взглядом за движением моей руки.
Я снова оглянулся, утратив дар речи. Я не знал, как нарушить это молчание. Я
был  близок  к тому,  чтобы  отступить,  не  произнеся ни  слова. Наконец  я
произнес: Баллиба, - с вопросительной, надеюсь, интонацией. Пастух вынул изо
рта трубку и  ткнул мундштуком  в землю. Я  страстно хотел сказать: Возьмите
меня с собой, я буду верно  вам  служить, а нужен мне лишь ночлег да немного
еды.  Я  понял,  но,  кажется,  не подал вида,  ибо он  повторил свой жест и
несколько раз ткнул мундштуком в землю. Балли, - произнес я. Он поднял руку,
мгновение она  колебалась, как бы над картой, затем  замерла. Трубка все еще
слабо  курилась, голубая  струйка  дыма повисла в  воздухе, затем исчезла. Я
посмотрел в указанном  направлении. Собака тоже. Мы  все трое повернулись на
север. Овцы  теряли ко мне  интерес. Может быть,  они поняли. Я услышал, как
они снова  щиплют траву, переходя  с места на  место. Наконец  я различил на
границе равнины неясное мерцание, рой светлячков, затуманенных  расстоянием.
Я подумал  о Млечном  Пути.  Как будто слабые брызги на мрачном горизонте. Я
возблагодарил вечер, приносящий с  собой огни  - в небе  звезды, а  на земле
ответные огоньки,  зажигаемые людьми. Тщетно поднимал бы  свою трубку пастух
при  свете  дня,  направляя  ее  к  отдаленному,  четко   очерченному  месту
соединения земли и  неба.  Но вот я почувствовал, что пастух  и собака снова
поворачиваются ко мне,  и пастух затягивается трубкой в надежде, что она  не
погасла. Я знал, что теперь уже один всматриваюсь в это отдаленное мерцание,
которое будет становиться все ярче и ярче, это я тоже знал, и затем внезапно
потухнет. А  мне  не  хотелось оставаться одному, или с сыном,  нет, одному,
очарованному. И я стал  обдумывать, как бы покинуть их, не проклиная себя  и
не  причиняя  боли, или  с проклятьями и  болью, но как  можно меньшими, как
вдруг огромной  силы вздох  вокруг меня дал мне понять,  что  ухожу не  я, а
стадо.  Я  смотрел,  как  они удаляются, -  впереди  человек,  за  ним овцы,
сбившись в кучу, низко опустив головы, толкая друг  друга, изредка  пускаясь
трусцой, вслепую, не останавливаясь, хватая в последний раз сколько  удастся
травы, и  позади всех -  собака, помахивая длинным черным поднятым  хвостом,
хотя и нет свидетелей ее торжества,  если это именно то, что она испытывала.
Вот так, в идеальном  порядке, который пастуху не надо устраивать,  а собаке
поддерживать,  маленькое  стадо отбыло. Нет сомнения,  что в том же  порядке
добредут они  до хлева  или  загона.  А там пастух  отойдет в сторону, чтобы
пропустить  их  и  пересчитать,  пока  они  проходят  перед  ним.  Затем  он
направится к своей хижине, дверь на кухню открыта, лампа горит, он войдет и,
не снимая шляпы, сядет за стол. А собака замрет на пороге, не зная, можно ли
ей войти или она должна остаться на улице.
     В  эту ночь у меня с  сыном произошла дикая сцена.  Не  помню по какому
поводу. Подождите, это может оказаться важным.
     Нет,  не помню.  У  меня с сыном было столько  сцен. В тот  момент она,
вероятно, показалась похожей  на любую другую,  и это все, что я  помню.  Я,
конечно,   провел  ее   наилучшим  образом,  как  всегда,   благодаря  своей
безукоризненной технике, и продемонстрировал сыну всю  безмерность его вины.
Но на следующий день я понял, что допустил ошибку. Ибо, проснувшись утром, я
обнаружил, что  нахожусь в шалаше  один, а  ведь я всегда просыпался первым.
Более  того, инстинкт подсказывал мне,  что один  я нахожусь уже  длительное
время  и  что мое дыхание давно уже не смешивается с дыханием сына, в тесном
шалаше, который он воздвиг под  моим наблюдением. Но то, что он исчез вместе
с  велосипедом,  ночью  или  на  рассвете, само по  себе  не  вызвало у меня
серьезного беспокойства. Если бы дело ограничивалось только этим, я нашел бы
его поступку великолепные и  веские  причины.  К несчастью,  он забрал  свой
рюкзак и плащ. И ничего из принадлежавшего ему ни в шалаше, ни вне шалаша не
осталось, абсолютно ничего. Но и это еще не все, ибо ушел он со значительной
суммой денег, он, которому дозволялось иметь при себе лишь несколько пенсов,
иногда, чтобы опустить в копилку.  Ибо  раз уж он отвечал за все,  под  моим
наблюдением, конечно, и прежде всего  за  покупки, то пришлось  доверить ему
деньги. Так  что  денег  у  него всегда было  больше, чем необходимо.  Чтобы
сказанное мной звучало правдоподобнее, добавлю следующее.
     1. Я хотел,  чтобы он научился двойной бухгалтерии в денежных расчетах,
и сам преподал ему ее основы.
     2. Я  не  желал более  иметь  дела  с  этими  жалкими грошами,  некогда
составлявшими предмет моего восторга.
     3. Я велел  ему приглядывать, в его отъезды, второй велосипед, легкий и
недорогой. Ибо я устал от багажника  и предвидел тот  день,  когда у сына не
останется больше  сил  крутить  педали  за нас обоих.  Я  подозревал,  что я
способен, и более того,  знал,  что  я  способен, немного попрактиковавшись,
крутить педаль одной ногой. И тогда я снова займу принадлежащее мне по праву
место, то есть  впереди. А сын  мой будет  следовать  за мной. И прекратится
позор его неповиновения, когда я говорю: Направо,  а он поворачивает налево,
а когда я говорю: Налево, он  поворачивает направо, или  едет прямо, когда я
говорю: Направо или налево, как это  случалось в последнее время  все чаще и
чаще.
     Вот и все, что я хотел добавить.
     Но, заглянув в свой кошелек, я обнаружил в нем всего-навсего пятнадцать
пенсов, и это привело меня к выводу, что сын мой, не довольствуясь имеющейся
у  него  суммой, обшарил мои карманы,  прежде чем уйти, пока я  спал. А душа
человеческая  столь  причудлива,  что  первым  моим  чувством  было  чувство
благодарности за  то, что  он оставил  мне  эту  ничтожную  мелочь,  которая
выручит  меня,  пока  не  придет  помощь,  и  в  поступке  его  я усматривал
деликатность!
     Итак, я остался один, имея при  себе рюкзак,  зонт (который он тоже мог
легко  унести) и пятнадцать пенсов, сознавая, что меня покинули, безжалостно
и, наверняка, умышленно, в Баллибе, если  я и впрямь находился в Баллибе, но
по-прежнему далеко от  Балли. Я пробыл несколько дней, не знаю сколько, там,
где меня  оставил  сын, доедая  остатки  еды (которую  он  также  мог  легко
унести), не встретив  ни одной  живой души, бессильный что-либо предпринять,
или,  возможно, достаточно наконец сильный, чтобы не предпринимать ничего. Я
сохранял спокойствие, ибо знал, что скоро все  кончится или  возобновится  -
неважно,  как это произойдет  - тоже неважно, оставалось только ждать. И, то
отгоняя  их, то  призывая,  чтобы  проще  было  их уничтожить, я  забавлялся
детскими надеждами, как например:  сын  мой, поостыв,  сжалится надо мной  и
вернется!  Или: Моллой, в чьем краю я  нахожусь, придет ко мне, если  я не в
силах прийти к нему, и станет моим другом, моим отцом, и поможет мне сделать
то, что я должен сделать, и тогда и Йуди  не разгневается на  меня и меня не
накажет!  Да, я  не  мешал  моим  надеждам  расти  и множиться,  сверкать  и
переливаться  тысячью  граней,  а затем  сметал  их  одним  взмахом великого
отвращения, очищался от них и с удовольствием обозревал пустыню, которую они
только что оскверняли.  А по вечерам я поворачивался  лицом к огням  Балли и
смотрел,  как  они  разгораются  все  ярче  и  ярче,  а  затем гаснут  почти
одновременно -  тусклые мерцающие  огоньки  доведенных до ужаса  людей. И  я
говорил  себе:  Подумать  только, я мог  бы быть сейчас там,  если бы не мое
несчастье! Что касается Обидила, о котором я до сих пор  ни разу не упоминал
и  с которым страстно  желал встретиться лицом  к лицу,  то,  признаться,  я
никогда его не видел, ни лицом к лицу, ни на расстоянии, возможно, он вообще
не существует, меня бы это не удивило. А при мысли о тех наказаниях, которым
мог подвергнуть меня Йуди,  меня охватывал такой мощный  приступ внутреннего
смеха,  что я сотрясался,  не  издавая при этом ни звука  и сохраняя на лице
присущее мне выражение печали и покоя. Однако все тело мое сотрясалось, даже
ноги, так  что  я  вынужден  был  прислоняться  к дереву или к  кусту, когда
приступ  заставал  меня   на  ногах,  зонта  было  уже  недостаточно,  чтобы
предохранить меня от  падения.  Поистине, странный смех, и, если  вдуматься,
назвал смехом я его, пожалуй, из-за лени или по неведению. Что касается меня
самого, этой надежной забавы, то должен признаться, что  тогда мысль  о себе
мне в  голову  не приходила. Временами, правда,  казалось, что  вот-вот  она
придет,  и  я устремлялся к  ней,  как морской песок  устремляется навстречу
набегающей пенистой волне, хотя, признаться,  образ этот вряд ли подходил  к
моему положению, вернее было бы сказать о дерьме, поджидающем, когда спустят
воду.  И  здесь же я упоминаю о том, как  замерло однажды мое  сердце, когда
муха в  моей комнате,  пролетая  над самой пепельницей, взметнула дуновением
своих крыльев щепотку пепла.  Постепенно  я  становился все  более  слабым и
самоуверенным.  Уже  несколько  дней  я  ничего не ел. Я  мог  бы, вероятно,
поискать ежевику и грибы, но мне ничего не хотелось. Целый день  валялся я в
шалаше, бессмысленно сожалея о плаще сына, а вечером выбирался наружу, чтобы
от души потешиться над огнями Балли. И хотя у  меня немного побаливал живот,
который  одолевали  то  спазмы,  то   газы,  чувствовал  я  себя  необычайно
довольным,  я  был  доволен  самим собой,  буквально  в  восторге,  очарован
собственной персоной. Я говорил  себе: Скоро я совсем потеряю  сознание, это
вопрос времени. Но прибытие Габера положило этим забавам конец.
     Был  вечер.  Я  выполз  из  шалаша, чтобы похохотать  вволю,  а  заодно
посмаковать свое  истощение. Он был уже  здесь.  Он сидел на  пне и  дремал.
Привет, Моран, - сказал он. Вы узнаете меня? - спросил я. Он вынул и раскрыл
записную книжку, послюнявил палец, полистал страницы, пока  не нашел нужную,
и  поднес книжку к глазам, которые одновременно опустил  к ней.  Я ничего не
вижу, - сказал он. Одет он  был так же,  как и в прошлый раз. Следовательно,
мои критические замечания о его  воскресном костюме были несправедливы. Если
только сегодня не  воскресенье.  Но разве когда-нибудь  я  видел его  одетым
по-другому?  Спички  у  вас есть? -  спросил  он.  Я  не  узнал этот  издали
доносящийся  голос.  Или фонарь,  - сказал он. По  моему лицу  он, вероятно,
понял, что никакими источниками света  я  не располагаю. Он вынул из кармана
электрический  фонарик  и посветил на  страницу. Затем прочитал: Жак  Моран,
вернуться  домой, дело  прекратить. Он  выключил  фонарик,  закрыл  записную
книжку, заложив в нее палец, и взглянул на меня. Я не могу идти, - сказал я.
Что? - спросил он. Я болен, не  могу  двигаться, - сказал я. Я не слышу, что
вы говорите, - сказал он. Я прокричал ему,  что  двигаться  не могу,  что  я
болен, что меня  надо  перенести, что меня  бросил  сын,  что больше мне  не
выдержать. Он внимательно  осмотрел меня с ног до головы. Я сделал несколько
шагов, опираясь на зонт, чтобы убедить его, что ходить  я  не могу. Он снова
открыл записную  книжку, осветил фонариком ту же страницу, долго изучал ее и
произнес:  Моран,  вернуться  домой, дело  прекратить.  Он  закрыл  записную
книжку, сунул ее в карман, положил в карман фонарик, поднялся, скрестил руки
на груди и объявил,  что умирает от жажды. Ни слова о том, как  я выгляжу. А
ведь я не брился с того самого дня, как мой сын прикатил из Хоула велосипед,
не причесывался,  не мылся, не говоря уже о тех лишениях, которые я перенес,
и о глубоких внутренних метаморфозах.  Вы узнаете меня? - закричал  я. Узнаю
ли  я вас? -  произнес он.  И задумался.  Я  знал,  о чем  он думает,  -  он
подыскивает фразу, способную побольнее меня уязвить. Ах, Моран, - сказал он,
- что вы за  человек! От слабости  я качался. Если бы я  замертво свалился у
его ног, он сказал  бы:  Старина Моран, ты ничуть  не изменился. Становилось
все  темнее. Я засомневался, Габер ли это  на самом  деле. Шеф  сердится?  -
спросил  я.  У вас случайно  не найдется бутылки пива? - спросил он.  Я хочу
знать, сердится ли шеф? - закричал я. Сердится, - сказал Габер, - не смешите
меня, с утра до вечера он потирает руки, мне из соседней комнаты слышно. Это
ничего не значит, - сказал я. И посмеивается, - сказал Габер. Уверен, что он
сердится на меня, -  сказал я. Знаете, что он сказал  мне на днях? - спросил
Габер. Он  изменился?  - сказал я. Изменился, - сказал Габер,  - нет,  он не
изменился, зачем ему меняться, он стареет, вот и все, стареет, как весь мир.
Сегодня у вас  какой-то странный голос, - сказал я. Вряд ли он меня услышал.
Ну  что  ж, -  сказал он,  снова скрещивая руки на груди, - если  вам нечего
больше  мне сказать, я пойду.  И пошел, не попрощавшись.  Но я  догнал  его,
несмотря  на свое к нему отвращение, несмотря на слабость и больную ногу,  и
потянул за рукав. Что он вам сказал? -  спросил я. Габер остановился. Моран,
- сказал он, - вы  мне осточертели.  Умоляю вас, - сказал я,  - скажите мне,
что он вам сказал. Он оттолкнул меня. Я  упал. Он  не хотел свалить меня, он
не понимал в каком  состоянии я  нахожусь,  он просто хотел меня отстранить.
Подняться я не пытался. Я издал вопль. Он подошел и склонился надо мной. Усы
у него были, как у моржа, каштанового цвета. Я видел, как они шевелятся, как
открывается  рот, и почти тотчас же услышал издали слова  участия. Габер  не
был жестоким, я  прекрасно его знал. Габер, -  сказал я, - о многом я вас не
прошу. Я хорошо помню  эту сцену. Он хотел помочь мне подняться. Я оттолкнул
его. Мне было хорошо там, где я  лежал.  Что он вам сказал?  - спросил я. Не
понимаю, - сказал Габер. Вы только что говорили, что он что-то вам сказал, -
сказал  я,  -  но я вас перебил.  Перебил?  - спросил  Габер. Знаете, что он
сказал мне на днях? - сказал я, - вот ваши слова. Лицо его просветлело. Этот
увалень соображал так же быстро, как мой сын. Он сказал мне, - сказал Габер,
- Габер, сказал он... Громче! - закричал- я. Он сказал мне, -  сказал Габер,
-  Габер, сказал  он, жизнь - прекрасная штука,  Габер,  и превосходная.  Он
приблизил свое  лицо к моему. Превосходная, - сказал он, - прекрасная штука,
Моран, и превосходная. Он  улыбнулся. Я закрыл глаза. Улыбки очень  приятны,
по-своему сердечны, но лучше,  когда они издалека.  Я спросил: Вы полагаете,
он  имел в виду человеческую жизнь? Я  прислушался. Возможно, он  не  имел в
виду человеческую жизнь, - сказал я.  И открыл глаза. Я был один. Пальцы мои
сжимали землю и траву, которую я нечаянно вырвал, все еще вырывал. Я вырывал
ее буквально с корнем. Осознав, что я сделал, что я делаю, какое неприличие,
я в ту же секунду перестал это делать и разжал ладони. Вскоре они опустели.
     В эту ночь я отправился домой. Далеко я не  ушел.  Но это  было начало.
Важен первый шаг. Второй уже не важен. Каждый новый день заставал меня  чуть
дальше. Последнее предложение неточно, оно не передает  моих надежд. Сначала
я  считал шаги  десятками.  Останавливался, когда не  мог идти,  и  говорил:
Браво,  итого столько-то  десятков,  на столько-то больше, чем вчера.  Потом
считал по пятнадцать, по двадцать и, наконец, по пятьдесят. Да,  под конец я
мог  сделать полсотни  шагов,  прежде  чем  остановиться,  чтобы  отдохнуть,
опершись  о  свой  верный зонт.  Сначала, кажется,  я  немного  поплутал  по
Баллибе, если  я в самом  деле  находился  в  Баллибе. Затем, уже  до конца,
следовал  более или менее теми же путями,  которыми мы уже шли. Но пути,  по
которым возвращаешься, выглядят  иначе. Я ел, повинуясь  рассудку,  все, что
природа, леса, поля, воды могли предложить мне съедобного. Кончил я морфием.
     Предписание вернуться  домой  я  получил  в  августе,  самое позднее  в
сентябре. Вернулся я весной, месяц уточнять не буду. Следовательно, я провел
в пути всю зиму.
     Любой   другой   лег  бы  на  снег  с  твердой  решимостью  никогда  не
подниматься.  Только не  я.  Когда-то я  думал,  что людям меня не  сломить.
Теперь думаю, что я умнее вещей. Есть люди и есть вещи, не  считая животных.
И Бог.  Когда вещь препятствует мне,  даже если это мне на пользу, долго это
не  продолжается. Снег, например. Хотя, сказать по правде, он скорее увлекал
меня, чем препятствовал. Но, в некотором смысле, и препятствовал. Этого было
достаточно. Я  победил его, скрежеща зубами от радости; резцами вполне можно
скрежетать. С трудом прокладывал я себе  путь по снегу к тому, что назвал бы
своим поражением, если бы мог  представить себя побежденным. Возможно, с тех
пор  я  это  себе  уже  представил,  а возможно,  не  представил,  для этого
требуется  время. Но  по  дороге  домой я,  жертва  злобных вещей,  людей  и
ничтожной плоти, не  мог  себе  этого представить. Мое колено, если  сделать
поправку на привычку,  заставляло меня страдать не больше и не меньше, чем в
первый день. Болезнь, какая бы она ни была, не прогрессировала. Возможно  ли
такое? Возвращаясь к мухам: мне кажется, что есть  такие, которые появляются
в  домах в начале зимы  и вскоре после этого умирают. Их замечаешь  в теплых
уголках,  они медленно летают и  ползают, вялые,  тихие.  Вернее,  замечаешь
изредка. Должно быть, они умирают совсем молодыми, не успев отложить яиц. Их
сметаешь  шваброй в  совок,  не замечая. Странная порода.  Но я стал добычей
иных  недугов,  слово  неточное в  основном  кишечных.  Я  не  желаю  о  них
распространяться к сожалению, а то был бы прелестный эпизод. Ограничусь тем,
что  скажу:  никто другой не превозмог  бы их без  посторонней помощи. Кроме
меня! Согнувшись  пополам,  прижав свободную руку  к  животу, я продвигался,
издавая время от времени вопль отчаяния и торжества. Мох, которым я питался,
вероятно, оказался вредным.  Если  бы  я  решил не  задерживать  палача,  то
кровавый  понос не  остановил  бы  меня,  я добрался  бы  до места казни  на
четвереньках, теряя по дороге  свои внутренности, изрыгая проклятия. Разве я
вам еще не говорил, что погубили меня мои же собратья?
     Но  я  не  стану  задерживаться  на моем возвращении, с  его  яростью и
вероломством.  И  обойду  молчанием  злоумышленников  и  призраков,  которые
пытались помешать мне вернуться, как велел Йуди. И все-таки  несколько  слов
скажу, ради назидания самому себе и дабы приготовить свою душу к завершению.
Начну с моих редких мыслей.
     Странное дело, меня занимали некоторые вопросы богословского характера.
Такие, например.
     1. Как  относиться к теории, согласно которой Ева родилась  не из ребра
Адама, а из жирового утолщения на его ноге (задницы)?
     2. Ползал  ли  змий,  или,  как  утверждает Коместор,  он  передвигался
вертикально?
     3. Зачала ли Мария через ухо, как утверждают Августин и Адобар?
     4. Долго ли нам еще ждать пришествия Антихриста?

     5. Действительно ли имеет значение, какой рукой подтираться?
     6.  Как  относиться  к  ирландской  клятве,  при  которой  правую  руку
возлагают на мощи святых, а левую - на мужской член?
     7. Соблюдает ли природа субботу?
     8. Правда ли, что чертям не страшны адские муки?
     9. Как относиться к алгебраической теологии Крэга?
     10. Правда  ли, что  святой  Рош в младенчестве отказывался по средам и
пятницам от материнской груди?
     11. Как отнестись к отлучению от церкви хищных зверей в XVI веке?
     12.  Следует ли одобрить  итальянского сапожника Ловата, который распял
себя, предварительно оскопив?
     13. Чем занимался Господь до сотворения мира?
     14.  Не может  ли  молитвенный экстаз стать  в  конце концов источником
скуки?
     15. Правда ли, что по субботам муки Иуды прекращаются?
     16. Что если отслужить заупокойную мессу по живым?
     И я прочитал молитву: Отче наш, иже неси на небесех, да не святится имя
Твое, да не приидет Царствие Твое, да не будет воля Твоя. И т. д. Середина и
конец просто восхитительны.
     Именно в этом легкомысленном и очарователь