о  вспоминались
ему по ночам: он как бы переживал их вновь, но уже наяву, и тогда отдыхал,
потому что видения войны при этом стушевывались. И доведись  ему,  скажем,
забыть войну, он не хотел бы, чтобы одновременно забылись эти сны.  Потому
что, сказал он, это все равно что обокрасть самого себя.
   И в  обыденной,  дневной  жизни,  говорил  он,  ему  часто  встречались
моменты, случаи и факты, напоминавшие о давнишних полетах. Вот,  например,
мальчишки друг за дружкой гоняются, и один, убегая, карабкается на высокий
забор и сваливается на ту сторону,  а  другой,  догоняя,  перелетает  этот
забор и потом  останавливается  в  недоумении,  не  веря,  что  перелетел,
пробует еще раз перелететь, но только ушибается, потому что не в состоянии
не то что перелететь, а даже просто перепрыгнуть. Значит, выявились в  нем
в тот момент, когда он перелетал, какие-то особые силы, значит,  они,  эти
силы, в нем есть, но как произошло, что они выявились, он не  заметил,  не
успел заметить - таким стремительным и  неожиданным  был  перелет.  И  сам
Филипп тому мальчишке ничего  не  мог  объяснить...  Или  другой,  скажем,
случай. Робкий человек, тихий, мягкий, выказывает  вдруг  такую  смелость,
такую силу характера, что сам потом удивляется: да я ли  это  был?!  И  не
полет ли тут в  своем  роде?..  И  много-много  еще  всякого  такого,  что
свидетельствует о том, что в человеке имеется разных  сил  и  способностей
гораздо больше, чем он думает и чем думают другие.
   Или вот - картинки всякие,  продолжал  Филипп.  Что  художники  рисуют.
Очень  много  таких,  на  которых  человек  летит  -  без  самолета,   без
приспособлений каких-либо, а исключительно сам по себе. Откуда такое может
примерещиться земному человеку, хотя бы и художнику? А  потому  это  может
примерещиться, - и не просто примерещиться, а видит он, видит  натурально,
- что сам в себя хорошенько заглянул, чутко к самому себе прислушался.
   - Вот я одну картину видалши, - увлекшись,  рассказывал  Филипп.  -  На
мяди выбито. По черному желтыми царапинами - Зямля, а  человек  ону  быдто
кругом облятая, кверху ногам как раз, и глядит с-под руки.  Вот  и  думаю:
лятая той  художник  у-во  сне,  ня  иначи...  Всяко  бывая  с  человеком,
удявляться нечему.
   - И все-таки, - сказал Андромедов, - это очень необычно, чтобы  человек
совсем не спал. Это просто невероятно.
   - Гораз вероятно, молодой человек. К примеру, рыба. Яна жа  никогда  ня
спить.
   - А карась? Зарывается в ил на зиму и до весны не двигается.
   - Ня двигается, правильно, ды и ня спить. А ляща возьми, окуня, щуку  -
когда яны спять? Еты и у бузу ня  закапываются,  а  круглый  год  бегають.
Рыба, молодой человек, ня спить никогда. Нормальное явление.
   - Человек - не рыба, - сказал Жан.
   Филипп согласился: верно. И потому человеку положено спать, а  если  не
получается, то, значит, надо что-то делать. И в этой  связи  он  хотел  бы
спросить товарища корреспондента, правда ли все это, про Сонную Марь,  "ай
чмуру пустили". И Андромедов ответил: "по-моему, правда"; и  тогда  Филипп
спросил, может ли человек забыть по своему желанию именно  то,  что  хочет
забыть, или желание его тут роли не играет, и как на это смотрит наука?  И
Андромедов опять ответил "может". И Филипп сказал, что и ему так  кажется.
А Жан повторил, что человек не рыба, и ему  положено  спать;  не  спать  -
ненормальное явление.
   Сон, сказал Жан, это - как другая жизнь. Жизнь в  другом  измерении.  И
все, что происходит во сне, также полно смысла и значения, как и  то,  что
составляет жизнь явную. И совершенно  прав  Филипп  Осипович  говоря,  что
человек не  знает  себя.  Сон  как  раз  и  помогает  узнать  о  некоторых
способностях и возможностях глубже и больше; сон  нередко  выявляет  то  в
человеке, что не в состоянии выявить  реальность,  по  крайней  мере  дает
намек  на  это  невыявленное,  запрятанное.  Можно,  сказал  он,  конечно,
отмахнуться: а, мол, все бред, все перевернуто и искажено, никакой логики,
одни случайные, фантастические исковерканные ощущения.  Но  отмахнуться  -
значит, обеднить свою жизнь, пропустить  то,  что  составляет  по  времени
треть твоего бытия. Ничего во сне не бывает случайного,  все  закономерно,
нужно только уметь понять эту закономерность.
   Филипп соглашался: да, да, так оно и есть, все правильно, жаль  только,
что сам  он  лишен  этой  благодатной  трети  -  война  виновата.  И  стал
рассказывать, что почти каждую ночь видит пылающую деревню, горящих людей,
явственно слышит крики и выстрелы, слышит даже, как пламя шумит  и  трещит
пожираемое им дерево.
   - И мясом человечьим пахня...
   - Мой дед тоже воевал, - сказал  Жан.  -  И  он  говорит,  что  еще  не
написано ни одной книги, в которой была бы  показана  настоящая,  истинная
суть войны.
   - И ня будя написана, - сказал Филипп. - Потому слов таких нету.
   - А это вы написали про  Сонную  Марь?  -  спросил  Жан,  и  Андромедов
ответил:
   - Я.
   - Так я понялши, - сказал Филипп.
   - Я написал о том, что мне  рассказали.  Я  ничего  не  придумывал,  не
сочинял.
   - Правильно. - Филипп раскурил трубку. - Зачим придумывать?.. А  тольки
как туды добраться, об етом взаболь  надо  подумать...  -  Он  еще  что-то
говорил, но это потонуло в громовом треске - казалось,  над  самой  крышей
лопнула Вселенная.
   - Ого, - сказал Андромедов. - Стихия...
   - Во климат, - сказал Филипп. - То враган, то  гроза...  А  у  пустыни,
слыхал, совсим дождю ня бывая.
   - Казахстан не только пустыня, - отозвался Жан.
   - Да, - сказал Андромедов. - Это и по карте видно. Жаль, что я  никогда
не бывал в Казахстане. Такая исторически богатая земля...
   - Слышь, Миколай! - перебил его Филипп. - Как считаешь, начальник  твой
повяде нас?
   - Вряд ли, - вздохнул Андромедов. - У него другие задачи.
   - Во всих другие, - сказал Филипп.
   - Кроме того, он болен, - добавил Андромедов.
   - Отойде. Хвилатовна выляче.
   - Другие интересы, - тихо повторил Андромедов.
   - Она ведь ужасно боится грозы, - сказал вдруг Жан.
   - Про кого ты, малец?
   - Про Маргариту Андреевну.
   - Верно, малая былши напуганная, - сказал Филипп. - Бывая так... А  все
ж, Миколай, надо, каб  Герман  Пятрович  повел.  Зачим,  робяты,  мы  сюды
приехалши, а?
   Опять  комната  осветилась   и   ожесточенно   громыхнуло.   За   окном
заплескалось. И снова вспыхнуло, и стало видно, что  Жан  сидит  на  своем
тюфяке.
   - Она ведь говорила, что не переносит грозу.
   - Ложися, - сказал Филипп. - С ей Вера. Вдвоех ня страшно... И ня малый
рябенок, узрослая женщина, мать. У болотья наладилася идтить - ня страшно,
а тутака - страшно.
   - Бывает так, - сказал Андромедов, - что самого страшного не страшно, а
пустяка страшно. Может быть, она потому и здесь,  что  хочет  забыть  свой
страх.
   - Вы точно уверены, что забывается по желанию? - спросил Жан.
   - Уверен.
   - Мне бы тоже очень хотелось быть уверенным... Я не хочу забыть все.  -
Жан встал и ощупью пошел к двери.
   - Куды ты! - встрепенулся Филипп. - К им, чтой? До нитки жа  вымокнешь!
Ай, малец-малец! Можа, по нужде?
   - Да! - недовольно ответил Жан.
   - Кого да?
   Дверь распахнулась, ворвался буйный шум  ливня,  ветер,  брызги.  Затем
дверь затворилась, и опять стало тише.
   - От неспокойная душа...
   - Тут, Филипп Осипович, собрались одни неспокойные души.
   - Да... Все ж таки, уломал ба ты, Миколай, начальника...
   Жан вернулся.
   - Кошмар, что там творится!
   - Промок? - спросил Филипп.
   - Пустяки... - Жан зашуршал одеждой, стал  переодеваться.  -  Меня  тот
беспокоит, который сейчас в тайге...
   За окном грохотало уже почти без перерыва.



6

   "Женский" дом тоже был темен. Причем, лампы здесь и  не  было  -  зачем
держать путную вещь  в  нежилой  старой  избе?  Дом  был  со  всех  сторон
подгнивший и  продуваемый,  с  дырявой  крышей,  с  паутиной  по  углам  и
сыплющейся  с  потолка  мелкой  трухой  и  другими   явными   и   неявными
предвестниками и следами надвигающегося разрушения.
   Вера лежала на тюфяке, покручивала ручку транзистора и курила.  Звучали
дикторские голоса на разных языках и музыка, перебиваемые мощными тресками
электрических разрядов, - шла гроза. Казалось, Вере все равно  -  передают
ли музыку, или беседу на педагогическую тему; более всего, по-видимому, ее
интересовали именно трески разрядов, потому что там, где они были мощнее и
яростнее, она задерживала ручку настройки подольше. Гроза означала, что он
был прав; он предсказал ее, и вот она - пожалуйста - беснуется. Но как  он
мог предсказать ее? Он - не старик, у которого опыт,  ломота  в  костях  и
другие стариковские штучки; он - и не метеоролог и  нет  у  него  с  собой
никакого барометра; он - обыкновенный писака, которому  дано  предсказать,
разве что, раскупят ли очередной выпуск его газеты или нет. Притом, он так
просто выговорил это  "будет  гроза"  -  не  наобум,  не  порисоваться,  а
совершенно уверенно и спокойно, как будто у него в  кармане  -  расписание
гроз, и  он  его  знает  наизусть.  А  почему  его  слова  возымели  такое
поразительное действие? В первый же момент, как только он к  ней  подошел,
между ними словно пробежала какая-то искорка: от него к ней и  -  обратно.
Да-да, и обратно тоже! Потому что он, без всякого сомнения,  вряд  ли  еще
минуту назад знал, что скажет ей именно то, что сказал.  Так  кто  же  он,
все-таки?.. "И кто же, в таком случае, я сама?" -  подумала  Вера,  и  все
время думала только об этом, слушая несмолкающий треск.
   До начала грозы Марго сновала по комнате, без конца что-то развешивая и
перевешивая: днем  она  устроила  небольшую  постирушку,  и  надвигающаяся
непогода не позволила ей развесить во дворе. А с первым  же  грохотом  она
кинулась на кровать, забилась в угол, натянула  до  подбородка  одеяло,  и
сидела так, дрожа и поскуливая, ныряя под одеяло при каждой новой вспышке.
Сейчас ей больше всего хотелось, чтобы Вера подошла, села рядом и хотя  бы
взяла ее за руку. Просить об этом она не решалась - было неловко; сама  же
Вера,  это  молчащее,  застывшее,  безответное  существо,  ни  за  что  не
догадается, ей и в голову не придет, что кому-то там  невмоготу,  страшно,
гибельно одиноко. А ей, Марго, именно страшно, страшно, страшно, и если бы
не транзистор (господи, почему ей нравится слушать все время этот треск!),
то было бы натуральнейшее ощущение, что ты тут -  абсолютно,  беспросветно
одна - одна, ночь, свирепая стихия, лохматая, кривобокая,  жуткая  изба...
Ведь ни слова - от Веры, никакого движения, ни даже дыхания ее  нисколечко
не слышно. Как же так можно? Разве она не  знает,  что  сейчас  с  ней,  с
Марго, творится, разве не видит, не слышит...
   - Вера, ты кем работаешь?
   - Машинисткой.
   - О! Ты, наверно, быстро печатаешь... У тебя такие пальцы... У нас была
одна машинистка, старой школы еще, за пятьдесят, так она могла печатать  и
одновременно разговаривать  с  кем-нибудь.  А  то  еще  так:  одной  рукой
печатает, а другой телефонную трубку держит  и  отвечает  кому-то  там,  а
вдобавок еще и говорит что-нибудь стоящему рядом. Прямо чудо... Когда  она
работала, бегали смотреть, как на фокусницу.
   Молчок.
   - А я, когда увидела твои пальцы, подумала сразу,  что  ты  музыкантша.
Пианистка. Или скрипачка. У скрипачек ведь тоже длинные пальцы...
   Опять молчок.
   Спустя какое-то время еще одна попытка.
   - Ты давно куришь, Верочка?
   - Давно.
   - Наверно, это успокаивает... Мой муж говорит, что успокаивает, он тоже
курит. И тоже сигареты... А я так и  не  сподобилась.  Как-то  даже  и  не
пыталась  почему-то.  Равнодушно  всегда  к  этому  относилась...   Может,
напрасно? Разве мне не надо было то и дело успокаиваться?.. Говорят,  цвет
лица портится, голос... Со временем, конечно... А зачем  мне  теперь  этот
цвет лица?.. Скорее всего,  ко  многому  я  равнодушно  отнеслась  в  свое
время...
   "Скажи же что-нибудь! Ну скажи, скажи! Если уж подойти не можешь..."
   "Нет-нет, это никуда не годится. Надо успокоиться, надо  взять  себя  в
руки. Ведь если разобраться, разгулявшиеся нервы, скулеж, слезы  и  прочее
такое  только  лишают  последних  сил.  А  теперь,  когда  силы   особенно
необходимы, их нужно тщательно беречь, обращаться с ними  разумно,  -  вот
что! Подумать только, какая предстоит дорога!  Глухая,  буреломная  тайга,
гудящие от гнуса болота... Разве  тут  можно  бессильному  и  разбитому?..
Притом, слезы портят вид, а вид пока все-таки гож  -  хотя  бы  для  того,
чтобы произвести впечатление. Да,  ты  когда-то  была  привлекательной,  и
наверно еще не все утрачено, если даже юноша, мальчик... Но что  там  этот
романтический юноша - детские сны, воображение и ничего больше. Если бы он
знал тебя, если бы предполагал, как ты упрямо стремишься сделать  из  себя
потаскуху... О господи, опять..."
   Громыхание. Снова громыхание.
   - Воспрянь! - произнесла вдруг Вера,  и  Марго  чуть  не  вскрикнула  -
поразило не столько даже это неожиданное, грубоватое тыканье, сколько  сам
факт, что Вера заговорила вдруг первой, и так  странно,  так  незнакомо  и
чуждо заговорила.
   И откровенно уже, не сдерживаясь и не стыдясь:
   - Боюсь, Верочка, голубушка моя, ужасно боюсь, изнемогаю, страааа...
   - Воспрянь! - повторила Вера, не двигаясь с места. И ничего  больше  не
добавила, ожидая, видимо, когда Марго сама, только  сама,  без  какой-либо
поддержки проявит волю, заставит себя успокоиться.
   И Марго начала стараться изо всех сил;  она  так  изощрялась,  говорила
себе такие слова, так себя одергивала  и  осаждала,  что  скулеж  в  конце
концов прекратился, и лязгание  зубами  прекратилось,  и  она  теперь  уже
только вздрагивала после очередного сокрушительного и оглушающего  грохота
над головой.
   - Вот видишь, видишь, я беру себя в  руки,  я  беру,  стараюсь,  и  уже
получается, правда ведь, уже не так беспомощно, и я буду держать себя,  не
может же это вечно продолжаться, скоро закончится, уйдет, я ведь  понимаю,
умом понимаю, Верочка, что это безумно, безобразно, животно, но  бывает  -
выше человеческих сил, разумных  рассуждений  и  так  далее,  а  что  выше
разумных рассуждений, то  выше  разумных  рассуждений,  и  тут  ничего  не
поделаешь, но я все-таки делаю, стараюсь, уже получается,  господи,  скажи
же что-нибудь...
   Потом стало еще легче, и речь ее потекла более связно, вразумительно, и
она уже, когда сверкало, не укутывалась с головой, а просто зажмуривалась.
И тогда Вера, сжалившись, подошла  и  села  рядом.  Исполнилась  мечта!  А
транзистор остался на тюфяке, и  трески  из  него  стали  слабее  -  гроза
понемногу отдалялась.
   - Знаешь, Верочка, чего бы я хотела? Ты только пойми меня правильно, не
осуждай сразу. Я хотела бы, чтобы пришел кто-то,  пусть  бы  прямо  сейчас
пришел и сказал: Марго, положись полностью на меня! Да,  пусть  бы  так  и
сказал. Он или она - все равно. Пусть  бы  только  прозвучали  эти  слова.
"Марго, положись полностью на меня, я знаю дорогу,  можешь  мне  поверить.
Да, Марго, так случилось, что я узнал дорогу, можешь считать, что на  меня
снизошло озарение. Ах, не пугайся, пожалуйста, Марго! И грозы не  пугайся,
дурочка, и моих слов  тоже  нечего  пугаться.  Тут  нет  никакой  мистики:
озарение - вполне реальное явление. Ведь случается так, что человек  вдруг
словно  прозревает.  Необычно  и  удачно  складываются  обстоятельства,  и
человек оказывается удостоенным озарения. Или прозрения. Еще вчера я,  как
и ты, Марго, был в полном отчаянии, чувствовал себя  ведомым,  у  которого
нет ведущего. И горе мое казалось мне  непроходимым.  Я  многих  перебрал,
которые могли бы быть ведущими, но ошибка следовала за ошибкой:  сплошь  и
рядом я натыкался на глухоту и черствость, на запертое сердце, к  которому
невозможно достучаться, Так было вчера. А сегодня меня посетило  озарение,
- я оказался достойным озарения, - и теперь ты,  Марго,  можешь  полностью
положиться на меня и ничего не бояться: я знаю дорогу..." Пусть бы,  пусть
бы, Верочка, он сказал этими словами, этот ведущий. И пусть бы даже ничего
реального,  одна  мистика  -  я  бы  пошла  за  ним,  честное  слово...  Я
сумасшедшая, да?
   - Ты уверена, что он знает дорогу?
   - Зачем же он бы тогда поехал?!
   - За тем, за чем и мы.
   - Этого не может быть!
   - Почему?
   - Ученый, экспедиция... Даже, говорят, доктор наук!
   - И человек.
   - Боже мой, неужели... Да откуда ты...
   - Предположила.
   - А его попутчик? Этот журналист, Николай?
   - Он - другое дело.
   - Какое другое дело?
   - Такое... Может быть он и есть ведущий.
   - Он?!. А цели какие?
   - Свои. Не похожие на наши.
   - Не знаю... Это уже настоящая мистика... Но  у  меня  все  время  было
такое ощущение, что ведущий будет. Обязательно будет! Почти уверенность...
И еще ощущение, что за нами все время кто-то наблюдает.
   - С высоты, - усмехнулась Вера.
   - Не обязательно с высоты!  Почему  с  высоты?  Отовсюду!  Может  быть,
сбоку. Сзади, спереди...
   - Это ты сама все время за собой наблюдаешь.
   - Я, наверно, в самом деле сумасшедшая...
   - Не вздрагивай! Не слышала грозы, что ли? Не понимаешь, что  ничего  с
тобой не может случиться?
   - Понимаю...
   - Все, что могло случиться, уже случилось, пойми ты, наконец!
   - Да-да, Верочка, ты права, верно...
   - Я рыжему верю...
   Непрерывным упругим  потоком  рушился  на  землю  ливень,  рокот  грома
отдалялся, становился гулче.
   - Я тебя не утешаю, - продолжала Вера. - И меня не надо  утешать.  Надо
исцелять, а не утешать. - Голос ее был тяжек.
   -  Ты  права,  абсолютно  права,  -  поддакивала  Марго.  -  Я  все-все
понимаю... Такие грозы проходят быстро. Я имею  в  виду,  такие  буйные...
Вон, пожалуйста, - уже, можно сказать, заканчивается, только  отголоски...
В конце концов, это ведь рядовое, нормальное явление природы...  -  И  тут
последовала новая вспышка, и Марго пронзительно закричала.
   - Ты что!
   - Там... там... в окне...
   За стеклом мелькнуло плоское, искаженное лицо - раз, потом еще раз.
   Марго кричала, зарывшись в одеяло. Вера вскочила, метнулась вон; ливень
и ветер едва не сшибли ее с крыльца; она сразу вымокла до нитки.
   Под окном, скорчившись, сидела мокрая дочь пасечника; молния  высветила
ее улыбающееся лицо.
   - Что ты тут делаешь! - яростно крикнула Вера.
   Горбунья хихикнула.
   - Я тебя спрашиваю!
   - Мущины...
   - Что "мужчины"? Ты не знаешь, что это "женский" дом?
   - Знаю.
   Вера вгляделась в нее: даже в  темноте  было  видно,  как  выше  головы
вздымаются ее уродливые лопатки, покрытые мокрым цветастым платком.
   - Тут нет никаких мужчин! Ты что, дура! Чего людей пугаешь! Вон  в  том
доме мужчины!
   - Я знаю.
   - Так какого черта ты подглядываешь?!
   - Думала, можеть, тута кто. - Она утерлась  рукавом  жакета,  отжала  с
рукава воду.
   - Ты же "спытала", чего тебе еще надо! Что за паскудство  подглядывать!
"Спытала" и успокойся!
   - Ниче я не спытала... Наговорила тебе... Спытала б, дык не  так  ба...
Нужна я ему...
   Вере  стало  жарко;  хрипло,  не  узнавая  собственного   голоса,   она
выговорила:
   - Давай катись отсюда. И если еще раз увижу, отцу твоему все расскажу.
   - Ой, не надо! Ой, я не буду... - Горбунья поднялась, стала пятиться  и
растворилась в струях дождя.
   Марго, вскрикивая, колотилась под одеялом. Вера сорвала его,  хлестнула
ее по щеке.
   - Замолчи сейчас же! Молчать!.. Ненормальная... Где там твои таблетки?
   - В су... в сумке... - Она все еще захлебывалась.
   - Ни черта не видать...
   Потом Марго сникла. Она уткнулась в Верино плечо и разрыдалась... Когда
грома уже совсем не было слышно и лишь монотонно шумел  спокойный,  ровный
дождь, она наконец уснула.



7

   В ней опять что-то изменилось. Это было сродни случившемуся сегодня  на
лужайке после разговора с рыжим. Но если  там  были  просто  облегчение  и
обнов