почувствовал  ни
растерянности, ни страха, когда она  подняла  на  него  глаза,  в  которых
сверкали недоуменные зеленые искорки. - Здравствуйте, беглянка!
   Смутилась на этот раз она - не то, что  тогда,  в  коридоре  института;
зеленые искорки забегали и засверкали беспокойнее.
   Он решительно сел, положил руки на стол, вздохнул.
   - Вы смотрите на меня так, словно не узнаете. Или я настолько и