а
именно моих отношений с матерью, и необходимости как  можно быстрее  пролить
на них свет, и  даже того, какой именно свет следует пролить и каким образом
сделать это поудачнее.  Да, мои императивы были  вполне определенными и даже
подробными, до тех пор, пока  не приводили  меня в движение,  после чего они
начинали запинаться  и  наконец вовсе смолкали, а я,  как дурак, не знал, ни
куда идти, ни зачем туда идти. Почти все они касались,  как я, возможно, уже
говорил, одного и того же мучительного и щекотливого вопроса.  Не думаю, что
хотя бы один из них  был  связан с чем-то иным.  И даже тот, что предписывал
мне  как  можно  быстрее покинуть лес, никоим образом не отличался от тех, к
которым я  привык, по  крайней мере,  по содержанию. Зато в форме,  как  мне
показалось,  появилось нечто новое. После обычной  тирады следовало  мрачное
предостережение:  Возможно, уже слишком поздно,  -  произнесенное по латыни,
nimis   sero,   кажется,   это  латынь.  Что   может   быть   очаровательнее
гипотетических императивов!  Но  если  мне так  и не удалось  положить конец
материнскому вопросу, то  не  следует всю вину за  это  приписывать  голосу,
каждый раз смолкавшему раньше  времени. Частично он виноват, и только в этом
можно  его  упрекнуть.  Ибо  и внешний  мир  своими  хитростями  и  уловками
противился моему продвижению, несколько примеров я уже  привел. И  даже если
бы  голосу  удалось  дотащить  меня до самого места  действия, то и  в  этом
случае, возможно, я не достиг  бы успеха, из-за других препятствий, стоявших
на моем пути.  Да и в  самом повелении,  прозвучавшем с запинкой, а  потом и
вовсе  умолкшем, угадывалась  невысказанная мольба: Моллой, не делай  этого!
Без конца напоминая  о моем долге, не хотел ли он таким образом показать его
полнейшую абсурдность? Возможно.  К  счастью,  он  всего-навсего подчеркивал
или,  если   вам  так  угодно,  поддразнивал  мою  внутреннюю  склонность  к
слабоволию. Думаю, что всю свою жизнь я шел к матери, чтобы перестроить наши
отношения на менее шаткой основе. Но когда я приходил к ней, а это удавалось
мне довольно часто, я покидал  ее, так ничего и не предприняв. А покинув ее,
снова направлялся к ней, надеясь, что на этот раз все выйдет лучше. И когда,
казалось,  я  сдавался и  занимался чем-то другим или бездельничал, на самом
деле я продолжал вынашивать все те же планы и искал  путь  к ее  дому.  Дело
принимает  странный  оборот.  Ибо  даже  и  без  так называемого императива,
который  я  оспариваю,  мне  было  бы трудно  остаться в лесу,  поскольку  я
вынужден  был признать отсутствие в нем моей матери. И все  же,  несмотря на
все трудности, мне следовало, вероятно, в нем остаться. Но я уже сказал: Еще
немного,  и, принимая во внимание развитие событий, я не  смогу двигаться, и
вынужден буду остаться там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет
меня. О, я выразил это не столь  ясно. Когда  я говорю: я сказал и т.  д., я
имею в виду лишь,  что смутно сознавал, что так обстоят дела, не зная точно,
как они обстоят. И всякий раз, когда я говорю: я сказал это или я сказал то,
или  рассуждаю  о  внутреннем голосе, который  произносит:  Моллой, -  далее
следуют замечательные слова, более или менее простые и ясные, или оказываюсь
вынужденным  обратиться за помощью  к другим отчетливо произнесенным словам,
или  слышу, как мой собственный голос  общается  с другими посредством более
или  менее  артикулированных  звуков, я попросту  уступаю некой  условности,
которая  требует  от  нас  либо  лгать,  либо  молчать.  На  самом  же  деле
происходило  нечто совсем  иное. Я  не говорил: Еще  немного  и, принимая во
внимание  развитие  событий и т.д.,  но это, вероятно, похоже  на то, что я,
пожалуй, сказал бы, если  бы смог. На самом деле я вообще ничего не говорил,
но  слышал  какой-то  шепот,  что-то  неладное происходило  с  тишиной, и  я
навострял уши, вероятно, как некий зверь, который вздрагивает и притворяется
мертвым.  И  потом  во  мне  что-то поднималось, что-то смутное, нечто вроде
ощущения, которое я выражаю словами: я сказал и т. д., или: Моллой, не делай
этого,  или:  Это  фамилия вашей  матери?  - спросил  инспектор, цитирую  по
памяти.  Или  я  выражаю  его,  не  опускаясь  до  уровня  прямой  речи,  но
посредством иных, столь же  обманчивых риторических фигур, как например: мне
показалось,  что и т. д., или: у меня возникло впечатление, что и т. д., ибо
мне ничего не казалось, совсем ничего, и никакого рода впечатлений у меня не
возникало,  просто что-то  где-то изменялось, и, значит,  я тоже должен  был
измениться, или мир тоже должен был измениться,  чтобы ничего не изменилось.
И  такие  тончайшие подгонки,  как  между  сообщающимися  сосудами,  я  могу
выразить только такими словами как: я боялся, что, - или: я надеялся, что, -
или: Это фамилия вашей матери? -  спросил  инспектор, - но мог бы  выразить,
несомненно, по-другому и  лучше,  если  бы взял  на  себя труд. И, возможно,
возьму когда-нибудь,  когда труд перестанет вызывать во мне такой  ужас, как
сегодня. Но  это  вряд ли.  Итак,  я  сказал:  Еще немного, и,  принимая  во
внимание развитие  событий, я не смогу двигаться,  и вынужден буду  остаться
там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет меня. Ибо переходы мои
становились все короче и короче, а  привалы, как следствие, все чаще и  чаще
и, я  бы добавил, все  длительнее, поскольку понятие  "долгий привал",  если
подумать, не обязательно вытекает из понятия "короткий переход", равно как и
из  понятия "частый  привал",  если, конечно, не  придавать  слову  "частый"
значение,  которым оно не обладает, но мне  бы этого как раз и  не хотелось.
Тем более желательным показалось  мне выйти из леса,  и как можно быстрее, а
то скоро у меня не хватит сил выйти откуда бы то  ни было. Была зима, должно
быть,  была  зима,  многие деревья стояли без  листьев, и эти упавшие листья
почернели и размокли, мои костыли глубоко в них  погружались. Странно,  но я
не чувствовал,  что  мне холоднее,  чем  обычно.  Возможно, была  всего лишь
осень.  Впрочем,  к  изменениям температуры  я не слишком  чувствителен.  Но
сумрак,  если и казался не столь лиловым, как раньше,  по-прежнему был таким
же густым. Что и вынудило меня сказать:  он не такой лиловый, потому  что  в
нем  меньше  зеленого, но такой же густой, из-за свинцового  зимнего неба. И
немного о черных каплях, падающих с черных веток, что-то в этом роде. Черная
слякоть  листьев все  больше замедляла  мое  продвижение.  Но  и  без  них я
вынужден был  отказаться  от вертикальной походки, походки  человека.  Еще и
сегодня  я  отчетливо помню  тот  день, когда, лежа ничком,  так  я отдыхал,
нарушая все правила приличий, я вдруг закричал,  ударив себя по лбу: Да ведь
можно ползти!  Но мог ли я ползти, при моем туловище и состоянии  ног? И при
моей  голове.  Но прежде,  чем  следовать  дальше, несколько  слов о  лесных
шорохах. Прислушивался я  тщетно,  ничего похожего  на  шорохи я  не слышал.
Вместо  них я улавливал,  через долгие промежутки, гонг, издалека.  С  лесом
ассоциируется рог,  его ожидаешь. Приближается ловчий. Но гонг? Даже тамтам,
в крайнем случае, не поразил бы меня. Но гонг!  Он унижал. Предвкушаешь, что
услышишь хваленые  лесные шорохи или что-нибудь в этом роде, а слышишь гонг,
доносящийся издалека, через долгие промежутки. Мгновение я надеялся, что это
всего-навсего биение моего сердца. Но лишь мгновение. Ибо оно не бьется, мое
сердце не  бьется,  вам  следует  обратиться  к гидравлике,  чтобы  получить
представление  о  том  хлюпанье, которое производит  этот  старый насос. И к
листьям,  тем,  что еще  не  упали, я  тоже прислушивался,  внимательно,  но
тщетно.  Неподвижные и  негнущиеся, как бронза, они не издавали  звуков,  об
этом я уже говорил? Впрочем, о лесных шорохах достаточно. Время от времени я
гудел  в рожок,  нажимая на  грубое полотно  кармана. Гудок слабел с  каждым
разом. Я снял рожок с велосипеда. Когда? Не знаю. А теперь давайте закончим.
Я лежал ничком, костыли  служили мне  абордажными  крючьями.  Изо всех сил я
метал  их  вперед,  в подлесок,  и когда  чувствовал,  что  они  зацепились,
подтягивался  на  кистях.  К  счастью,  запястья  мои,  несмотря   на  общее
худосочие,  были еще  довольно сильны, хотя и распухли, измученные, если  не
ошибаюсь, хроническим артритом. Вот,  вкратце, о  том, как  я  передвигался.
Преимущество  этого способа  передвижения  по сравнению с другими, я говорю,
разумеется,  о  мной опробованных,  заключается в том, что,  если  вы хотите
отдохнуть, вы тут же прерываете движение и немедленно  отдыхаете, без особых
хлопот. Ибо стоять - это  не отдых, так же как и сидеть. Есть  люди, которые
передвигаются  сидя  и  даже на  коленях,  волоча  себя, с помощью  крючков,
направо-налево, вперед-назад. Но тот, кто движется моим способом, на животе,
как  пресмыкающееся, приступает к  отдыху в то самое мгновение,  как  только
принял  решение отдохнуть,  и  даже  само  движение его  воспринимается  как
разновидность  отдыха,  по  сравнению   с  другими  движениями,   я  говорю,
разумеется, о тех, от которых я уставал. Так вот двигался я  вперед по лесу,
медленно, но с несомненной регулярностью, и покрывал свои  пятнадцать  шагов
изо  дня в  день, изо дня в день,  особенно  не  надрываясь. А еще я полз на
спине  и  вслепую метал  костыли, за- голову, в чащу,  и вовсе  не  небо, но
черные ветки нависали над моими закрытыми глазами. Я продвигался к матери. И
время от времени произносил: Мама, -  чтобы  ободрить  себя,  полагаю. Я без
конца терял шляпу, шнурок давно  порвался, до тех пор, пока в приступе гнева
не  нахлобучил ее себе на  голову с такой силой, что снять больше не  мог. И
если бы я повстречал  знакомых дам, если бы у меня были знакомые дамы, я был
бы  бессилен их приветствовать, как  требуют  того правила хорошего тона. Но
мозг мой по-прежнему работал, хотя и замедленно, и я ни на минуту не забывал
о  необходимости  поворачивать,  так что после трех-четырех  подергиваний  я
менял  курс, в результате чего  очерчивал если не круг, то, по крайней мере,
многоугольник, совершенство чуждо нашему миру, и надеялся,  что, несмотря ни
на  что, я продолжаю изо дня в день двигаться  по прямой, которая  выведет к
матери.  И  верно, настал  день -  и лес  кончился,  и  я  увидел свет, свет
равнины, как я и предполагал. Но видел я его не издалека, и он не  мерцал по
ту сторону  шершавых стволов, как я  предполагал, я внезапно оказался в  нем
самом, открыл  глаза  и  увидел, что прибыл. Объясняется это, вероятно, тем,
что в течение  долгого  времени я не  открывал глаз  или  открывал их крайне
редко.  И  даже  те  незначительные  перемены  курса осуществлял  вслепую, в
потемках.  Лес кончался канавой, не знаю  почему, и как раз  в этой канаве я
пришел в себя и все осознал. Полагаю, что именно  падение в канаву и открыло
мне глаза, ибо что другое могло бы их открыть? Я смотрел на равнину, которая
простиралась  передо  мной насколько  хватало  глаз.  Впрочем, нет,  не  так
далеко. Ибо  глаза мои, привыкнув к дневному свету, который, мне казалось, я
вижу,  различали  едва видимые  на  горизонте очертания  городских  башен  и
колоколен -  что, конечно, еще не доказывало, что  это мой город, нужны были
дополнительные сведения.  Равнина, правда, казалась знакомой, но в моем краю
все  равнины  похожи,  и,  узнав одну, узнаешь все остальные.  Но,  в  любом
случае,  был ли  это мой  город или  не мой, где-то в  нем,  под этой легкой
дымкой, тяжело дышит моя мать, или она отравляет воздух в сотне миль отсюда,
все  это  были  праздные  вопросы  для  человека  в  моем положении,  хотя и
представляли несомненный  познавательный интерес.  Ибо откуда  взялись  бы у
меня силы перетащить себя через  это безбрежное пастбище, по которому тщетно
шарили бы мои костыли? Разве что катиться. А потом? Позволят ли мне катиться
до самого порога материнского дома? К счастью  для себя, в этот  мучительный
момент, некогда мной предвиденный, но не во всей его муке, я услышал голос -
он говорил,  чтобы я не мучился, что  помощь  близка.  Дословно.  Слова эти,
пронзив  мой слух и рассудок, дошли  до меня  так  же ясно, как, не  побоюсь
сравнить, "премного вам благодарен" мальчишки, когда я  наклонился  и поднял
его мраморный шарик. Мне так кажется. Не мучься, Моллой, мы  идем. Ну что ж,
надо все изведать, полагаю, хотя бы по одному разу, в том  числе  и  помощь,
чтобы получить полное представление  о ресурсах нашей планеты. Я скатился на
дно канавы. Должно  быть, была весна, весеннее утро. Мне показалось, я слышу
пение птиц, наверное, жаворонков. Я уже давно не слышал птиц. Как случилось,
что я не слышал  их в лесу? И не видел. Странным мне  это не показалось. А у
моря слышал? Чаек? Не помню. Я вспомнил дергачей. Два путника всплыли в моей
памяти.  Один с толстой палкой. Я забыл  о них. Я снова увидел овец. Или мне
сейчас  это  кажется.  Я не  мучился, другие картины  моей  жизни проплывали
передо  мной. Кажется,  пошел дождь,  потом  появилось  солнце,  по очереди.
Истинно весенняя погода. Мной овладело желание  вернуться в лес. Нет-нет, не
истинное желание. Моллой мог остаться и там, где оказался.
     2
     Полночь.  Дождь стучится в  окно. Я спокоен. Все  спят.  Я поднимаюсь и
подхожу к письменному  столу. Спать я не могу. Льется свет  лампы, мягкий  и
ровный. Фитиль я подрезал. Он будет  гореть до утра. Я слышу уханье  филина.
Какой  устрашающий  боевой  клич! Когда-то  я слушал его равнодушно. Мой сын
спит.  Пусть спит.  Наступит ночь, когда и он  не  сможет  уснуть.  Тогда он
поднимется и подойдет к письменному столу. И забудет про меня.
     Мой рассказ будет долгим.  Возможно, я его вообще не кончу. Меня  зовут
Жак Моран. Так меня все называют. Я  погиб.  Мой сын тоже. Но он  ничего .об
этом не  подозревает.  Должно  быть,  думает, что стоит на  пороге настоящей
жизни. Так оно и есть. Его, как и меня, зовут Жак. Путаницу это не вызовет.
     Я хорошо помню тот день, когда получил распоряжение заняться Моллоем. В
воскресенье, летом.  Я сидел в  плетеном  кресле, в своем  небольшом саду, с
захлопнутой черной  книгой  на коленях. Было около одиннадцати часов утра, в
церковь идти еще рано. Я  наслаждался воскресным днем, хотя  и не придаю ему
такого значения, как в некоторых приходах.  Работа и даже игра в воскресенье
не заслуживают, по-моему, неизбежного порицания.  Все  зависит, мне кажется,
от  духовного подъема  того,  кто работает  или  играет, и  от характера его
работы или игры.  Я  с  удовольствием подумал,  что такой слегка либеральный
взгляд на  вещи становится  все  более  распространенным  среди духовенства,
готового, кажется, признать,  что воскресенье, при условии посещения мессы и
пожертвования  на церковь, можно считать во многих отношениях таким же днем,
как  и любой другой.  Лично  меня этот вопрос не затрагивал, я всегда  любил
побездельничать. И будь у меня возможность, я с удовольствием отдыхал бы и в
будни. Нельзя  сказать, что я безнадежно  ленив. Дело не в этом. Наблюдая за
осуществлением  чего-либо, что лично я сделал бы лучше,  если бы  пожелал, и
действительно делал лучше, когда в этом возникала необходимость, я испытывал
чувство,  будто тем самым уже исполнил свое назначение, и никакая работа  не
могла вызвать во мне подобное чувство. Но в будни я редко мог позволить себе
предаться такой радости.
     Стояла  прекрасная погода.  Я  рассеянно  поглядывал  на свои  ульи, на
снующих туда-сюда пчел. Я слышал, как скрипел гравий  под торопливыми шагами
моего сына, увлеченного какой-то игрой в  бегство и погоню. Я крикнул, чтобы
он не пачкался. Он не ответил.
     Все  было  тихо.  Ни дуновения.  Из труб  соседних  домов  прямо  вверх
струился голубоватый дымок.  Доносились звуки, но исключительно мирные: стук
деревянного молотка  по  шару,  шорох  грабель по  гравию,  отдаленный треск
газонокосилки, колокольный звон моей любимой церкви. И, конечно, пение птиц.
Пели  дрозды,  песня их грустно затихала, побежденная зноем, птицы  покидали
вершины  деревьев, где  встретили рассвет, и прятались  в сумраке  кустов. С
удовольствием вдыхал я аромат вербены.
     В таком окружении пролетели мои последние минуты мира и счастья.
     В сад вошел мужчина и быстро зашагал в мою сторону. Я  хорошо его знал.
Меня  уже  давно  не  охватывает  непреодолимый  протест  при  виде  соседа,
заглядывающего в мой сад в воскресенье, чтобы поприветствовать меня, если он
считает  это  нужным, хотя  с большим удовольствием я бы никого не видел. Но
вошедший  мужчина соседом не был. Наши отношения с ним были сугубо деловыми,
и прибыл он издалека,  чтобы нарушить мой покой. Так что я предпочел принять
его довольно холодно, тем более, что он имел наглость  подойти  прямо к тому
месту  под  яблоней,  где я сидел. С людьми, ведущими себя так вольно, я  не
церемонюсь. Если они хотят поговорить со мной,  им следует позвонить в дверь
моего дома. Соответствующие инструкции Марте были даны. Мне казалось,  что я
надежно  укрыт от  всякого,  кто вторгается  на  мою  территорию и  проходит
короткий путь от садовой  калитки до входной  двери. Так оно, должно быть, и
было. Но, услышав стук калитки,  я недовольно обернулся и  сквозь скрывающие
меня листья  увидел,  как, пересекая  лужайку,  ко мне устремляется высокого
роста фигура.  Я не поднялся и не предложил ему  сесть. Он остановился прямо
передо  мной, мы молча  смотрели  друг на друга. На нем  был  строгий темный
выходной  костюм,  вид  которого  окончательно  меня  возмутил. Это  дешевое
внимание к  внешности,  когда душа ликует и в лохмотьях, действовало на меня
удручающе. Я следил за огромными ступнями, которые давили  мои маргаритки. С
каким  удовольствием я  прогнал бы его кнутом. К несчастью,  дело было не  в
нем.  Садитесь,  -  сказал  я,  смягченный  мыслью,  что   он  всего-навсего
посредник. Более того, я внезапно испытал жалость к  нему и к себе. Он сел и
вытер пот со лба. Я заметил сына, который подглядывал за нами из-за куста. В
то время сыну было лет тринадцать-четырнадцать. Для своих лет  он был рослый
и  сильный  подросток,  а  по  умственному  развитию  иногда  казался  почти
нормальным.  Одним словом,  мой  сын. Я позвал его  и велел принести бутылку
пива. Подглядывание - составная часть моей профессии.  Мой сын  инстинктивно
мне подражал. Вернулся он на удивление быстро, с двумя стаканами и  литровой
бутылкой пива, откупорил бутылку и налил нам. Он страстно любил откупоривать
бутылки. Я сказал, чтобы он помылся и привел в порядок одежду, одним словом,
приготовился появиться на людях - близилось  время мессы. Он может остаться,
- сказал Габер. Я не хочу, чтобы он оставался, - сказал я. И, повернувшись к
сыну, повторил, чтобы он пошел и приготовился. Вряд ли что сердило меня в то
время больше, чем опоздание к мессе.  Как вам угодно, - сказал Габер. Как-то
мы пытались перейти с ним на "ты", но  без успеха. Я обращаюсь, обращался на
"ты" всего  к  двоим людям. Жак с ворчанием удалился,  засунув палец в  рот,
отвратительная и  негигиеничная привычка, но  более сносная, по-моему,  если
взвесить все  за и против, чем ковыряние в носу.  Палец во рту исключал  его
пребывание  в носу  или в каком-нибудь другом  месте, так что, засунув его в
рот, мой сын поступил до некоторой степени верно.
     Инструкции  следующие, - сказал  Габер.  Он вынул  из кармана  записную
книжку и  принялся читать. Он то и дело  закрывал ее, не забывая  оставить в
ней палец как закладку,  и пускался в комментарии, совершенно излишние,  ибо
дело свое я  знал хорошо. Когда он  наконец кончил, я сказал, что не вижу  в
этой  работе  ничего интересного, и потому  шефу лучше  было бы обратиться к
другому  агенту. Бог знает почему,  но он  хочет,  чтобы им занялись  вы,  -
сказал Габер. Наверное, он сказал вам почему, - продолжал я, почуяв лесть, к
которой имел  слабость. Он  сказал,  - ответил  Габер,  -  что выпо