? Лорд-мэр Корка протянул  очень долго, но он был  молод, и у него были
политические   убеждения,   человеческие,  вероятно,  тоже,  самые   простые
человеческие убеждения. И время от времени он позволял себе глоток  воды, по
всей видимости, с  сахаром. Воды,  сжальтесь надо  мной! Как  случилось, что
меня  не  мучит  жажда?  Должно  быть,  жидкость  производится  внутри,  мои
секреции. Да, давайте поговорим немного обо мне, отдохнем от этих мерзавцев.
Что  за свет! Предвкушение рая? Голова моя! В огне, полыхает кипящим маслом.
От чего же  я  умру, в  конце концов? От  кровоизлияния в мозг? Это  было бы
последней  каплей. Боль  почти  невыносима, клянусь душой. Голова раскалена.
Смерть, должно  быть,  принимает меня за  кого-то другого.  У меня сердечная
недостаточность,  была  же сердечная  недостаточность у  спичечного  короля,
Шнайдера, Шредера, не помню. Сердце тоже горит,  от стыда, за себя, за меня,
за них,  от стыда за все, и только не стыдится, разумеется, биться. Пустяки,
это нервы.  Как  знать, не  откажет ли, в конце концов, первым  мое дыхание.
Такие хриплые шумы при каждом вдохе и выдохе. Окно  возвещает о начале  дня,
по небу  несутся  разорванные в  клочья тучи. Мне  хорошо, я далек от  этого
литого  мрака.  Да,  мои  последние  вздохи хуже, чем могли бы быть, мехи не
желают  работать,  я  задыхаюсь, видимо,  в  воздухе мало кислорода.  Пигмей
Макман,  укрывшись за  огромными черными  жестикулирующими  соснами,  глядит
вдаль,  на бушующее море. Остальные тоже здесь,  или  за  окнами, как  я, но
стоят  на  ногах, они, должно быть, в  состоянии двигаться,  или их двигают,
нет, не как я,  они  никому  не могут помочь, а прижались к дрожащим тополям
или  замерли  за  окнами,   прислушиваясь.  Возможно,  сначала  мне  следует
покончить с собой,  насколько, естественно,  такое возможно.  Скорость моего
вращения,  понятно, значительно усложняет положение, но, вероятно, она может
только возрасти, это надо обдумать. Нота бене, добавить к вопроснику: Если у
Вас  случайно имеется спичка,  зажгите ее.  Как случилось,  что я  не слышал
того, что  он мне говорил, но при  этом  слышал, как, уходя, он насвистывал?
Возможно, он только делал вид,  что разговаривает  со мной, хотел  заставить
меня  думать, что я оглох.  Слышу ли я что-нибудь, в настоящий момент? Дайте
подумать.  Ответ отрицательный. Ни ветра, ни  моря,  ни бумаги,  ни воздуха,
который я с таким трудом выдыхаю. Но этот отовсюду несущийся шум, похожий на
многократно   отраженный  шепот?  Не  понимаю.  Далекой  рукой  пересчитываю
оставшиеся  страницы.  Их  хватит. В  этой  тетради  -  моя  жизнь,  в  этой
ученической тетради, мне понадобилось много времени, чтобы уместиться в нее.
И все же я ее не выброшу. Я хочу вписать в нее, в последний раз, тех, кого я
звал на  помощь, но плохо, они не услышали, и теперь все они исчезнут вместе
со мной. А сейчас отдых.
     В тяжелом полосатом плаще до пят  поверх длинной рубашки Макман гулял в
любую погоду, с утра до ночи.  Не  раз и не два его  были вынуждены искать с
фонарями,  чтобы  вернуть в  камеру,  ибо он  оставался  глух  как к  ударам
колокола, так и  к крикам  и угрозам, сначала Лемюэля,  а потом  и остальных
стражей.  Тогда смотрители, в  своих белых одеждах, вооружившись  палками  и
фонарями, высыпали  из  помещений и прочесывали рощи и заросли  папоротника,
клича  беглеца  по имени  и угрожая ужасными карами, если  он немедленно  не
сдастся. Но наконец они заметили, что он прятался, если он прятался, в одном
и том же месте,  и,  следовательно, напрягаться нет нужды. С тех пор Лемюэль
один,  молча, как всегда, когда он знал,  что делать, шел прямо к кусту, под
которым залегал Макман. Мой Боже. И часто они  оба оставались  там некоторое
время, под кустом, прежде чем вернуться назад, тесно  прижавшись, ибо  места
было мало, возможно, прислушиваясь к ночным шорохам, совиным крикам, ветру в
листьях, морю, когда оно поднималось достаточно высоко, чтобы донести до них
свой  голос,  и  к  другим  ночным  звукам, которых  не  распознать.  Иногда
случалось, что  Макман, не выдержав общества, возвращался один в свою камеру
и сидел  там,  пока  к нему не присоединялся Лемюэль, гораздо позже. Это был
истинно  английский парк, хотя и  далеко от Англии,  запущенный и  заросший,
деревья, кусты, полевые цветы, сорняки воевали друг с  другом  за место  под
солнцем. Однажды  вечером  Макман  вернулся  в  камеру  с  суком  от  сухого
ежевичного куста пользуясь им как палкой. Лемюэль вырвал у него сук и ударил
его  несколько раз, а  потом еще  и еще,  нет, лучше не так,  Лемюэль позвал
сторожа по имени Пат, законченную скотину, жестокого и тупого человека, хотя
и тщедушного  на  вид, и  сказал ему: Пат, ты  только посмотри. И Пат вырвал
палку  у Макмана, который,  видя, какой оборот принимает дело, крепко держал
ее, прижимая к себе, и бил его до тех пор, пока Лемюэль не велел прекратить,
и даже  некоторое время после этого. Все это молча. Несколько  позже Макман,
принеся с прогулки гиацинт, который  выдернул вместе  с луковицей и корнями,
думая, что  так его удастся сохранить дольше,  чем  если просто сорвать, был
сурово наказан,  Лемюэль что  было  силы  вырвал  у  него из  рук  цветок  и
пригрозил снова позвать Джека, нет. Пата,  Джек - это совсем другой  сторож.
Однако то, что Макман  почти уничтожил куст, из породы лавровых, под которым
прятался,  ни  разу  не  вызвало на его  голову ни  малейшего  упрека. Это и
неудивительно,  против  него  не  было  улик.  Если  бы  его  спросили,  он,
безусловно, сказал бы правду, потому  что не подозревал, что  сделал  что-то
плохое.  Но они, вероятно,  полагали, что  он будет изворачиваться  и лгать,
решительно все отвергая, и, значит, бессмысленно задавать ему вопросы. Кроме
всего прочего, в приюте  святого Иоанна вопросы задавать не любили, а просто
принимали строгие меры или же не принимали, в соответствии со своей странной
логикой. Ибо, если задуматься, на каком юридическом основании  цветок в руке
означает, что его сорвал именно тот, кто его держит? Или сам факт публичного
обладания цветком является уголовным преступлением, аналогичным преступлению
укрывателя  или скупщика краденого?  А если  и  так, то не лучше  ли прямо и
откровенно поставить в известность об этом всех заинтересованных  лиц, чтобы
чувство вины не просто следовало за  преступным актом, но предшествовало ему
и его  сопровождало. Проблема.  Но  как мило  поставленная, по-моему,  очень
мило. Благодаря белому плащу с голубыми, как на мормышке, полосками, спутать
Макмана,  с одной  стороны,  и Лемюэлей,  Патов  и Джеков,  с  другой,  было
практически невозможно.  Птицы. Многочисленные  и  всевозможные,  они жили в
густой листве  целый год, если кого и боясь, то только своих же сородичей, и
те, что зимой или летом  улетали в другие климатические зоны, возвращались к
следующей зиме или  лету,  приблизительно. Воздух переполнялся  их голосами,
особенно на рассвете  и в сумерках,  и  те,  что по  утрам  улетали  стаями,
вороны,  например, и  скворцы на  далекие  пастбища,  радостно  возвращались
вечером того  же  дня  в свое  убежище,  где  их встречали.  В грозу в парке
собиралось много чаек, которые отдыхали здесь по пути на материк.  Они долго
кружились в  безжалостном  воздухе,  с  пронзительными и  гневными  криками,
потом, не доверяя деревьям,  садились на траву или крыши домов. Но все это к
делу не относится, как и очень многое  другое. Все это лишь отговорки: Сапо,
птицы, Молл,  крестьяне, те  горожане, которые  ищут друг друга или друг  от
друга бегут, мои сомнения,  которые мне не интересны, положение, в котором я
нахожусь, мое имущество,  все это лишь отговорки, чтобы избежать сути, уход,
безропотное  погружение  в  глубину,  без единого всплеска, хоть это и может
досадить купальщикам.  Да,  что  толку  притворяться,  тяжело  все покидать.
Измученные ужасом глаза  смиренно приникают ко всему,  о чем они  так  долго
молили, творя последнюю молитву, истинную молитву, наконец, в которой  ни  о
чем не просят. И тогда слабый вздох удовлетворения воскрешает давно отжившие
желания, и в молчаливом мире рождается шепот, ласково упрекающий  в  слишком
позднем  отчаянии.  Последнее слово, последнее  напутствие. Попробуем иначе.
Чистый
     Продолжай. Чистый воздух плато. Да,  это было  плато,  Молл не солгала,
или, скорее,  курган  с  пологими склонами.  Вся  вершина  его  принадлежала
учреждению  святого  Иоанна,  ветер  там дул почти  не переставая и от этого
ветра  гнулись  и  стонали  величавые деревья, ломались  сучья, приходили  в
смятение  кусты, хлестал по земле папоротник, стлалась трава, и далеко прочь
улетали, кружась, сорванные листья и цветы, надеюсь не забыл ничего. Хорошо.
Владение окружала  высокая  стена, не  закрывая, однако,  перспективу,  если
только не подходить к ней близко. Возможно ли это? Почему же нет, ведь земля
поднималась, ее верхняя точка получила название Скалы, поскольку завершалась
скалой.  Оттуда открывался прекрасный вид на равнину, море,  горы, городские
дымы  и  приютские строения, казавшиеся огромными, несмотря  на удаленность,
кишащие  снующими  туда-сюда   точками  и  крапинками,  то  есть  сторожами,
входящими  и  выходящими,  а  также,  чуть  было  не  сказал:  заключенными.
Обозреваемые с такого  расстояния полосатые плащи теряли полосы и вообще  не
походили  на  плащи, так что наблюдателю  оставалось только  сказать,  когда
проходило  первое  удивление: Я вижу мужчин и женщин,  людей -  и добавить к
этому было нечего. Ручей с  перекинутыми через  него мостками - да  ну его к
чертям, этот сраный пейзаж! Откуда все это взялось, вот вы мне что  скажите.
Из-под  земли,  возможно.  Одним словом, маленький рай для  тех,  кто  любит
природу в непричесанном виде. Иногда Макман спрашивал у себя, чего же ему не
хватает для счастья. У него есть  право находиться  за пределами помещения в
любую погоду, утром,  ночью  и  вечером, деревья  и  кусты, раскинув  ветки,
кутают  его и прячут,  пища  и  жилье,  какие ни  на  есть,  предоставляются
бесплатно,  роскошные  виды  открываются со всех сторон  на извечного врага,
минимум преследований и телесных наказаний, пение  птиц, никаких контактов с
людьми,  если не  считать Лемюэля, который избегал  попадаться ему на глаза,
способность  помнить  и  размышлять притупилась от  бесконечных  прогулок  и
горного воздуха,  Молл умерла, чего еще желать?  Я,  должно  быть, счастлив,
говорил он, хотя это не так приятно, как я полагал. И он все теснее приникал
к стене,  но не слишком тесно, так как  стена  охранялась, отыскивая путь  в
одиночество, где нет  никого и ничего, прибежище измученных,  скудный хлеб и
убогий  приют,  темная  радость одинокого пути, беспомощность и безволие,  и
оставленные за  спиной знание,  любовь и красота.  Что  он и  констатировал,
заявив,  ибо был безыскусен: Хватит с меня, - не задумываясь, чего именно  с
него  хватит, не  сравнивая то,  чего  с него хватит,  с тем,  чего  ему уже
когда-то хватало, до тех пор пока он его не  потерял,  и  хватило  бы снова,
если  бы он снова его получил, не  подозревая,  что  то,  что часто  кажется
чрезмерным и наделяется таким разнообразием  имен,  возможно,  на самом деле
оказывается одним  и тем же.  Но вместо него размышлял кто-то  другой, и тот
другой равнодушно ставил знак равенства там, где он был необходим, как будто
это что-то меняло.  Поэтому Макману оставалось только  безыскусно  выдыхать:
Хватит!  Хватит! - пробираясь  вдоль стены  под прикрытием кустов в  поисках
щели, сквозь которую он  мог бы выскользнуть, под покровом ночи, или места с
опорами для ног, где он мог бы  перелезть. Но стена была гладкая, без единой
трещины,  усыпанная  сверху битым стеклом бутылочного цвета. Взглянем теперь
на  главный  вход,  достаточно широкий, чтобы  пропустить  одновременно  два
больших экипажа, на флангах которого располагались  две прелестные сторожки,
увитые диким виноградом, занимаемые  большими достойными  семьями,  судя  по
выводкам  детей, которые играли поблизости, преследуя друг друга  с  криками
радости,  ненависти и отчаяния.  Пространство окружало его  со всех сторон и
удерживало  в  своих  тесных  объятиях  вместе  с  множеством  других  слабо
шевелящихся, слабо  сопротивляющихся  предметов:  детей,  ворот, сторожек, и
мгновения, скатываясь, как пот, с вещей, уносились широким потоком, с мелями
и водоворотами, и захваченные в  ловушку предметы изменялись, умирая, каждый
сообразно  собственному  одиночеству.  За  воротами,  по  дороге,  двигалось
что-то, чего Макман  не различал  из-за прутьев,  из-за того,  что за  ним и
рядом  с ним все дрожало и неистовствовало  из-за криков,  из-за неба, из-за
земли,  вынуждающей  его  падать,  из-за  своей  долгой,  слепой  жизни.  Из
какой-нибудь  сторожки выходил смотритель, вызванный, вероятно, по телефону,
весь в белом,  держа в руке длинный черный  предмет,  ключ, и  вдоль дорожки
выстраивались  дети.  Внезапно  появлялись  женщины.  Все  смолкало. Тяжелые
ворота распахивались,  волоча  перед  собой  сторожа. Сторож  пятился, затем
быстро  поворачивался и спешил к порогу.  Возникала дорога,  белая от  пыли,
окаймленная  темными массами, она уходила недалеко, упираясь в узкую полоску
серого  неба. Макман отпускал дерево,  которое  скрывало  его, и поворачивал
назад, на вершину холма, он не бежал,  поскольку  едва ходил, но шел быстро,
как только  мог,  наклоняясь  и  спотыкаясь,  цепляясь  за  стволы и  сучья,
попадавшиеся  по  дороге.  Постепенно возвращался  прежний туман,  приходила
рассеянность, плененные предметы снова начинали  бормотать, каждый свое, как
будто ничего не случилось или не случится уже никогда.
     Другие тоже бродили с утра до вечера, сутулясь под тяжелыми плащами, по
редким  лужайкам,  среди деревьев,  прячущих небо, или  по зарослям высокого
папоротника,  в которых они  казались пловцами.  Они почти не  сталкивались,
потому  что  их  было  мало, а  парк был огромен. Когда же случай  сводил их
вместе,  двоих  или больше, и  они оказывались так близко друг к  другу, что
замечали это, они поспешно отворачивались или просто сворачивали в  сторону,
словно стыдясь видеть своих товарищей. Но иногда они буквально задевали друг
друга, не замечая этого, в своих закрывающих лицо капюшонах.
     Макман   носил  с  собой  и   время  от  времени  подолгу  рассматривал
фотографию, которую дала ему  Молл,  пожалуй, это был дагерротип. Она стояла
там у стула и крепко сжимала  в  руках длинные косы. За ее спиной были видны
очертания трельяжа,  увитого  цветами, вероятно,  розами,  иногда  они любят
виться.  Вручая  на  память  Макману  этот подарок, Молл  сказала: Мне  было
четырнадцать лет, тот день я хорошо помню, летний день, день моего рождения,
меня водили  в  кукольный театр. Макман запомнил  ее слова.  Больше всего на
этом  снимке  ему  нравился  стул,  с  соломенным,  кажется, сиденьем.  Молл
старательно сжимала  губы,  чтобы скрыть  свои торчащие  зубы.  Розы, должно
быть, были хороши и, вероятно, благоухали. В конце концов, в  один  ветреный
день Макман разорвал фотографию в клочья и развеял их по ветру. Клочья, хотя
и  находились в  одинаковых условиях, разлетелись в  разные  стороны, словно
давно к этому стремились.
     Когда шел дождь, когда шел снег
     Дальше.  Однажды утром Лемюэль,  явившийся, как  полагалось, в  большой
зал, прежде чем  отправиться в обход,  обнаружил приколотую к доске записку,
касавшуюся  лично  его.  Группа  Лемюэля,  экскурсия  на острова,  в  случае
благоприятной погоды, вместе с леди Педаль, отправление в час пополудни. Его
коллеги наблюдали за ним, хихикая и подталкивая друг друга  под ребра, но не
осмеливались ничего произнести. Какая-то женщина все же отпустила шуточку, и
с успехом.  Лемюэля не  любили,  это было ясно. Но хотел ли он,  .чтобы  его
любили,  это  уже менее  ясно.  Он  расписался  на  записке  и ушел.  Солнце
карабкалось все  выше,  распространяя  то, что  должно было,  благодаря ему,
стать  чудным  майским или апрельским  днем,  скорее всего апрельским,  шла,
видимо, Страстная неделя, проведенная Христом  в  аду. И вполне могло  быть,
что именно  в честь этого  события  леди Педаль организовала, специально для
группы Лемюэля, прогулку на острова, затратив на нее изрядную  сумму, но она
была богата и жила ради  добра, принося крупицы радости  в  жизнь тех,  кому
повезло меньше. Она была  в здравом  уме, и жизнь ей улыбалась, или, как она
сама говорила, жизнь улыбалась ей в ответ, даря улыбку увеличенную, словно в
выпуклом  зеркале,  или  в  вогнутом,  не  помню.  Воспользовавшись тем, что
атмосфера  Земли  смягчает  блеск  солнца,  Лемюэль  посмотрел  на  него,  с
ненавистью. Он поднялся в свою комнату на четвертом или пятом этаже, из окна
которой   неоднократно   мог  бы  без  помехи  выброситься,  будь  он  менее
слабоумным.  Остров, длинный серебристый коврик, лежал на  своем месте,  его
верхушка  подрагивала  на  фоне  безмятежной  морской  глади.  Комната  была
маленькая и абсолютно пустая, поскольку Лемюэль спал на полу и на полу же ел
пищу, переходя с места на место. Но какое нам дело до Лемюэля и его комнаты?
Дальше. Леди Педаль была не  единственная, кто проявлял интерес к обитателям
приюта   святого   Иоанна,    известных   в   округе    под   милым   именем
"иванушки-дурачки", не единственная, кто угощал  их,  в  среднем  раз  в два
года,  прогулками по суше и по  морю, по местам, славящимся своей красотой и
величием,   и  даже   комнатными  развлечениями,  как,  например,  фокусы  и
чревовещание,  весь вечер  напролет,  при лунном  свете  на веранде, нет, ей
помогали  и  другие  дамы,  разделявшие  ее  образ  мыслей  и,  подобно  ей,
наделенные  средствами  и  досугом. Какое, однако, нам дело  до леди Педаль?
Дальше. Взяв в руку два ведра, втиснутые одно в другое, Лемюэль прошествовал
к  огромной  кухне, где в этот час кипела жизнь. Шесть порций экскурсионного
супа, - проворчал он.  Что? -  спросил повар.  Шесть  порций  экскурсионного
супа! - прорычал Лемюэль,  швыряя ведра на плиту, но не отпуская, однако, их
ручек,  так как сохранял здравомыслие и не желал снова  за  ними нагибаться.
Разница  между  экскурсионным  супом  и обычным, или домашним, заключалась в
том, что последний  был однородно жидким, тогда как  первый содержал  в себе
куски  жирного  бекона,  ради поддержания сил экскурсантов  до  возвращения.
Когда ведро было наполнено, Лемюэль уединился  в укромном  месте, закатал до
локтя  рукава, выловил  со дна,  один за  другим,  шесть кусков бекона, свой
собственный  и пять  остальных,  сгрыз с них весь жир, обсосал кожу и бросил
обратно в суп. Странно, если подумать, но, в конце концов, не так и странно,
что ему выдали шесть дополнительных,  или экскурсионных,  порции  супа всего
лишь по  устному требованию,  не попросив письменного  подтверждения. Камеры
пяти  человек  находились  на   значительном  расстоянии  друг  от  друга  и
располагались так хитро, что Лемюэлю никак не  удавалось выбрать  наилучший,
то есть  минимально утомительный  и раздражающий,  путь их  обхода. В первой
камере   молодой   человек,  уже   много   лет  молодой,   сидел   в  старом
кресле-качалке,  задрав  рубашку и положив  руки  на  ляжки. Он  казался  бы
спящим, если  бы не  широко  открытые глаза. Из  камеры он выходил только по
приказу и обязательно  в сопровождении сторожа,  который толкал  его вперед.
Его ночной  горшок был пуст, а  вчерашняя  миска с  супом,  наоборот, полна.
Обратное было бы не так удивительно.  Но  Лемюэль уже привык, настолько, что
перестал интересоваться, чем же этот юнец живет. Он опорожнил миску в пустое
ведро, а  из  полного  налил  в нее свежего  супа.  После этого ему пришлось
держать в  каждой  руке по ведру, тогда как до сего момента, чтобы нести оба
ведра, было достаточно  одной руки. Ввиду предстоящей экскурсии он закрыл за
собой  дверь  на  ключ,  излишняя предосторожность.  В