- ночью и днем, дома и на улице. Спасибо  же  этому старцу за то, что
мне не пришлось выполнять мучительную процедуру, не говоря  уже  о расходах,
которые я могу позволить себе с большим трудом,  ибо  не имею иных средств к
существованию, кроме пенсии за моего дражайшего супруга, павшего при обороне
страны, которую  он называл своей родиной и от которой при жизни  не получал
никаких  выгод,  одни   оскорбления  и  обиды.  Толпа  начала  рассеиваться,
опасность миновала,  но  даму  было  уже  не  остановить. Вы можете сказать,
продолжала она, его  вина в том, что  он пытался скрыться, вместо того чтобы
объясниться  и  принести  мне  свои извинения. Согласна.  Но ведь совершенно
ясно,  что он не в своем уме, что он не владеет собой по причинам, о которых
нам ничего не известно  и  которые  могли бы устыдить нас всех, если бы мы о
них  узнали.  Я  даже  не  уверена, осознает ли он вполне  свой поступок. Ее
монотонный голос навел на  меня  такую тоску, что я уже собрался  продолжить
свой путь, как  вдруг передо  мной  вырос неизбежный  полицейский. Он тяжело
опустил на руль моего велосипеда свою огромную, красную, волосатую лапу, это
я заметил сам, и, похоже, у него  с дамой  состоялся следующий разговор. Это
тот человек, который переехал вашу собаку, мадам? Да, это он, сержант, а что
такое?  О нет, мне не передать этот  бессмысленный диалог.  Замечу лишь, что
полицейский наконец исчез, слово не совсем точное, бормоча и ворча, а за ним
потянулись  последние  зеваки, потерявшие  последнюю надежду дождаться моего
бесславного  конца.  Но  полицейский  тут же  вернулся и  сказал: Немедленно
уберите  вашу  собаку.  Снова  оказавшись  на   свободе,  я   попытался   ею
воспользоваться. Но дама,  госпожа Лой, разделаюсь  с ее  фамилией поскорее,
или Лусс, забыл, а имя похоже на Софи,  удержала  меня и, уцепившись за полу
моего пальто,  сказала, я  считаю, что слова,  которые я  услышал,  и слова,
произнесенные ею  тогда,  одинаковы:  Сударь, вы  мне нужны.  И, заметив  по
выражению моего лица, которое часто меня выдает, что я ее понял, она, должно
быть,  произнесла: Если  он  понимает это, то может понять  и  другое.  И не
ошиблась, ибо некоторое время спустя я оказался во власти новых идей и точек
зрения,  исходивших, несомненно, от нее, а именно - убив собаку, я  морально
обязан помочь отнести ее домой и там похоронить; она не хочет предавать меня
суду  за то, что я натворил,  но  человек не всегда  не делает того, чего не
хочет; она  находит  меня  вполне  симпатичным  мужчиной,  несмотря  на  мою
отвратительную  внешность, и счастлива была  бы протянуть мне руку  помощи и
так далее, половину я забыл. А, вот еще что, она мне тоже была нужна, так ей
казалось. Я был ей нужен, чтобы помочь избавиться от собаки, а она мне забыл
зачем. Наверняка она это  сказала,  ибо  приличие  не позволило  мне  обойти
молчанием сделанный намек,  и я, не колеблясь, заявил, что не нуждаюсь ни  в
ней, ни в ком бы то ни было другом, и, вероятно,  несколько преувеличил, ибо
в матери я наверняка нуждался, иначе  откуда такое упорное желание добраться
до нее? Вот одна из причин, почему я стараюсь говорить как можно меньше. Ибо
я  всегда  говорю или слишком много, или  слишком  мало,  а это  ужасно  для
человека,  любящего правду так, как  люблю  ее я. И прежде  чем оставить эту
тему, к которой, вероятно, у  меня уже не будет повода вернуться из-за того,
что меня  охватывает смятение, я хочу сделать довольно любопытное замечание:
мне  не однажды  случалось,  в  те времена,  когда  я  еще говорил, говорить
слишком  много, полагая, что я сказал слишком  мало,  и, наоборот,  говорить
слишком  мало, полагая, что я сказал слишком много. После раздумья, довольно
долгого, хочу заявить, что мое словесное изобилие обычно оказывалось речевой
бедностью и наоборот. Так время иногда меняет заповеди.  Иными словами, или,
возможно,  уже совсем  иное: что бы я ни  сказал  -  его  всегда оказывалось
недостаточно  или слишком много. Да, но я не был молчальником,  что бы я там
ни говорил, молчальником я не был. О, божественный  анализ, с  твоей помощью
познаешь себя и познаешь своих ближних, если  они  у тебя есть! Ибо сказать,
что  мне не нужен никто, - значит сказать  не слишком много, а лишь ничтожно
малую часть того, что я мог бы сказать, не мог не сказать, о чем должен  был
умолчать. Потребность в матери! Нет,  не существует слов, чтобы  выразить то
отсутствие  потребностей, от которого  я  погибал. Так что, вероятно, она, я
имею  в виду снова Софи, назвала  мне причины, по которым я  нуждался в ней,
после того как  я осмелился ей  противоречить. Возможно, если  бы  я взял на
себя  труд,  я  бы и  сам  их  вспомнил,  но  брать  на  себя труд, премного
благодарен, как-нибудь в другой раз. Покончим с этим бульваром, конечно, это
был бульвар, и с праведными прохожими, и  с бдительными полицейскими, и с их
ногами  и руками,  которые топают, тянутся, сжимаются  в  бессильной ярости,
покончим с их орущими ртами, у которых всегда находится причина для крика, и
с  небом, с него уже начало моросить, и  с чужбиной, где ты видим, где  тебя
ловят.  Кто-то  тыкал  в собаку  тростью.  Собака была желтая,  вся  желтая,
дворняга,  должно  быть, или  чистокровная,  я  плохо  их  различаю.  Смерть
причинила  ей  меньше  страданий, чем  мне падение, так  мне показалось.  Во
всяком случае, она мертва. Мы перекинули ее  через седло и кое-как двинулись
в путь, вероятно, помогая друг другу  поддерживать труп, толкать  велосипед,
двигаться  самим, прокладывать дорогу черед глумящуюся толпу. Дом, в котором
Софи -  нет, я не в силах так ее называть, попробую Лусс, без  "госпожа",  -
дом, в котором жила Лусс, был  недалеко. Но и не близко, когда мы добрались,
я чувствовал, что  уже сыт всем  по горло. То есть  на самом деле  этого  не
было,  думаешь, что сыт  по горло, но на  самом деле  такое  бывает редко. Я
почувствовал,  что сыт  по горло как раз потому,  что добрался,  была бы еще
одна миля,  и  сыт  по горло  я стал  бы  через  час.  Человеческая  натура.
Удивительная  штука.  Дом, в котором жила Лусс. Нужно ли  его  описывать? Не
думаю. И  не буду, это все, что я знаю на данный момент.  Возможно, позднее,
по  мере  того как  я буду  его постигать. А  Лусс?  Нужно  ли описывать ее?
Кажется,  этого не  избежать.  Но сначала похороним собаку. Яму вырыла Лусс,
под деревом. Собак всегда  хоронят  под деревом, не  знаю  почему. У меня на
этот счет  были  кое-какие подозрения. Яму выкопала она, потому что я бы  не
смог, хотя  я и джентльмен, по причине своей ноги. Впрочем, я мог  бы копать
совком,  но  только  не  лопатой. Ибо  когда  орудуешь  лопатой,  одна  нога
удерживает вес тела,  в  то  время  как другая, то сгибаясь,  то разгибаясь,
вонзает  лопату в землю.  В данный же  момент моя негнущаяся нога, не  помню
какая,  сейчас  это  несущественно,  находилась  в  состоянии,   которое  не
позволяло  ей ни копать,  так как  она не двигалась, ни удерживать меня, так
как, опираясь на  нее, я рухнул бы наземь. Я  имел, так сказать,  всего одну
ногу в моем  распоряжении, я был одноногим с психологической точки  зрения и
стал бы гораздо счастливей и жизнерадостней, если бы другую мне ампутировали
до  паха. Не имел бы ничего против, если бы  заодно отхватили и яйца. Ибо из
таких яиц, как у меня, болтающихся на тощей связке чуть ли не до колена, уже
ничего не выдоить, ни капли. Что подтверждается отсутствием у меня малейшего
желания что-либо из них выдаивать;  так что я вполне  искренне хотел от  них
избавиться, дабы исчезли эти лжесвидетели защиты и обвинения  в  пожизненном
суде надо  мной. Ведь  обвинив  меня  в том, что  я  их  одурачил, они бы  и
благодарили меня  за  это, из самых  глубин своей ссохшейся  мошонки, правое
ниже левого или наоборот, не помню, клоуны-двойники. Но гораздо хуже то, что
они  все  время мешали  мне, когда я  пытался ходить  или сидеть,  как будто
негнущейся  ноги было  недостаточно,  а  когда  я  ехал  на велосипеде,  они
раскачивались вовсю и обо все колотились. Так что мне было бы удобнее от них
избавиться;  я бы  и  сам  позаботился об  этом,  применив нож  или  садовые
ножницы,  но я панически  боюсь физической боли и инфекции.  Да-да, всю свою
жизнь я панически  боялся  инфекции,  хотя ни  разу еще не заразился; во мне
слишком много  желчи. Моя  жизнь, моя жизнь - иногда  я говорю о  ней как  о
чем-то уже свершившемся,  иногда как о шутке, которая продолжает смешить, но
она не то и не другое, ибо она  одновременно  и свершилась,  и продолжается;
существует ли  в грамматике время, чтобы выразить  это? Часы, которые мастер
завел и, прежде  чем умереть, закопал;  когда-нибудь их вращающиеся колесики
поведают  червям   о  Боге.   И  все   же  я   привязался  к  ним,  к   этим
близнецам-подонкам, и любовно лелею их, как некоторые лелеют  свои шрамы или
семейный альбом.  Во всяком  случае, не они виноваты  в том, что я не копал,
виновата  моя нога. Яму вырыла  Лусс, я в это  время держал на руках собаку.
Она стала уже холодной и тяжелой, но зловония не издавала.  Пахла она все же
плохо,  если угодно,  но не настолько  плохо,  как пахнут мертвые  собаки, а
просто  плохо, как  пахнут  собаки  старые.  Она  тоже  копала когда-то ямы,
возможно, в том  же самом месте, под  деревом. Мы  похоронили ее кое-как, не
стали класть  в ящик  и ни  во что не завернули, так  хоронят картезианского
монаха, в чем он есть; на ней был ошейник и поводок. В яму ее опустила Лусс.
Я  не могу нагибаться, и я не  могу встать на колени из-за моего  недуга,  и
если бы  даже я нагнулся или встал на колени, забыв, кто я, то,  безусловно,
это  был бы  не я, а кто-то другой.  Сбросить ее в яму -  это бы я  сумел, и
притом с удовольствием.  И все же я  этого не  сделал. Столько есть  в  мире
вещей, которые мы сделали бы с удовольствием, без особого энтузиазма, но все
же с удовольствием, и нет никаких  причин их  не делать, и все-таки мы их не
делаем! Не потому ли, что мы не свободны? Пожалуй,  стоит над этим подумать.
Но  в чем же, в таком случае, состояло мое  участие  в похоронах? Яму вырыла
Лусс, она же  положила в нее собаку, и она  забросала яму землей. В общем, я
участвовал  как  наблюдатель, участвовал  своим присутствием. Как  будто это
были мои  собственные похороны.  Так оно  и было. Хоронили под лиственницей.
Это  единственное  дерево, которое  я  способен опознать. Странно,  что  для
могилы  она  выбрала  место  под единственным  деревом, которое  я  способен
опознать.  Иголочки цвета  зеленоватой  морской  воды  всегда  казались  мне
шелковистыми  и  крапчатыми,  как  бы  это  сказать,  с крохотными  красными
точками. У  собаки в ушах были клещи,  глаз у меня  на  это дело наметан, их
похоронили  вместе.  Когда  Лусс  все  кончила, она  протянула мне  лопату и
задумалась. Я решил, что она сейчас заплачет, наступил подходящий момент, но
она, наоборот, рассмеялась. Или она так плакала? Возможно,  я ошибся, и  она
действительно плакала, издавая при этом звуки смеха. Смех  и слезы - на слух
мне их трудно различить. Лусс никогда больше не  увидит  своего Чарли, а она
любила  его,  как единственного  ребенка.  Но если она была  полна решимости
похоронить  собаку дома, почему же  она не пригласила  ветеринара,  чтобы он
умертвил ее  здесь? Действительно  ли  она  направлялась к  ветеринару в тот
момент, когда наши пути пересеклись? Или она заявила об этом единственно для
того, чтобы  уменьшить  мою  вину?  Частные  визиты, естественно,  обходятся
дороже.  Лусс  провела  меня  в  гостиную,  напоила  и  накормила  по первой
категории. К еде, к сожалению, я отнесся довольно равнодушно, зато напился в
свое удовольствие. Если она и  жила  в стесненных обстоятельствах, то внешне
это не было  заметно. Хотя  такие обстоятельства я чувствую сразу.  Заметив,
как тяжело  дается мне сидячая поза,  она принесла стул для  моей негнущейся
ноги. Обслуживая меня, она непрерывно говорила, но я не понял и сотой части.
Собственноручно сняла с меня  шляпу, чтобы повесить, полагаю, на вешалку, и,
казалось, удивилась, когда шнурок  отдернул шляпу назад. У нее  жил попугай,
очень красивый, самых модных  расцветок. Я понимал его лучше.  То  есть я не
хочу  сказать, что понимал его лучше, чем  она:  просто  я хочу сказать, что
понимал его лучше, чем  ее.  Время  от времени  он  восклицал по-французски:
Пютен де конас  де мерд! Прежде чем попасть  к  Лусс, он наверняка побывал у
какого-то  француза. Ручные птицы часто меняют хозяев.  Больше  он ничего не
говорил.  О нет,  я  ошибся,  он говорил еще:  Фак!  - по-английски, значит,
прежде чем попасть к французу, он побывал у американского матроса. Фак! Я бы
не удивился, узнав, что этому слову никто его не учил. Лусс пыталась научить
его  повторять:  Красотка  Полли -  но, кажется,  запоздала. Попугай слушал,
наклонив  голову  в  сторону,  долго и сосредоточенно  размышлял  и  наконец
выговаривал: Пютен де конас де мерд! Было видно, что он очень старается. Его
она тоже когда-нибудь  похоронит. Возможно, в клетке.  Меня тоже, если  бы я
там  остался.  Будь  у меня  адрес, я написал  бы ей с  просьбой  приехать и
похоронить  меня. Я заснул. Проснулся я  в  кровати, без одежды. Ее наглость
дошла до того, что меня вымыли, судя по запаху,  который  я  издавал, уже не
издавал. Я подошел к  двери. Заперта  на ключ. К  окну. Зарешечено. Стемнело
еще не совсем. После того  как исследованы дверь и окно, что остается? Разве
что  дымоход.  Я  поискал  одежду.  Нащупал   выключатель  и  повернул.  Без
результата. Вот  так история! Впрочем,  меня  это особо не тронуло. Я увидел
костыли,  прислоненные к  креслу.  Может показаться странным, что я проделал
только что описанные операции без их помощи. Мне это кажется странным. Когда
просыпаешься, не  сразу  вспоминаешь, кто ты на  самом  деле. На стуле стоял
белый  ночной горшок с вложенным в  него рулоном туалетной  бумаги. Все было
предусмотрено. Я  пересказываю  эти минуты  слишком  подробно,  это приносит
утешение перед тем, что, чувствую, грядет. Я подвинул стул к креслу и сел  в
кресло,  положив  на  стул  больную  ногу.  Комната была  забита  стульями и
креслами,  они  кишели  вокруг  меня  во мраке. Скамейки,  табуретки, столы,
комоды  и т. п. здесь тоже имелись в изобилии. Странное ощущение переизбытка
прошло  с утренним светом; загорелась и люстра,  которую я включил ночью.  В
тревоге я дотронулся рукой  до  лица.  Бороды  не  было. Меня  побрили, меня
лишили  моей  скудной бороденки.  Как выдержал мой сон такие вольности?  Мой
сон, всегда такой беспокойный. Ответов на этот вопрос может  быть несколько.
Но я  не знаю, какой из  них верный.  Возможно,  все неверные. Борода у меня
растет только на подбородке и  на кадыке. Там, где на других лицах красуется
щетина,  у меня  пусто.  В общем, как  бы там ни было, бороду мне подрезали,
подозреваю, что заодно и  покрасили, я не располагаю  доказательствами,  что
это  не  так. Опускаясь в кресло, я  решил, что я голый, но потом сообразил,
что на мне очень  тонкая ночная рубашка. Если  бы кто-то вошел и сказал, что
на  рассвете  я  буду казнен, меня бы эта  новость ничуть не поразила. Какие
дурацкие  мысли  могут  приходить  в  голову!  Мне  показалось также,  что я
надушен,  кажется, лавандой. Я плохо разбираюсь в парфюмерии. Я сказал: Если
бы  твоя  несчастная  мать  видела тебя  сейчас.  Я  никогда  не  был врагом
банальности.  По-видимому, она далеко,  моя мать, далеко от меня, и все же я
чуть ближе к ней  сейчас,  чем в предыдущую ночь, если расчеты мои верны. Но
верны ли они? Если я нахожусь в  своем родном городе, значит, я продвинулся.
Но в нем ли я нахожусь? И с другой  стороны, если  я  попал в чужой город, в
котором  моя  мать  неизбежно отсутствует, значит,  я  отступил.  Я  поспал,
наверное, ибо совсем неожиданно появилась луна,  огромная луна  в раме окна.
Два железных  оконных прута разделили ее на три части, причем та часть,  что
была  посредине,  оставалась  неизменной,  в  то  время как  правый  сегмент
постепенно получал все  то,  что  терял  левый.  Ибо  луна  двигалась  слева
направо,  или  это комната двигалась  справа  налево, или,  может быть,  они
двигались вместе, вместе  двигались слева направо, но комната медленнее, чем
луна, или же вместе двигались справа налево, но луна медленнее, чем комната.
Но  допустимо ли  говорить  о левом и  правом  в моем положении?  Необычайно
сложные перемещения, казалось, происходили несомненно, и все  же как  просто
все  это выглядело - безграничный желтый свет, мягко плывущий за решеткой, и
непроницаемая  стена,  медленно  его  пожирающая,  его затмившая. Но он  уже
спокойно выписывает свой путь по другим стенам, сияние струится сверху вниз,
и на мгновение  вздрагивают листья,  если это  листья, и тут же  исчезают во
тьме, и во тьме остаюсь я.  Как трудно говорить о луне  и не терять  голову,
глупая луна. Должно  быть, всегда обращенная к нам сторона  - не лицо  ее, а
задница.  Да,  когда-то  я  интересовался  астрономией,  не  отрицаю.  Потом
несколько моих лет убила геология. Потом мои шарики страдали от антропологии
и   других  научных   дисциплин,  вроде  психиатрии,   которые   связаны   с
антропологией,  оторваны  от  нее  и  снова  связаны,   согласно   последним
открытиям.  Что  мне  нравилось  в антропологии, так это  ее неистощимый дар
отрицания, ее неугомонные апофатические  определения  человека, как будто он
не лучше  Бога,  в терминах,  к  человеку  совершенно  не  относящихся.  Мои
представления на этот счет всегда были ужасно беспорядочны, ибо мои познания
о людях поверхностны  и смысл живого  существа выше моего понимания. О да, я
отведал всего. Даже магии,  в  самом конце, и она почтила своим присутствием
мои руины, так что сегодня, когда я обхожу их, я нахожу ее остатки. Но руины
мои - это пространство, создававшееся без всякого плана и границ, и я ничего
в нем  не понимаю,  даже  из  чего оно, а  уж  тем более для чего. Предмет в
руинах. Не знаю,  что это такое, чем он был,  и не уверен даже, ждать ли мне
ответа  от  руин  или  от  нерушимого  хаоса  вневременных предметов, если я
правильно выразился. Во  всяком  случае, хаос этот -  пространство, лишенное
тайны, покинутое магией, потому что оно лишилось тайны. И хотя я посещаю мои
руины неохотно, но все  же более охотно, чем любые другие места, я блуждаю в
них, изумленный и умиротворенный, чуть было не сказал,  как во сне,  но нет,
нет.  Руины -  не из  числа  тех  мест,  куда приходишь, в  них оказываешься
иногда,  не  понимая  как,  и  не  покинуть  их  по  своей  воле,  в  руинах
оказываешься без удовольствия,  но и  без неприязни, как  в тех  местах,  из
которых, сделав усилие, можешь бежать, те места обставлены таинствами, давно
знакомыми  таинствами.  Я прислушиваюсь и слышу голос  застывшего  в падении
мира, под  неподвижным  бледным небом, излучающим  достаточно  света,  чтобы
видеть, чтобы увидеть, - оно застыло тоже. И я слышу, как голос  шепчет, что
все гибнет, что  все  рушится,  придавленное  огромной  тяжестью, но  откуда
тяжесть в моих руинах,  и гибнет  земля - не выдержать ей бремени,  и гибнет
придавленный свет,  гибнет до самого конца, а  конец все  не наступает. Да и
как может наступить  конец моим пустыням, которые не озарял истинный свет, в
которых предметы не стоят вертикально, где  нет прочного фундамента, где все
безжизненно  наклонено  и  вечно  рушится,  вечно  крошится,  под небом,  не
помнящим утра, не надеющимся на  ночь.  И эти предметы, что это за предметы,
откуда они  взялись,  из чего  сделаны? И голос говорит, что здесь ничто  не
движется, никогда не двигалось,  никогда не сдвинется, кроме меня, а  я тоже
недвижим,  когда оказываюсь в руинах, но вижу  и видим. Да,  мир  кончается,
несмотря на  видимость, это  его  конец вдохнул в него  жизнь, он  начался с
конца, неужели не ясно?  Я тоже  кончаюсь, когда я  там, в руинах, глаза мои
закрываются, страдания прекращаются,