о  второй  камере,  за
четыреста или пятьсот  шагов от первой,  сидел некто, примечательный могучим
сложением, малоподвижностью и постоянными поисками чего-то, неизвестно чего.
Ничто в его облике не указывало на  возраст, так что было неясно,  хорошо ли
он сохранился или же, наоборот, преждевременно увял. Его  звали Саксом, хотя
ничего саксонского в нем не было. Не потрудившись снять рубашку, он укутался
в  два  шерстяных одеяла, как в  пеленки,  и поверх  всего этого надел плащ.
Дрожа от холода, он кутался одной рукой,  а  другая  была  ему  нужна, чтобы
ощупывать все то,  что вызывало у него подозрение. Доброе утро, доброе утро,
доброе  утро, сказал он с  сильным иностранным акцентом, бросая  по сторонам
тревожные взгляды. Очень важно  это, да,  нет? Внезапный испуг, с которым он
справился, немного выбил его  с выгодной  позиции  в самом центре комнаты. В
чем  дело?  - воскликнул  он.  Его  суп, скрупулезно им изученный,  наполнял
горшок.  Встревоженный, наблюдал  он за Лемюэлем, когда  тот по долгу службы
наливал и выливал. Мне снова всю ночь снился этот проклятый Куин, сказал он.
Он имел привычку  иногда  выходить на прогулку. Но, сделав  несколько шагов,
останавливался,  топтался на месте, поворачивался и бежал обратно  в камеру,
ошеломленный  открывшимися  перед ним  непроницаемыми  глубинами. По третьей
камере вышагивал  маленький худощавый человечек,  перекинув плащ через руку,
крепко сжимая зонт. Прекрасные седые шелковистые волосы. Он тихо задавал сам
себе  вопросы,  размышлял,   отвечал.   Едва  распахнулась  дверь,  как   он
стремительно бросился  к ней, намереваясь выскочить, ибо целые дни проводил,
бесконечно прочесывая парк во всех направлениях.  Не опуская  на  пол ведро,
Лемюэль одним движением руки отправил человечка  в полет. Человечек  упал  и
замер, вцепившись  в плащ и зонт. Потом, очнувшись от изумления, заплакал. В
четвертой  камере уродливый  бородатый великан беспрестанно чесался,  что  и
было единственным его занятием. Развалившись на подушке, на полу, под окном,
опустив голову на грудь, открыв рот, широко раскинув ноги, приподняв колени,
опершись одной  рукой о пол,  а другой  непрерывно работая  взад-вперед  под
рубашкой,  он  ждал  своей порции  супа.  Когда его  миска  наполнилась,  он
перестал  чесаться  и протянул  руку  к  Лемюэлю в  тщетной,  но  ежедневной
надежде,  что ему  не  придется  вставать.  Он по-прежнему любил  полумрак и
укромность папоротников,  но обходился без них. Итак, молодой человек, Сакс,
худощавый  человечек и гигант. Не знаю, изменились  ли  они  с  тех пор,  не
помню. Остальные  пусть  простят  меня. В  пятой камере находился  Макман, в
полусне.
     Всего несколько строк, которые напомнят мне, что  я тоже  существую. Он
так  и не вернулся.  Как давно это  было?  Не  знаю. Давно.  А я? Несомненно
продвигаюсь, а только это  и  важно. Откуда такая уверенность? Напрягитесь и
подумайте, я  не  в состоянии.  Грандиозное  страдание. Я пухну. Что если  я
лопну? Потолок  поднимается и падает, поднимается  и падает, как заведенный,
так  уже было, когда я лежал в утробе. Необходимо упомянуть  еще  о падающей
воде,  явление  mutatis mutandis  аналогичное,  по всей  видимости, миражам,
случающимся  в  пустыне. Окно. Его я больше не увижу. Почему? Потому что,  к
сожалению,  не  могу повернуть головы. Все  тот  же свинцовый  свет, густой,
клубящийся, пронизанный  крохотными туннелями,  ведущими к сиянию, возможно,
воздуха, притягательного  воздуха. Все  готово.  Кроме  меня.  Мне даруется,
попробую выразить это так, рождение в  смерть, такое у меня впечатление. Мои
ноги  уже  вышли, жизнь их выродила. Подходящий образ, как мне кажется.  Моя
голова  умрет  последней. Не  потеряйте нить. Я  выбываю.  Рассчитаемся  при
встрече. История моя кончится, а я еще буду жить. Многообещающая задержка. Я
кончаюсь. Больше я не скажу: я.
     Окруженный своим  маленьким выводком, который  после почти  двухчасовых
усилий ему удалось собрать,  в одиночку, Пат помочь отказался, Лемюэль стоял
на веранде,  ожидая прибытия  леди Педаль.  Веревки, привязанные к лодыжкам,
соединяли  худощавого  человечка с Юнцом, Сакса  -  с  гигантом,  Макмана же
Лемюэль держал за руку.  Из  всех пяти Макман, -рассерженный  тем,  что  его
продержали   в   камере  все  утро,  и  не  понимая,  чего  от  него  хотят,
сопротивлялся особенно рьяно. Он решительно отказался тронуться  в путь  без
шляпы, с такой свирепой решимостью, что Лемюэль наконец позволил  ему надеть
шляпу, при условии, что поверх  нее будет  капюшон. Несмотря на  разрешение,
Макман продолжал капризничать и волноваться, пытаясь выдернуть руку, твердя:
Пусти! Пусти! Юнец, измученный жарой, хватался за зонт худощавого человечка,
приговаривая: Зотик, зотик! Худощавый человечек в ответ лупил его по рукам и
плечам.  Гадкий! -  кричал он. -  Помогите! Гигант обвил шею Сакса  руками и
повис,  ноги  его  не  держали.  Сакс,  шатаясь  (упасть  ему  не  позволяла
гордость), спокойно требовал  объяснении. Что это за срань на мне болтается?
- спрашивал  он.  - Вы, пидорасы, кто из  вас его  знает? Директор,  или его
представитель, тоже находился здесь и время от времени  сонно повторял:  Ну,
ну потише. Они были одни на большой веранде. Может быть, она боится перемены
погоды?  -  спросил директор.  И,  обернувшись к  Лемюэлю,  добавил: Я  тебя
спрашиваю.  Небо было безоблачно,  ни  ветерка.  Где  тот  красивый  молодой
человек  с  бородкой  Мессии? Но в  таком случае она  бы  позвонила,  сказал
директор.
     Экипаж.  Два  продольных  сиденья.  На  козлах,  рядом с кучером,  леди
Педаль. На одном сиденье Лемюэль, Макман. Сакс и гигант. На  противоположном
- юнец,  худощавый человечек и два колосса  в тельняшках. Когда они выезжали
из  ворот, дети  приветствовали  их.  Внезапный  спуск,  длинный  и  крутой,
устремил  лошадей  вперед,  к  морю. Под тормозными башмаками колеса  скорее
скользили, чем  крутились, и  лошади, спотыкаясь,  встали на дыбы,  чтобы не
расшибиться. Леди Педаль ухватилась за козлы, ее бюст мотало во все стороны.
Это была огромная, здоровая,  высокая,  толстая женщина. Букет искусственных
маргариток  с блестящими желтыми сердечками свисал с широкополой  соломенной
шляпы.  Ее широкое  красное лицо за крапчатой  вуалью,  казалось,  пухнет на
глазах. Пассажиры, до того беспомощно подпрыгивавшие на  сиденьях, свалились
на пол. На место!  - закричала леди Педаль. Никто не пошевелился. Что толку?
- спросил один из моряков. Никакого, ответил  другой. Не  лучше ли им сойти,
спросила  леди  Педаль у  кучера,  и  идти  пешком?  Когда  наконец  коляска
спустилась к  подножью холма, леди Педаль  приветливо повернулась к седокам.
Мужайтесь,  киски!   -  прокричала  она,  чтобы  показать,  что  ничуть   не
высокомерна.  Экипаж покатил дальше,  болтаясь из стороны в сторону, набирая
скорость. Гигант  лежал  на полу между сиденьями. Кто здесь ответственный? -
спросила леди  Педаль.  Один из моряков перегнулся к  Лемюэлю и  сказал: Она
хочет знать, кто  здесь ответственный. Пошел ты, сказал Лемюэль. Сакс исторг
из своей груди рык, который леди Педаль, при  перекличке оставшихся в живых,
с  удовольствием сочла за жизнерадостный. Вот молодец!  - воскликнула она. -
Споем. Насладимся чудесным днем! Забудьте свои заботы, хотя бы на  час! И ее
прорвало:
     Наступила весна,
     Ароматов полна,
     Пташки песни поют...
     Она  замолкла, огорченная. Что  с  ними? - спросила она. Юнец,  заметно
утративший свои юные  черты,  согнулся  пополам, укрыл голову подолом плаща,
его рвало.  Ноги его, чудовищно костлявые, стукались друг о дружку коленями.
Худощавый  человечек,  дрожа,   возобновил   свой  диалог.   Неподвижный   и
сосредоточенный,  между   раздирающими   его  голосами,  он  подкреплял   их
страстными  жестами,  усиленными  зонтом.  А  вы?..   Благодарю...  А  вы?..
Благодарю!..  Верно...   Налево...  Попробуйте...  Назад...  Куда?..  Нет!..
Направо... Попробуйте... Вы чувствуете запах моря? - спросила леди Педаль, -
я чувствую.  Макман сделал попытку  освободиться.  Тщетную. Лемюэль  вытащил
из-под плаща топорик и нанес себе  несколько изумительных ударов по  голове,
обухом, для  безопасности.  Веселая у нас прогулка, заметил один из моряков.
Чудесная, ответил  другой. Солнечная  лазурь.  Эрнест, сказала  леди Педаль,
раздай сдобные булочки с изюмом.
     Лодка.  В ней,  как  и  в  экипаже, поместилось бы  вдвое больше людей,
втрое, а при  нужде и вчетверо. Одна земля удаляется,  другая  приближается,
впереди  - большие и малые острова.  Полное безмолвие, только шлепают весла,
скрипят  уключины,  журчит,  обтекая киль, вода. На корме  опечаленная  леди
Педаль. Какая прелесть! - бормочет она. Одинокая, непонятая, добрая, слишком
добрая.  Сняв  перчатку,  она  бороздит   пальцами  в   сапфировых  перстнях
прозрачную воду. Четыре весла, без руля, весла направляют. Мои крошки, что с
ними? Ничего.  Они тут,  насколько могут, насколько они  могут где-то  быть.
Лемюэль  смотрит  на  горные вершины, поднимающиеся за колокольными шпилями,
далеко за бухтой, нет, они не выше
     Нет, они не выше холмов, они возносятся, нежно-голубые, из беспорядочно
стелющейся  равнины. Где-то там он родился, в милом доме любящих  родителей.
Склоны покрыты  дроком,  вереском и ярко-желтыми  колокольчиками, известными
больше  как  дикий терн. И  дни напролет,  словно  колокола,  звенят молотки
каменотесов.
     Остров. Последнее усилие. Островок.  Берег, выходящий  в открытое море,
искромсан бухтами. Жить там можно, быть может, даже счастливо, если бы жизнь
была возможна,  но там никто не живет. Прилив вгрызается ему прямо в сердце,
между отвесными скалистыми стенами. Наступит день, когда  от него ничего  не
останется,  кроме  двух островов, рассеченных  заливом, сначала узким, затем
постепенно  расширяющимся, с ходом столетий,  два острова, два рифа. Что  уж
тут говорить  о людях.  Давай-ка, Эрнест, сказала леди Педаль, поищи удобное
место для пикника. А ты, Морис, добавила она, останься у ялика. Она называла
лодку яликом. Худощавый человечек  разгорячился  и  все порывался  побегать,
однако  связанный с  ним  юнец  бросился на  землю,  в  тени  скалы, подобно
Сорделло, но не  так  красиво,  ибо  Сорделло  напоминал отдыхающего льва, и
вцепился  в  нее обеими  руками. Бедняжки, сказала леди  Педаль, развяжи их.
Морис  сделал  движение.  Не  подходи, сказал  Лемюэль.  Гигант  не  пожелал
покинуть лодку, и потому Саксу  пришлось остаться с ним. Макман тоже не  был
свободен,  Лемюэль  крепко держал его за талию, возможно, с любовью.  Ладно,
сказала леди  Педаль,  вы  за  них отвечаете. И ушла с Эрнестом. Но внезапно
обернулась  и сказала:  Вы знаете, на этом острове есть могилы  друидов. Она
посмотрела  на каждого по  очереди. Когда мы выпьем чаю, сказала  она, мы их
поищем, что вы  на это скажете? Наконец  она ушла, сопровождаемая Эрнестом с
корзиной. Когда  леди Педаль  исчезла,  Лемюэль отпустил Макмана,  подкрался
сзади к  Морису,  который сидел на валуне, набивая  трубку, и  вонзил в него
топорик. Мы продвигаемся, продвигаемся. Юнец  и гигант  не обратили  на  это
внимания.  Худощавый человечек сломал  о  скалу зонт, любопытный  жест. Сакс
кричал, наклоняясь вперед, и хлопал себя по ляжкам: Отличная работа, сударь,
отличная работа. Чуть  позже  за ними  вернулся Эрнест. Выйдя ему навстречу,
Лемюэль  убил его точно так же,  как и  первого.  Хотя и  не так быстро. Два
приличных,  смиренных,  безвредных человека,  к  тому  же  свояки,  таких  -
миллионы. Громадная  голова Макмана. Он снова надел шляпу.  Окликающий голос
леди  Педаль.  Она  появилась,  довольная.  Идемте же,  прокричала  она, все
идемте,  пока чай не остыл. Но при виде  мертвых почувствовала себя  дурно и
упала  в  обморок.  Бей  ее!  - завизжал  Сакс.  Ее  вуаль  была откинута, в
застывшей руке - бутербродик. При падении она, должно  быть, что-то сломала,
бедро, возможно, пожилые дамы часто ломают бедра,  ибо, не успев даже прийти
в чувство, принялась стонать и  охать, как  будто  кроме нее и пожалеть было
некого. Когда  солнце скрылось за холмами и стали вспыхивать земные огоньки,
Лемюэль заставил Макмана и двух других  забраться в лодку и залез в нее сам.
После чего они отчалили, все шестеро, от берега.
     Журчанье воды.
     Этот клубок серых тел  - они. Молчаливые,  плохо  различимые в темноте,
возможно, они приникли друг к другу, спрятав головы  в плащи, они  сбились в
кучу,  в окружении ночи.  Они  далеко  в  заливе. Лемюэль  вставил  весла  в
уключины, весла погружаются в воду. Ночь усеяна странными
     сияниями: звезды, маяки,  бакены, огни городов, в горах слабое свечение
ярко  полыхающего  дикого терна. Макман,  мой  последний, мое  имущество,  я
помню, он тоже здесь, возможно, спит. Лемюэль
     Лемюэль отвечает за всех, он поднимает топорик, на  котором  никогда не
просохнет кровь, но  не затем, чтобы ударить, он никого не ударит, он больше
никого не ударит,  он больше никого не  коснется, ни этим, и ни  этим, и  ни
этим, и ни этим
     и  ни этим, ни топориком, ни палкой, ни кулаком, ни в мысли, ни во сне,
никогда он никогда
     ни карандашом, ни палкой, ни
     ни свет ни свет никогда
     никогда он никогда
     никогда ничего
     больше
     не




        Сэмюэл Беккет.
        Моллой

---------------------------------------------------------------
 © С. Беккет
 © В. Молот, перевод, 1994
 © "Амфора", СПб, оформление, 1999.
 Издание осуществлено при участии ООО Фирма "Столица-Сервис"
 Беккет С. Моллой. Мэлон умирает
 СПб.: Амфора, 2000. - 349 с.
 ISBN 5-8301-0080-0
 УДК 82/89
 ББК 84.4 И
 Б 42
 OCR: Игорь Островский
---------------------------------------------------------------



        1
     Я нахожусь в комнате моей матери. Сейчас в ней  живу я.  Не знаю, как я
попал сюда. Возможно, меня привезли в  машине скорой помощи, да, конечно же,
на какой-то  машине. Мне помогли, сам бы  я не добрался. Раз  в неделю  сюда
приходит какой-то  мужчина. Возможно,  ему  я обязан  тем,  что я здесь.  Он
говорит,  что  нет.  Он дает мне деньги  и уносит страницы. Сколько страниц,
столько и денег. Да, сейчас  я работаю. Похоже на  то, как работал и раньше.
Только я разучился работать. Но  это, конечно, не имеет значения. Сейчас мне
хотелось бы рассказать о том,  что  осталось, со всем попрощаться, завершить
умирание. Они этого не хотят. Да, конечно, тот  мужчина не один. Но приходит
всегда один и  тот же. Ты сделаешь это позднее, говорит он. Я соглашаюсь. По
правде сказать, выбирать мне почти не из чего. Приходя за новыми страницами,
он  приносит  с  собой  те, что  унес на прошлой неделе.  На них  уже  стоят
какие-то знаки; не понимаю какие. Впрочем, страницы я не перечитываю. Если я
ничего не написал, он ничего мне не дает, он ругает меня. И все же я работаю
не  за деньги. Но тогда  за что? Не знаю.  По правде сказать,  я  многого не
знаю. Например, о смерти моей  матери. Была ли  она мертва,  когда я  прибыл
сюда? Или умерла потом?  В том  смысле, чтобы уже можно было  похоронить. Не
знаю. Возможно, ее еще не  хоронили. Но как бы то  ни  было, я нахожусь в ее
комнате. Сплю в ее кровати. Хожу в ее горшок. Я занял ее место. И, наверное,
становлюсь  похож на нее  все  больше и  больше. Единственное, чего  мне  не
хватает,  чтобы походить на мать, - это сын. Возможно,  где-то  у  меня есть
сын. Думаю,  что нет. Он стал бы сейчас уже стариком, почти таким же, как я.
Была крошка-горничная.  Но истинной любви не  было. Истинная  любовь была  с
другой.  Мы  еще  к этому  подойдем. Как  ее звали? Опять забыл.  Иногда мне
кажется, что  я знал  моего сына, заботился о нем. Тогда я  говорю себе, что
это невозможно. Невозможно,  чтобы я о ком-то  заботился. Я  забыл даже, как
надо писать, и половину  слов  забыл.  Но это, конечно, не имеет значения, о
чем я прекрасно знаю.  А  он странный человек,  тот, что приходит ко мне. Он
приходит, очевидно, каждое воскресенье. В другие  дни  он занят. И вечно ему
мало.  Это  он  сказал,  что  начало у меня  никуда не  годится, что  начать
следовало бы  иначе. Наверное,  он  прав. Я  начал  с начала, представляете,
каков  старый  мудак. Но только потому, что они хранят его,  - вот  оно, мое
начало.  Мне  было трудно с ним. Вот оно. Оно  далось мне  нелегко. Ведь это
было  начало, понимаете? А  сейчас уже почти конец.  Разве то,  что я  делаю
сейчас,  лучше? Не  знаю.  Но  не  в атом дело.  Вот мое  начало. Оно что-то
значит, иначе они не хранили бы его. Вот оно.
     Сейчас, потом еще раз, так я думаю, потом, может быть, последний раз, а
потом  все  кончится,  так  мне кажется,  и этот мир  кончится. Предчувствие
пред-пред-последнего. Все расплывается. Еще немного, и ты ослепнешь. Слепота
в голове. Голова больше не работает, она говорит: Я больше не  работаю. И ты
немеешь, звуки  глохнут.  Это  преддверие, едва  достигнутое,  вот  это что.
Голова. Ей досталось сполна. А ты говоришь: Сейчас надо, потом, пожалуй, еще
раз,  потом, может  быть,  в  последний  раз,  а  потом  все.  И ты  решаешь
сформулировать  эту  мысль,  ибо она  единственная, в  некотором  смысле.  И
внимательно,  внимательно  рассматриваешь  все,  что  расплылось,  и усердно
твердишь  себе: Это моя вина. Вина? Какое интересное слово. Но в чем вина? В
этот раз было не  прощание, ты еще сможешь попрощаться  в  другой раз, когда
проплывет перед тобой волшебно расплывшееся  пятно. Когда наступит время, ты
должен  попрощаться, не прощаться было бы глупостью. Об  очертаниях  и свете
былых дней думаешь без печали, если думаешь. Но  о них  думаешь редко  - что
можно  о  них думать?  Не знаю. Свет падает и на  людей, и трудно среди  них
выделить  себя.  Это обескураживает. Итак, я видел, как А  и Б медленно  шли
навстречу друг  другу, не  подозревая об этом. Они шли по дороге удивительно
пустынной,  без  каких  бы то  ни было  изгородей, канав или обочин, шли  по
проселочной дороге, ибо на безбрежных полях паслись коровы, они жевали, лежа
или стоя, в вечернем безмолвии.  Возможно, я  немного придумываю,  возможно,
приукрашиваю,  но в целом  было  именно так. Они  жуют,  проглатывают, после
короткой  паузы  отрыгивают,  жуют безо всякого усилия, потом глотают снова.
Шея  вздрагивает, челюсти снова начинают перемалывать. А может быть, все это
я вспоминаю. Дорогу, с землей твердой и бесцветной, высохшую траву  пастбищ,
возносящихся  и  ниспадающих  по  прихоти  холмистой  местности.  Город  был
недалеко.  И шли  двое  мужчин, никаких  сомнении,  один  высокий, другой не
слишком. Оба вышли из  города,  сначала один, потом другой. А потом  первый,
устав или  вспомнив  какое-то  дело, повернул  назад.  Оба  одеты  в пальто,
значит, было  холодно. Между ними имелось сходство, но не большее, чем между
любыми другими людьми. Сначала их  разделяло большое расстояние. Из-за этого
и еще из-за  неровности земли, отчего дорога  шла  волнами, не высокими,  но
вполне достаточными,  они не могли видеть  друг друга,  даже если бы подняли
головы и  огляделись по  сторонам. И  все же наступил момент,  когда оба они
оказались в  одной впадине и в  этой впадине, наконец, встретились. Знали ли
они друг друга? Ничто  не  подтверждает этого. Но,  услышав шаги или,  может
быть,  инстинктивно  почувствовав приближение другого,  они подняли головы и
изучали каждый каждого добрых пятнадцать шагов, пока не остановились грудь в
грудь. Да, они не прошли мимо, а остановились лицом к лицу, как поступили бы
два  путника,  повстречавшись  вечером  на пустынной проселочной  дороге, не
находя в этом ничего необычного. А может быть, они знали друг друга. Сейчас,
во  всяком  случае,  знают;  сейчас,  я  полагаю, они узнали бы друг  друга,
столкнувшись в самом  центре  города, и поздоровались  бы.  Они  повернулись
лицом к морю, вознесшемуся высоко в гаснущем небе, там, далеко на востоке, и
что-то  сказали друг другу. После  чего каждый  пошел своей дорого