монию  остальной  природы,
созданной     богом,     смущать     и      приводить      в      отчаяние
ботаников-исследователей..." ("Грибы наших лесов", издательство  "Урожай",
Минск, 1966). Сердечно поздравляю Вас, Герман  Петрович,  с  всесильностью
науки", - уже от себя добавил корреспондент и затем процитировал несколько
авторитетных  утверждений  современных  ученых  -   физиков,   социологов,
астрономов, медиков.
   - Вот же сукин сын, - в сердцах сказал Визин. - В самую точку и в самое
время объявился. - И бросил письмо в корзину.
   И то, что дрогнуло в нем в разгар борьбы с апологетами  инов,  дрогнуло
еще ощутимее.
   - Если бы  вы  позволили,  Герман  Петрович...  -  Алевтина  Викторовна
стеснительно маялась перед ним.  -  Ну...  я  могла  бы  избавить  вас  от
некоторых... Я ведь уже знаю их - и по почеркам, и по... Я могла бы давать
вам лишь то, что на самом деле существенно...
   - Спасибо, - сказал Визин. - Ничего. Не  затрудняйте  себя.  Я  даже  с
удовольствием читаю эти штучки.
   - Они вас отвлекают, расстраивают, я же вижу...
   - Ну что вы! Разве у меня такие слабые нервы?
   - Нет, но...
   - Они, Алевтина Викторовна, в общем-то не плохой народ. Не злой, я хочу
сказать. А то, что они иногда... Ну кому запретишь порезвиться? Видно, нет
на свете такой глупости, как  говорил  Мэтр,  которую  бы  умные  люди  не
освятили своим примером. - И чтобы Алевтина Викторовна не записала,  Визин
добавил: - Афоризм принадлежит, к сожалению, и не Мэтру даже.
   Она тихо удалилась...
   Позвонила Людка - "пап, ты знаешь, я задержусь сегодня, мы  тут  решили
на недолго в Прибалтику..."
   Визин не стал засиживаться на работе.
   Дома было тихо и спокойно. Он лег на диван. Ему хотелось уснуть,  и  он
уже почти уснул, и даже увидел Мэтра, услышал его слова "меня укусил некий
микроб".  Но  тут  наступила  ослепительная  явь,  и  он  потянул  к  себе
телефонный аппарат.
   - Здравствуйте, - сказал он. - Ведь это вы, Лина?
   - Да. Здравствуйте, - ответили ему бархатным,  уютным  голосом.  -  Вам
неудобно.
   - Отчего же? - сказал Визин. - Вы дали телефон, и я...
   - Я имею в виду, вам неудобно лежать. Поправьте подушку.
   - Вы ясновидящая?
   - Служба, - ответила она, и в голосе прозвучала улыбка.
   - А! - понял он. - Вы успокоительница? Служба утешения?
   - Можно назвать и так, - сказала она.
   - Да. - Он поправил подушку. - Ну, вот я звоню. Итак?
   - Итак, - повторила она и задумалась. - Что  ж.  Приступим.  Сначала  -
тест. Ведь вы увлекаетесь кроссвордами?
   - Допустим.
   - Тогда начали. Тем  более,  что  вы  спортсмен,  экс-чемпион  региона.
Вопрос: учредитель чемпионата мира по теннису?
   - Дэвис, - ответил Визин.
   - Прекрасно. Дальше. Опять же  по  вашей  части.  Малый  круг  небесной
сферы, параллельный горизонту?
   - Почему вы решили, что это по моей части?
   - Как же! Вы ведь инолюб!
   - Забавно. Ладно. Но я не знаю, как называется этот круг.
   - Плохо. Он называется "амукантарат".
   - Какое мудреное слово...
   - Дальше. Движение век?
   - Что?
   - Движение глазных век.
   Визин напрягся, но ответа не нашел.
   - Подмиг, - сказала она и засмеялась.
   - Что вам нужно? - спросил он.
   - А вот это следующий вопрос. "Что вам нужно?" Подумайте. У  вас  будет
время. Вы должны подумать. Вас выделили. - Это слово Мэтра резануло  слух.
- Не удивляйтесь. Вообще, я вам очень советую ничему больше не удивляться.
Запомните - ничему.
   - Понятно, - сказал Визин. - Ваша служба.
   - Согласна - служба специфическая. Вам такое внове.
   - А почему меня выделили? - спросил он.
   -  Потому  что  вы  отказались  от  открытия.  Очень   редкий   случай.
Оригинальный. Самобытный. Мэтр ваш тоже был бы,  вероятно,  выделен,  если
бы...
   - Да. Он  был  бы  выделен,  потому  что  отказался  открыть  медиаторы
торможения?
   - Поэтому.
   - Не приготовиться ли и мне к финишу?
   - Нет. К старту. Просто Мэтр ваш очень опоздал.
   - Опоздал открыть или отказаться?
   - Опоздал усомниться. Вы ведь видели огни уходящего поезда? -  спросила
она.
   - Видел.
   - Значит, понимаете. Крепитесь. Вы уже знаете, что ваш  Мэтр  вовсе  не
чудил, как чудят иногда старые больные люди.
   - Лина! - с жаром проговорил он. - Вы -  женщина.  Красивая,  необычная
женщина. Неужели же ничего, кроме...
   - Ну-ну, Визин, - спокойно перебила она. - Разве  вам  еще  не  надоели
влюбленные студентки?
   - Но вы же не влюбленная студентка!
   - Как знать! - Она снова засмеялась. - Видите, как я пекусь  о  вас?  А
ведь служба наша предусматривает более строгие, сухие отношения.
   - Я могу вас увидеть?
   - Конечно, - с готовностью ответила  она.  -  Только  будьте  спокойны,
будьте спокойны и ничему не удивляйтесь...
   И опять наступила явь, еще более ослепительная. Он  лежал  в  неудобной
позе на спине и прижимал к груди телефонную  трубку,  из  которой  неслись
частые короткие гудки. Он вскочил, вытер рукавом потное лицо;  сердце  его
тревожно  колотилось;  визиноиды  затаились.  Дрожащим  пальцем  он   стал
набирать телефон. Ответа не было. Он снова и снова набирал  врезавшийся  в
память номер, но _там_ молчали. "Да, - подумал он. - Вне всякого сомнения,
сон самая далекая страна, какая только существует на свете..."
   После он звонил еще несколько раз, но все так же  безуспешно,  и  тогда
окончательно решил, что его разыграли.



3

   Завершался июнь. Тамара бродила  где-то  по  южным  горам,  малюя  свои
пейзажи, а дочь с компанией осваивала Рижское взморье. И вот,  в  один  из
дней,   разбирая   почту,   Визин   обнаружил    вырезку    из    какой-то
затридевятьземельной  районной  газеты  "Заря",  в  которой  красным  было
подчеркнуто  про  "интереснейшее  явление  природы",  а  на  полях  стояло
"Явнон?" - и вопросительный знак был огромным и жирным.
   - Помешались они на этих явнонах, - сказала за спиной Визина вездесущая
Алевтина Викторовна - она что-то переставляла на полках.
   - Да-да, - ответил Визин и убрал вырезку в стол.
   - Вам надо немедленно  в  отпуск,  -  сказала  Алевтина  Викторовна.  -
Посмотрите на себя! Вы же измотаны донельзя...
   Он знал, чему она приписывает его измотанность - конечно, его семейному
неблагополучию, и  можно  вообразить,  насколько  горячо  и  добросовестно
описано это в ее дневнике.
   - Вы никогда не выглядели так устало.
   - Пожалуй, - кивнул он. - Напишу-ка я заявление.
   - Правильно! - горячо воскликнула Алевтина Викторовна.
   Когда  она  отошла,  он  достал  вырезку  и   перечитал,   Потом   стал
рассматривать конверт - на штампе удалось разобрать  слова  "Долгий  Лог".
Это прислал какой-то новый корреспондент; обратного адреса не было, только
заковыристая, неразборчивая подпись.
   - Чушь, - пробубнил он, швырнул вырезку в корзину и  принялся  сочинять
заявление об отпуске.
   Под конец рабочего дня пришла  телеграмма  от  дочери  -  "вышли  денег
обратную дорогу". И тут же - телеграмма  от  Тамары  -  "все  хорошо  буду
середине июля целую". Он скомкал телеграммы и выбросил в ту же корзину,  а
выброшенную ранее вырезку из газеты извлек,  чтобы  не  заметила  Алевтина
Викторовна, разгладил и вложил в записную книжку.
   - Все! - сказал он громко. - Пойду-ка я.
   - Идите-идите! - живо отозвалась Алевтина Викторовна.  -  Давайте  ваше
заявление, я его переправлю шефу, чтобы быстрее.
   - Завтра напишу, - сказал Визин. - Обещаю...
   По дороге домой он зашел на почту и отправил в Ригу пятьдесят рублей. И
тут же вдруг заказал переговоры с Долгим Логом -  получилось  само  собой,
словно подобные переговоры были делом обыденным и  давно  предусмотренным.
Выйдя из почты, он  почувствовал  радостную  легкость,  как  будто  удачно
обтяпал какое-то дельце,  обхитрил  кого-то,  объегорил,  наконец,  своего
приятеля-коллегу в шахматы. Переговоры были назначены на следующий день, и
он уже из дому позвонил Алевтине Викторовне, что завтра задержится,  может
быть, до полудня.
   - Важное дело, -  сказал  он.  -  Так  и  передайте  шефу,  если  будет
интересоваться. - И она преданно задакала.
   Нового директора никто пока что не рисковал назвать "Мэтром";  кое-кто,
и среди них Алевтина Викторовна, были уверены,  что  он  этого  так  и  не
дождется.
   Уже с утра было жарко. Визин  встал,  принял  душ,  позавтракал.  Потом
плотнее затянул шторы на окнах - они были горячими.  Потом  сел  за  стол,
приготовив бумагу и авторучку.
   Он волновался. Он пытался вообразить несколько  вариантов  предстоящего
разговора, проработать их мысленно, но  ничего  не  выходило  -  в  голове
колобродил какой-то вздор, рука сама  собой  выводила  какие-то  косолапые
фразы, вроде "и был бы вам очень признателен" или "обстоятельство, которое
меня некоторым образом заинтересовало", к чему затем было  добавлено  "как
химика". Говорить надо, размышлял  он,  непринужденно,  может  быть,  даже
чуть-чуть лениво, а то им там еще покажется, что тут  ах  как  возбуждены,
рвут на части их периферийную стряпню.  "Интереснейшее  явление  природы",
видите ли... "Смешались правда, поэтический домысел и мечта..."
   А волнение все усиливалось.
   Ровно в три часа зазвонила междугородная; из космической  дали,  сквозь
трески, попискивания, проверили номер  телефона,  квитанции  и  велели  не
класть трубку. Визин увидел, что рука  его  дрожит;  он  прочистил  горло,
принял свободную позу в кресле, затем перешел на диван, развалился и  стал
смотреть  на  малиновую  с  темно-фиолетовыми  разводами,  акварель  жены,
которая была удостоена премии Союза художников: она изображала  закат  над
озером. Визин принудил себя сосредоточиться на  картине;  она  никогда  не
вызывала в нем особых эмоций, - как, впрочем, и все творчество жены,  -  а
лишь легкое удивление, как перед диковинкой или забавой, но  он  привык  к
ней, привык, что она - лучшая работа, высоко оценена, -  подумать  только,
за нее давали триста рублей! - что висит именно на этом месте, и  если  бы
ее убрали, равновесие было  бы  нарушено.  Визин  смотрел  на  пестрые,  с
зыбкими очертаниями облака, и что-то сегодня протестовало в нем: не облака
вызывали протест, а нечто в нем самом, что мешало видеть  картину  глазами
тех, кто находил в ней красоту и откровение. Раньше он не испытывал ничего
подобного.
   Рука вывела на бумаге еще одну фразу - "Наука умеет много гитик". И тут
же вспомнились слова одного из наиболее ярых оппонентов-инолюбов  -  "Ваша
однобокая  наука...  ваша  однобокая  наука..."  И   еще:   "Вся   история
человечества - погоня за невозможным. Если бы все неизменно  поступали  по
правилам  и  предписаниям,  то  и  сегодня   еще   пребывали   на   уровне
троглодитов..."
   "Наша однобокая  наука,  -  мысленно  повторил  Визин.  -  Я,  кажется,
осмеливаюсь поступать не по правилам, осмеливаюсь на Поступок, как говорил
Мэтр. Меня, определенно, тоже укусил микроб..." Вслед за  тем  он  подумал
также, что если бы в самом деле существовала эта фантастическая Лина с  ее
фантастической "службой", то он вопреки всяким здравым  смыслам  обратился
бы сейчас к ней за советом и, не задумываясь, последовал бы ему...
   Диван скрипнул; Визин улегся удобнее;  исписанная  бессвязными  фразами
бумага соскользнула на пол.
   - Алло! - сказал наконец Космос. - Даю Долгий Лог... - И  Визин  затаил
дыхание.
   У телефона был редактор; он представился - Бражин  Василий  Лукич;  его
было так хорошо слышно, словно эта  безвестная,  почти  мифическая  "Заря"
находилась в гастрономе напротив. Визин тоже представился; он сказал,  что
как химика его привлекают все публикации,  имеющие  пусть  даже  косвенное
отношение к его работе, так что без помощников, "сами понимаете",  тут  не
обойтись, есть постоянные корреспонденты, поэтому "пусть вас не  удивляет,
что статейка "Опять зеленая страда", помещенная в вашей "Заре" от 23 июня,
оказалась на моем рабочем столе".
   -  Что  ж  тут  удивляться,  -  вздохнул  редактор.   -   Пути   прессы
неисповедимы.
   - Ваш  корреспондент,  -  Н.Андромедов,  кажется?  -  он,  случаем,  не
подсочинил про эту  Сонную  Марь?  -  Вопрос  прозвучал  фамильярнее,  чем
хотелось бы Визину.
   Редактор опять вздохнул.
   - Этот наш Андромедов...
   - Он, наверно, и стихи пишет?
   - Не замечал. А что касается  таких  вещей,  -  ну,  вставочек  разных,
отступлений, лирики, - то тут... Натура,  так  сказать.  Прием.  Авторский
почерк... - Василий Лукич помолчал. - Я не одобряю. Сами видите: сенокос -
и какая-то Сонная Марь. Но он и на сей раз меня уломал. Каюсь.
   - А по-моему, - ничего, звучит.
   -  Ну  да,  звучит,  может  быть.  А  потом   выходит,   что   какая-то
одна-единственная фраза,  которой  и  значения-то  не  придавал,  вызывает
форменный кавардак. Они же, молодые, теперь за то,  чтоб  обязательно  все
лирично   звучало.   Убеждаешь   вычеркнуть   -   обвиняют   в    сухости,
старообрядчестве. А расхлебывать редактору.
   - Что, заметили "Зеленую страду"?
   - Да засыпали письмами, сказать откровенно. Я, конечно, не  говорю  про
вас - у вас научный интерес, понятно. Но когда то ли из любопытства, то ли
бог знает отчего... Не мне вам говорить, как сегодня  модны  всякие  такие
штуки, загадки...
   - Красивые легенды в наше время имеют подчас больше веса, чем строгие и
четкие научные выкладки. - Эта фраза была предварительно записана  Визиным
на листе, что лежал теперь на полу. - Ходит, значит, в ваших  краях  такая
легенда? Или все Андромедов придумал?
   - Нет. Отсебятины за ним не числится. Мы ему доверяем.
   - Простите, а что за такая странная  фамилия  у  него?  Псевдоним?  Или
настоящая?
   - Ну... - Редактор замялся. - Журналистская этика не позволяет мне...
   -  А,  понимаю,  понимаю!  -  поспешил  перебить  его  Визин.  -  Тайна
псевдонима, прошу извинить. Значит, выходит, эта Сонная Марь существует?
   -  Ну,  видите  ли...  Как  можно  утверждать  наверняка?  Потом,  наша
газета... Мы ведь не обязаны пропагандировать всякие такие  вещи.  Как  мы
будем выглядеть, если окажется домысел, шарлатанство? - Редактор  подбирал
слова, он был осторожен, он знал, что разговаривает с  ученым  и,  видимо,
прикидывал, что из этого разговора может получиться. - Конечно,  в  основе
всякой легенды лежит реальность - так, вроде, считается. И все же  профиль
районной газеты, ее задачи, сами  понимаете...  Это  дело  ученых,  науки.
Настоящие ученые популяризаторы, люди с именем...
   - Да, наука умеет много гитик, - прочитал Визин, прищурившись. - Я могу
поговорить с Андромедовым?
   - Он сейчас в командировке. Должен вернуться завтра. Но  он  может  вам
только повторить.
   - Жаль, - сказал Визин. - Все-таки какие-то частности, детали...
   - Я ему обязательно передам наш разговор. И если бы  вы  оставили  ваши
координаты, то завтра же...
   -  Я,  конечно,  могу  оставить   координаты,   пожалуйста.   Передайте
Андромедову  привет.  Было  бы  весьма  любопытно,  если  бы  Сонная  Марь
существовала в самом деле.
   - Конечно. Привет передам. Вместе с выговором.
   - За "Зеленую страду"?
   - За Сонную Марь. Нечего отвлекать людей от серьезных дел.
   - Позвольте заступиться, - с улыбкой проговорил Визин. - Я  уверен,  им
двигали самые бескорыстные побуждения.  К  тому  же,  как  вы  справедливо
заметили, в основе всякой легенды лежит реальность.
   - Выговор не помешает, - уверенно сказал редактор.
   - Дело, само собой,  хозяйское.  У  меня,  Василий  Лукич,  любопытство
сугубо профессиональное. Скажем, если бы Сонная Марь существовала на самом
деле, то значение такого феномена трудно переоценить. Представить  только,
какие возможности открылись бы перед одной медициной!
   - Я себе, конечно, отдаю отчет. И все-таки задачи газеты... Может,  она
и существует, кто знает... Мы не можем объять необъятное.
   - Хорошо. Пусть Андромедов напишет, если  будет  что-нибудь  новенькое.
Диктую адрес...
   Разговор исчерпался. Они распрощались.  Визин  поднял  и  смял  лист  с
заготовленными фразами. В ушах гудело, весь мир гудел.
   Не худо бы сделать ремонт -  вон  трещины,  плафон  облупился...  Через
два-три дня, возможно, вернется дочь. Встречаться с  ней  не  хочется,  не
хочется выслушивать полуправду о  прибалтийских  пляжных  прелестях...  Не
хочется встречаться и с Тамарой, совсем больше не хочется,  потому  что  -
незачем... Бог с ним, о ремонтом. "Какой тебе ремонт, чудовище?  Кому  все
это нужно теперь? Кому нужен ты? Ты, _выделенный_, оставшийся один на один
с самим собой? Алевтине Викторовне этой?.."
   "Что  бы  вы  теперь  изрекли,  Мэтр?  Бы,  хозяин  черной  папки?  Вы,
наткнувшись на препарат, погашающий память, потративший на это годы, в  то
время, как существует себе и  благоухает  Сонная  Марь?  Вы,  _выделивший_
обыкновенного студиозуса только потому, что вам нравилась его мама? Что бы
вы изрекли?  Что  больше  риска  в  приобретении  знаний,  чем  в  покупке
съестного? Что желать труднее, чем делать? Или что всякий,  кто  удаляется
от идей, остается при одних  ощущениях?..  Я  знаю,  вы  не  чудили  перед
смертью, Мэтр. Вы не чудили и когда  выделяли  меня.  Вы  держали  меня  в
неведении. У вас не хватило мужества сказать мне, какой вас укусил микроб.
И потому мне теперь предписано ничему не удивляться... И все-таки  что  бы
вы изрекли? Вы,  именно  вы,  а  не  Сократ,  не  Гете,  не  Леонардо,  не
черт-дьявол..."
   Он набрал лабораторию.
   - Алевтина Викторовна! Сегодня не буду на службе. Загулял.
   -  Хорошо!  -  припугнуто  ответила  она,  и  он  представил,  как  она
прикрывает ладонью трубку, озирается через очки - нет ли кого  поблизости,
как  пунцовеет  ее  нос  и  вздымается  халат  на  груди.  -  Хорошо.   Не
беспокойтесь. Все будет хорошо.
   - Что будет хорошо? - крикнул он. - Что?! Дура вы этакая! И идите вы  к
черту! Со своими заботами, опеками, со своим идиотским дневником, со своей
лабораторией... Вы мне надоели! Вы мне проходу не  даете!  Вы  отваживаете
моих поклонниц, студенток, которые хотят со мной обниматься! Вы... Идите к
черту, к черту! И шеф пусть идет к черту! Впрочем, я ему сам позвоню...
   - Герман Петрович, миленький, Герман Петрович!  -  лепетала  она.  -  Я
понимаю, все понимаю, не надо шефу, миленький, я понимаю...
   - Вы понимаете? Понимаете?! Какого вы дьявола понимаете, а? Ни черта вы
не понимаете и не поймете никогда...
   Он швырнул трубку на место. А  потом  сидел  и  тупо  смотрел  на  нее.
Поистине, любящую женщину невозможно убить ничем...
   "Ну что,  брат  Визин,  коллега.  Поступок,  а?..  Где  же  вы,  свора,
визиноиды, чего молчите?.."
   - Истерика, - сказал он себе через минуту. - Никогда бы  не  подумал...
Это так, значит, переходят из одного качества в другое?..
   Ему теперь требовалось полное одиночество -  такое,  какое  он  ощущал,
например, в обществе совсем незнакомых людей: тебя никто не  знает,  и  ты
никого не знаешь; это и есть полное одиночество.



4

   Письмо к дочери

   Милая моя, единственная Людмила!
   Когда ты сядешь читать это письмо, я буду уже далеко  от  нашего  дома,
так что пояснить тебе ничего не смогу, даже если  очень  захочешь.  А  ты,
может быть, как раз захочешь, потому что такое письмо я пишу тебе  впервые
- в последнее время я многое встречаю и делаю впервые в жизни, и мне  тоже
не у кого спросить пояснений. Так что давай  уж  обойдемся,  положимся  на
самих себя - что выйдет, то выйдет.
   Итак, Люда, я уезжаю от вас. Естественно - навсегда. За то время, что я
жил без тебя и без мамы, у меня произошел "сдвиг по фазе",  говоря  твоими
словами. Произошел он, видимо, все же давно, то есть задолго до  вашего  с
мамой отъезда, только я не давал себе в том отчета, не  обратил  внимания,
не удосужился или не  сумел  осмыслить  -  короче,  не  остановился  и  не
оглянулся, модно выражаясь, потому что был убежден, что на моем месте и  в
моем  положении  "остановиться,  оглянуться"  -   значит,   немедленно   и
безнадежно отстат