олагаю, что-то вроде
благоговения, ибо  я ничуть не сомневался, что эта вещица имеет некое весьма
специальное предназначение, которое навсегда от меня ускользнуло. И  потому,
не подвергаясь ни малейшему риску, я  мог бесконечно над ней размышлять. Ибо
ничего  не знать - это ничто, не хотеть ничего  знать - то  же самое, но  не
иметь  возможности что-либо  знать,  знать, что  ты никогда  не сможешь  это
узнать  -  значит  обрести  душевный  покой,  мир, который  нисходит  в душу
нелюбопытного  исследователя.  Вот  тогда-то и начинается  истинное деление,
двадцати  двух на семь,  например,  и страницы заполняются наконец истинными
цифрами. Но в этом  вопросе лучше ничего не  утверждать. Несомненным же  мне
кажется то, что, уступив очевидности или, вернее, очень большой вероятности,
я покинул  убежище дверного проема  и  начал продвигаться  вперед,  медленно
рассекая воздух. Есть упоение, по  крайней мере  должно быть, в движении  на
костылях. В  череде  маленьких  перелетов,  в скольжении  над  самой землей.
Взлетаешь,  приземляешься среди толпы  полноценных пешеходов, которые боятся
оторвать ступню  от  земли,  прежде  чем не пригвоздят к ней другую.  Но мое
ковыляние по воздуху эфирнее  любого, самого  жизнерадостного  их ускорения.
Впрочем, это всего лишь рассуждения, в основе которых  лежит анализ. И  хотя
сознание мое по-прежнему было занято матерью и желанием узнать, далеко ли до
нее, оно постепенно высвобождалось; из-за столового серебра в моих карманах,
возможно, но вряд ли, и из-за того еще, что вопрос о матери преследовал меня
давно, а сознание  не может  вечно размышлять  над  одним и тем же, время от
времени  ему  необходимы  новые  заботы,  чтобы затем  с  обновленным  пылом
вернуться к заботам давно прошедшим. Но допустимо ли назвать заботу о матери
старой  или новой?  Думаю, что нет. Хотя доказать  это  мне было  бы трудно.
Единственное,  что я могу утверждать без боязни, так  это то,  что все более
утрачивал интерес к  тому, в  каком  городе я  нахожусь, скоро ли  окажусь у
матери и улажу ли с ней наше дело. Суть этого дела становилась для меня  все
более и более  расплывчатой, но полностью так и  не  исчезла. Ибо дело  было
нешуточное,  и я занялся им всерьез. На протяжении всей своей жизни  я то  и
дело  им занимался, кажется,  так. Да, конечно, в той  степени,  в  какой  я
вообще был  в состоянии чем-либо заниматься, я занимался  тем, чтобы уладить
это дело между мной и матерью, но успеха так и не достиг. Когда, обращаясь к
самому  себе, я говорил, что время уходит и что скоро будет поздно, что уже,
возможно,  поздно  уладить дело, о котором идет речь, я чувствовал, как меня
относит  к  другим заботам,  к  другим  призракам. И куда больше, чем узнать
название города, спешил я теперь его покинуть,  даже если это был мои родной
город и в нем  так долго ждала меня и, возможно, продолжает ждать  моя мать.
Мне  показалось, что,  двигаясь по прямой, я рано или поздно должен буду его
покинуть, и я старательно начал движение, не мешая, впрочем,  вращению Земли
сносить   меня  вправо   от  слабого  света,  к  которому   я   продвигался.
Настойчивость  моя  восторжествовала;  спускалась   ночь,   когда  я  достиг
крепостной  стены,  очертив дугу  в  добрую четверть круга, навигации  я  не
обучался.  Признаюсь,  что  я  останавливался   для  отдыха,  но  ненадолго,
чувствовал,  что  надо  спешить, возможно,  в  ошибочном направлении.  Но  у
сельской  местности свои законы  и  свои судьи, на  первых  порах. Преодолев
развалины крепостной  стены, я вынужден был  признать, что небо прояснилось,
прежде  чем  скрыться  под  другим   покровом,  ночи.  Да,   громадная  туча
разорвалась,  обнажив  кусками  небо,  бледное,  умирающее; и  солнце,  диск
которого  уже не был виден, давало о себе знать мертвенными языками пламени,
стремительно возносящимися  к зениту, опадающими  и снова  возносящимися,  и
солнце  было  еще  бледнее и  безжизненнее  неба  и,  не успев  разгореться,
обречено было  потухнуть. Явление это, если я верно вспоминаю, было когда-то
характерно для моего  края. Сегодня,  возможно, его  характеристики  другие.
Впрочем, не  могу понять,  как  я, со своими глазами, никогда  не покидавший
свой край, имею право рассуждать о его характеристиках. Да-да, мне так и  не
удалось  его  покинуть,  даже  о  его  границах   я  не  имел  ни  малейшего
представления. Но  был уверен, что они далеко, очень далеко. Эта уверенность
ни  на  чем  не  основывалась, это  была просто  вера. Ибо если бы мой  край
кончался не  ближе того места, куда могли занести меня ноги  (и костыли), я,
безусловно,  почувствовал  бы,  как  он  медленно  меняется.  Насколько  мне
известно, ни  один  край  не оканчивается вдруг,  а постепенно  переходит  в
какой-то другой. Но ничего похожего я не замечал, как бы далеко и в каком бы
направлении  я  ни  уходил,  - надо мной все то же небо, подо мной все та же
земля,  точь-в-точь, и  так день  за  днем, ночь за ночью. С другой стороны,
если один  край и впрямь  переходит в другой постепенно,  что  еще требуется
доказать, то, вполне вероятно, я покидал мой край много раз, думая при этом,
что  нахожусь  в  его  пределах.  И  все  же  я предпочел  довериться  своей
простодушной вере, которая  говорила: Моллой, твой  край огромен, ты ни разу
его не покидал  и никогда не покинешь.  И  где  бы ты  ни странствовал в его
пределах,  все  в  нем будет  неизменно,  останется прежним. А если это так,
значит, перемещения  мои  имеют отношение  не  к местам, исчезающим по  мере
перемещения, а к  чему-то другому, например, к перекошенному колесу, которое
судорожными,  непредвидимыми толчками несло  меня от  усталости  к  отдыху и
наоборот.  Но  и теперь, когда я больше не  странствую, совершенно, и вообще
едва  шевелюсь, ровно  ничего  не  изменилось.  Границы  моей комнаты,  моей
постели, моего  тела  так  же далеки  от меня, как были далеки границы моего
края  во времена моих странствий. И,  сотрясая меня,  повторяется  череда  -
бегство,  отдых,  бегство, отдых  -  в бесконечном Египте,  где  нет уже  ни
матери,  ни  младенца.  Когда  я  смотрю на свои руки,  лежащие на простыне,
которую  они безумно любят комкать, они мне  не принадлежат, они принадлежат
мне  меньше, чем когда  бы то  ни  было, нет у меня рук,  есть  чужая  пара,
играющая с простыней, похоже на любовную игру, кажется, одна из них пытается
взгромоздиться на другую. Но  игра эта длится недолго, я понемногу возвращаю
руки себе, время отдыха. С ногами происходит то  же  самое, иногда,  когда я
вижу их у изножья кровати, одну с пальцами, другую без. Ноги мои заслуживают
большего внимания, ибо  они, еще  минуту назад  подобные рукам,  в настоящее
время обе неподвижны и  воспалены, и я ни на минуту не в силах забыть о них,
как забываю порой о руках, более или менее целых и невредимых. И  все-таки я
забываю и о ногах и просто смотрю на ту  и другую, и они в это время смотрят
друг на друга, где-то далеко-далеко от меня. Но мои ноги - это все же не мои
руки, я не могу вернуть их  себе, когда они снова  становятся  ногами, и они
так и остаются там, вдали, но уже чуть-чуть ближе, чем раньше. Возврата нет.
Вы, вероятно, думаете, что, оказавшись за  пределами города  и  обернувшись,
чтобы взглянуть на него, на ту его толику, что  еще виднелась, вы думаете, я
имел  возможность узнать, мой  это все-таки город или не мой? Нет, тщетно  я
смотрел  на него и,  вероятно, даже  не  из любопытства, а просто обернулся,
чтобы дать судьбе шанс. Скорее всего, лишь делал вид, что смотрю. Отсутствия
велосипеда  я почти не замечал, честное слово, ибо готов был продолжать свой
путь  так,  как  я  уже  описал,  мерно раскачиваясь  на бреющем  полете,  в
сумерках, над землей пустынных проселочных дорог.  Я уже говорил, сколь мало
вероятно было напугать меня в  пути,  уж скорее  напугался бы тот,  кто меня
заметил. Утро -  время скрываться. По утрам  просыпаются  бодрые  и  веселые
люди,  которые требуют соблюдать законы, восхищаться  прекрасным и  почитать
справедливое. Да, с восьми-девяти часов и до полудня - самое опасное  время.
Но к  полудню  становится  чуть спокойнее. Самые  непримиримые  насытились и
расходятся по домам,  и хотя до совершенства еще  далеко, поработали  они на
славу, есть  и уцелевшие, но они не опасны, время подсчитывать  добычу. Днем
все начинается  сначала, после банкетов, торжественных богослужений, именных
поздравлений  и публичных  речей, по сравнению с  утренними  трудами это уже
пустяки, сущая забава. Около  четырех-пяти заступает, естественно,  вечерняя
смена,  работа возобновляется,  но  день  уже  на  исходе,  тени  становятся
длиннее,  стены  выше,  ты  прижимаешься  к  ним,  благоразумно  съежившись,
исполненный  раболепия, тебе  нечего  прятаться, ты  прячешься  из  простого
страха, ты не  глядишь ни направо, ни  налево, прячешься  не демонстративно,
всегда  готов  выйти,  улыбнуться,  выслушать,  подползти,  вызывая  к  себе
отвращение,  не  смертельное,  скорее  жаба,  чем  крыса. А  потом  приходит
настоящая ночь,  опасная, да,  но  и сладостная для того, кто ее знает,  кто
может открыться ей навстречу, как цветок открывается солнцу, кто сам - ночь,
и днем и  ночью. Нет,  немногое скажешь  в  защиту  ночи, и все-таки гораздо
больше, чем в защиту дня,  и  уж  просто безмерно больше, чем в защиту утра.
Ибо ночные  чистки находятся,  по преимуществу, в руках специалистов.  Ничем
другим они не занимаются,  основная  масса  населения  отношения к этому  не
имеет и предпочитает,  при прочих равных условиях, провести ночь в  постели.
Время для линчевания  -  день, ибо  сон  священен, особенно по утрам, в часы
между  завтраком  и  полднем. И потому первое, о чем я  позаботился,  сделав
несколько миль в это безлюдное утро, это приглядел логово для  сна, ведь сон
тоже вид обороны, сколь бы странным это ни казалось. И в самом деле, спящий,
хотя и  возбуждает желание  захватить  его, ослабляет страсть  убить, тотчас
пролить кровь, что подтвердит вам  любой охотник. Для зверя, движущегося или
настороженно  притаившегося  в  своем логове -  пощады нет,  но  захваченный
внезапно, во сне,  он может вызвать теплые чувства, и ствол ружья опустится,
клинок  войдет в ножны.  Ибо  охотник в глубине души добр  и  сентиментален,
кротость  и сострадание переполняют его  и  рвутся наружу. Именно  благодаря
сладкому  сну,  к  которому  приводят  ужас или  истощение,  многие хищники,
которые  стоят  того,  чтобы  их  уничтожили,  мирно  доживают  свои  дни  в
зоологических  садах,  и  сон  их  прерывает  лишь  невинный  смех  детей  и
рассудительный смешок  родителей, по воскресеньям и праздникам. Что касается
лично  меня,  то  рабство  я  всегда  предпочитал  смерти.  Я  имею  в  виду
умерщвление.  Смерть   -   состояние,  которое   мне   так   и  не   удалось
удовлетворительно представить, и  потому оно  не может быть  внесено в книгу
регистрации актов  добра и  зла.  И  в то  же  время  мои  представления  об
умерщвлении  вызывали к  себе  доверие, обоснованное  или  нет; в  некоторых
крайних случаях я чувствовал себя уполномоченным действовать от их имени. О,
представления эти не были похожи на ваши, они были похожи на меня и состояли
из  спазмов, пота и дрожи, ни грамма здравого смысла или  хладнокровия. Меня
это  вполне устраивало.  Да,  скажу откровенно,  мысли  мои  о  смерти  были
настолько сумбурны, что иногда я задавался  вопросом,  а что если смерть еще
хуже,  чем  жизнь? Потому-то  я  и  считал вполне  естественным не  ускорять
смерть, а в те моменты,  когда забывался настолько, что пытался это сделать,
вовремя  остановиться.  Вот  единственное  мое  оправдание. Итак,  я  залез,
по-видимому, в чью-то  нору и  стал дожидаться, чередуя  сон со стонами,  то
всхлипывая,  то усмехаясь, то  ощупывая свое тело, не  изменилось  ли в  нем
что-нибудь,  когда  утихнет  утренний  ажиотаж.  После чего возобновил  свои
крути.  О том, что стало со мной и куда я направился в последующие месяцы, а
то и годы, об  этом я не скажу, нет. От такого рода выдумок  я устал, к тому
же  меня  торопят.  Но  чтобы  замарать  еще  несколько страниц,  скажу, что
некоторое время  я  провел на морском берегу,  без особых  приключений. Есть
люди, которым море  не подходит, они предпочитают горы или равнину. Лично  я
чувствую себя  на море ничуть не  хуже, чем  в любом другом  месте.  Большую
часть своей жизни  я провел перед  этой дрожащей гладью, погружался в музыку
волн, штормящих и безмятежных, обретал покой в когтях прибоя. Почему "перед"
-  вместе, распростертый  на песке или в прибрежной пещере. Лежа на песке, я
был в  своей стихии,  струйками пропускал  его  между  пальцами,  зачерпывал
ладонями и тут же высыпал, или он высыпался сам, пригоршнями разбрасывал его
по  воздуху,  зарывался  в него.  В укромной  пещере,  освещенной  по  ночам
маяками, я знал, как надо жить, чтобы не чувствовать  себя  здесь  хуже, чем
где бы то ни было. И меня ничуть не огорчало, что  дальше земли нет, в одном
направлении, во всяком случае. Знать,  что существует  по  меньшей мере одно
направление для продвижения,  в  котором мне  придется  снова промокнуть,  а
затем  утонуть, было  благом. Ибо  я всегда  повторял себе:  сначала научись
ходить и лишь  потом  бери  уроки  плавания. Но  не  думайте,  что мой  край
кончался морским  побережьем, иначе  вы допустите серьезную ошибку. Ибо моим
краем было  и море, с рифами, отдаленными островами, с подводными впадинами.
Однажды я отправился по нему на безвесельном ялике,  но греб при этом гнилой
доской, некогда прибитой к берегу. Иногда я задаю себе вопрос, вернулся ли я
из этого путешествия. Ибо  хорошо помню свое движение  по морю и долгие часы
без  отмелей, но не помню возвращения,  не вижу прибрежных бурунов, не слышу
скрежета хрупкого днища о песчаный берег.  Находясь у моря, я воспользовался
случаем пополнить свои  запасы  камней  для  сосания.  Да,  на взморье я  их
значительно пополнил. Камни я поровну  распределил  по  четырем  карманам  и
сосал их  по очереди.  Возникшую передо  мной проблему  очередности я  решил
сначала  следующим образом.  Допустим, у  меня  было шестнадцать камней,  по
четыре в каждом кармане (два кармана брюк  и два кармана пальто). Я доставал
камень из  правого  кармана пальто и засовывал его в рот, а в правый  карман
пальто  перекладывал камень из правого кармана  брюк, в который перекладывал
камень  из  левого кармана брюк,  в  который  перекладывал камень из  левого
кармана пальто, в  который перекладывал  камень, находившийся у меня во рту,
как только я  кончал его сосать. Таким образом, в каждом из четырех карманов
оказывалось по четыре камня, но уже не совсем те, что были там раньше. Когда
желание пососать камень снова овладевало мной,  я опять лез  в правый карман
пальто в полной уверенности, что мне не попадется тот камень, который я брал
в  прошлый раз. И  пока я сосал его,  я перекладывал  остальные камни по уже
описанному мной  кругу.  И так далее.  Но это решение удовлетворяло меня  не
вполне,  ибо  от меня не  ускользнуло, что в результате  исключительной игры
случая циркулировать могут одни  и те же четыре камня. В  этом случае я буду
сосать не все шестнадцать камней, а только четыре, одни и те же, по очереди.
Правда,  я  как  следует перемешивал  их в  карманах,  прежде чем  доставать
сосательный  камень, и снова перемешивал, начиная  их перекладывать, надеясь
таким  образом достичь большей степени  циркуляции  при  переходе  камней из
кармана в карман. Но подобный паллиатив не мог надолго удовлетворить  такого
человека, как я. И я  приступил к  поиску.  Первая  же мысль, на  которую  я
наткнулся,  подсказала, что, возможно, лучше было бы перекладывать  камни не
по  одному, а  по четыре, то есть во  время  сосания достать  оставшиеся три
камня из  правого  кармана  пальто, вместо  них положить четыре  из  правого
кармана брюк, вместо  них -  четыре  из  левого кармана брюк,  вместо  них -
четыре  из  левого кармана  пальто,  и наконец  вместо них -  три из правого
кармана пальто плюс тот один, как только я кончу его сосать, что находился у
меня во  рту. Мне  показалось сначала, что на  этом пути я  приду к  лучшему
результату. Но, поразмыслив, я  вынужден был отказаться от него и  признать,
что циркуляция камней по четыре  приводит точно к тому же  результату, что и
циркуляция  по  одному. Ибо хотя,  опустив руку  в  правый карман пальто,  я
наверняка    найду   там   четыре   камня,   отличных   от   четырех   своих
предшественников, тем  не менее  сохраняется вероятность  того,  что я  буду
постоянно вытаскивать  из кармана один и тот  же камень  из каждой группы по
четыре камня  и, следовательно, сосать не шестнадцать камней поочередно, как
я  того желал,  а только четыре,  одни и  те же, по очереди.  Так что  выход
следовало  искать  не  в  перемене  циркуляции,  а в  чем-то  другом,  ведь,
независимо от вида  циркуляции камней, я подвергался одному и тому же риску.
Вскоре  мне  стало  очевидно,  что,  увеличив  число карманов, я  тем  самым
увеличивал шанс  сосать  камни так,  как  я  этого  хотел, а именно  один за
другим, пока число их не исчерпается. Будь у меня, например, восемь карманов
вместо четырех, которые у меня были, тогда и самая изощренная игра случая не
помешала бы  мне сосать, по меньшей мере, восемь камней из моих шестнадцати,
поочередно.  Закрывая  тему,  скажу,  что  мне  необходимо  было шестнадцать
карманов,  чтобы  получить  желаемый  результат.  Долгое  время  это решение
казалось  мне  единственным; без шестнадцати  карманов,  по одному  камню  в
каждом, я никак не мог достичь поставленной перед собой цели, если, конечно,
не  поможет исключительное везение. Но если бы  даже я сумел  удвоить  число
карманов,  разделив каждый пополам, с помощью, допустим, нескольких булавок,
учетверить  их  было бы  мне  не под  силу. А городить огород ради  каких-то
полумер  я  не собирался. Я так долго  ломал голову над этой  проблемой, что
начал  терять всякое чувство  меры и  повторял: Все или  ничего. И  если, на
мгновение,  меня  соблазнила мысль  установить более справедливую  пропорцию
между числом камней и  карманов, сократив первое до  величины последнего, то
не  более чем  на  мгновение.  Ибо  тем  самым  я  должен был  признать свое
поражение.  Сидя на берегу моря, разложив перед собой  шестнадцать камней, я
не отрываясь  смотрел  на них,  в  гневе  и  растерянности.  Я  сидел,  ибо,
испытывая  трудность в сидении на стуле  или в кресле из-за своей негнущейся
ноги, что нетрудно понять, я не испытывал ее, когда сидел на земле, опять же
по причине своей негнущейся ноги и той, что окостеневала,  ибо как раз в это
время  моя здоровая нога,  здоровая  в  том  смысле,  что она еще сгибалась,
начала  свою  сгибаемость  утрачивать.  Мне  нужна  была опора под  коленную
чашечку, это понятно, и даже под всю длину голени, опора земли. И вот, когда
я, в гневе и растерянности, смотрел, не отрываясь, на свои камни, прикидывая
всевозможные варианты удвоения, все как один неудачные, и выжимал из сжатого
кулака  песок,  который,  просыпаясь  между  пальцев, снова  возвращался  на
песчаный берег, да,  именно  тогда, когда я напрягал свой  ум и часть  моего
тела, меня вдруг осенило, хотя и неотчетливо, что я мог бы, пожалуй, достичь
своей цели и без  увеличения числа  карманов или уменьшения числа  камней, а
просто принеся  в жертву принцип симметрии. Эти слова, которые прозвучали во
мне, словно стих из Исаии или Иеремии, не сразу дошли до  меня, в частности,
смысл  слова "симметрия",  с которым я прежде не сталкивался. В конце концов
я, кажется, понял, что в данном случае слово "симметрия" не  означает ничего
иного,  ничего  большего,  чем распределение шестнадцати камней  по  четырем
группам, по четыре камня  в каждой, по одной группе в каждом кармане,  и что
именно мои отказ рассматривать какое-либо другое распределение лишал все мои
расчеты си