, начиная с самых первых
шагов и кончая  последними, выполненными  в прошлом  году.  И если  все же я
постоянно вел себя, как  свинья,  то вина в этом не моя, а моего начальства,
которое  подправляло   меня  исключительно  в  мелочах,  вместо  того  чтобы
объяснить  суть  всей  системы  в  целом,  как  делают  в лучших  английских
университетах, и провозгласить основные принципы  пристойного  поведения,  и
научить, как, начиная так-то,  безошибочно кончить тем-то, и раскрыть истоки
того, что называется манерами.  Тогда  такие привычки, как ковыряние в носу,
почесывание яиц,  сморкание в два пальца и мочеиспускание на ходу, я, прежде
чем  демонстрировать  их  публично,  сопоставил  бы  с  исходными  аксиомами
благопристойности. У меня же обо всем этом только  негативные и эмпирические
представления, а  это  значит,  что  почти  всю  жизнь  я  прожил  во  мраке
неведения, все более сгущающемся по  мере того, как жизненные наблюдения все
больше и  больше  ставили под сомнение  возможность  постоянного  соблюдения
этикета,  даже  в весьма ограниченных пределах. И только с  тех  пор, как  я
прекратил жить,  я задумался  об  этом  и обо всем  остальном.  Обретя покой
гниения, я вспоминаю  свою жизнь, это затянувшееся бессвязное переживание, и
сужу  ее, как, по слухам. Господь будет судить меня, с не меньшей дерзостью.
Гнить  -  это  тоже  жить, я знаю, знаю, не томите меня, но иногда  забываю.
Возможно, настанет такой день, когда  я расскажу и об этой жизни, и  тогда я
узнаю,  что в то далекое  время,  когда, как мне казалось, я что-то знал,  я
просто существовал,  и что  бесформенная и  безостановочная  страсть спалила
меня до самой гниющей плоти, и тогда же я  пойму, что, когда приходит знание
того,  что не  знаешь  ничего,  вырывается  крик, всегда одинаковый, в  меру
пронзительный, в  меру откровенный.  Так  давайте же  крикнем; говорят,  это
действует благотворно. Да, крикнем сейчас, потом,  пожалуй,  еще раз, потом,
возможно,  последний.  Крикнем о  том, что заходящее  солнце осветило  белую
стену  полицейского участка.  На  этот белый экран,  как в  китайском театре
теней, брошена тень.  Моя и велосипеда. Не отрывая взгляда от стены, я начал
играть.  Жестикулировал,  размахивал  шляпой,  катал  велосипед перед собой,
вперед, назад,  гудел в рожок. Сквозь  зарешеченные окна за  мной следили, я
чувствовал  на себе их  глаза. Полицейский,  стоявший  у  двери,  велел  мне
убираться.  Он мог этого не делать, я  уже успокоился. В конце  концов, тень
ничуть не лучше предмета. Я попросил полицейского помочь мне, сжалиться надо
мной.   Он   не   понял.   Я   думал  о   пище,   которую   предлагала   мне
благотворительница.  Достал из кармана камешек  и сунул его в  рот. Он  стал
совсем гладким, когда-то его ласкали волны, теперь сосал я.  Камешек во рту,
гладкий, круглый, он  успокаивает,  освежает,  когда сосешь его, обманываешь
голод,  забываешь  жажду.  Моя  медлительность  разгневала полицейского,  он
направился ко мне. За ним тоже  следили через окна. Кто-то засмеялся. Во мне
тоже кто-то смеялся. Я взял  в руки свою негнущуюся ногу и вынес ее за кадр,
отбыл.  Я  забыл,  куда  я  направляюсь. Остановился подумать. Если  крутишь
педаль, думать нелегко,  для меня. Когда я  начинаю думать на велосипеде, то
обычно теряю равновесие и падаю. Я говорю в настоящем времени, ибо о прошлом
проще говорить в  настоящем. Назовем его мифологическим настоящим,  не имеет
значения. Я  задумался,  приняв привычную  позу, но вдруг  вспомнил, что это
запрещено. Я продолжил  свой путь, о котором не знал ничего, просто  путь по
поверхности земли,  светлой или темной, ровной или холмистой, но  всегда мне
дорогой, несмотря ни на что, как дорог звук того, кто идет  по ней, оставляя
за собой  в  сухую  погоду облако  пыли. И вот я уже  приехал, не успев даже
сообразить, что покинул город, на берег  канала.  Канал  пересекает город, я
знаю,  знаю,  даже  два.  Но откуда  эти изгороди,  эти поля?  Не мучь себя,
Моллой.  Внезапно  я  соображаю,  что  моя  негнущаяся  нога  -  правая.  На
противоположном берегу я увидел упряжку ослов, тянущих  бечевой  баржу в мою
сторону,  услышал  сердитые  крики  и  глухие  удары.   Чтобы  лучше  видеть
приближающуюся   баржу,  я   остановился  и  оперся  ногой  о  землю.  Баржа
приближалась так  плавно, что  рябь на  воде  не возникала.  На  барже везли
гвозди и доски, так мне показалось. Мои  глаза  встретились с глазами одного
из ослов, потом опустились к его ногам, отметили изящную и надежную поступь.
Перевозчик  отдыхал,  упершись  локтем  в колено,  подперев голову  ладонью.
Сделав три-четыре  затяжки, он, не вынимая трубки изо рта, сплевывал в воду.
Солнце на горизонте  полыхало зеленовато-желтым огнем,  туда лежал мой путь.
Наконец я спешился,  доковылял до канавы и лег на землю рядом с велосипедом.
Вытянулся во весь  рост, раскинул в стороны  руки. Ветви боярышника нависали
надо  мной, но  я не люблю  запах  боярышника. Трава в канаве была  густая и
высокая. Я снял шляпу,  прижался лицом к  длинным травяным стеблям. Теперь я
мог  вдыхать запах  земли, запах  земли пропитал  траву,  руки  мои оплетали
травой лицо, пока я не ослеп. Я  и покушал немного, отведал немного травы. И
вот из ниоткуда, как тогда с  именем, возникло воспоминание, что утром этого
уже отходящего  дня я  отправился к матери.  Причины? Я их  забыл.  Но знал,
конечно же знал, и  как  только вспомню,  немедленно,  расправив подрезанные
крылья неизбежности, помчусь к матери.  Да, все становится предельно просто,
когда  знаешь причины  своих поступков, магия, да и только. Самое  главное -
знать, какому  святому  молиться, а уж  молиться  может  и любой дурак.  Что
касается деталей,  если  они  так  важны,  то не надо  отчаиваться,  в конце
концов, вам повезет постучать в нужную дверь, нужным  образом. И только  для
целого не  найти заклинания, но, возможно, пока ты  жив, целое не наступает.
Совсем нетрудно найти  обезболивающее средство в жизни мертвых. Что же тогда
я медлю,  почему от  своей жизни  не освобождаюсь? Уже скоро, скоро. Я слышу
отсюда вопль, который все успокоит, даже если этот вопль не мой. Но, ожидая,
ни к  чему знать,  что  ты умер, ты еще не умер, ты еще корчишься в муках, и
волосы еще растут,  и ногти  удлиняются,  и кишки опорожняются,  мертвы  еще
гробовщики. Кто-то  опустил шторы,  я сам, наверное. Ни малейшего звука.  Но
где же мухи, о которых так много говорено? Да, очевидно, мертв не ты, мертво
все остальное. В таком случае, встань и иди, иди  к матери, которая  считает
себя еще живой. Это мое мнение. Но прежде надо выбраться  из канавы. С какой
радостью исчез бы я в ней, погружаясь под струями  дождя все глубже и глубже
в  землю.  Несомненно,  я  еще вернусь сюда, сюда или в  подобную трясину, я
доверяю своим  ногам,  они приведут меня к ней,  точно  так  же,  как, верю,
встречу еще полицейского инспектора  и его  подчиненных. И  пусть я не узнаю
их, так они изменятся, и не  скажу - это они, но, безусловно, это будут они,
хотя  бы  и изменившиеся.  Ведь обрисовать  человека,  место,  чуть  было не
сказал:  время, но пожалел чьи-то чувства, а затем больше  их не вспоминать,
это, как бы сказать,  не  знаю. Не хотеть  сказать, не знать, что ты  хочешь
сказать,  быть не  в состоянии сказать,  что  ты думаешь о  том,  что хочешь
сказать, и не прекращать говорить никогда или почти никогда, об этом следует
постоянно помнить, даже в пылу сочинения. Та ночь была на  ночь не похожа. Я
догадался бы, если бы было  не так. Ибо,  когда я напрягаюсь и  вспоминаю ту
ночь на берегу канала, я ничего не вижу, точнее, не вижу ночи, только Моллой
в  канаве,  и  полная  тишина вокруг,  и  недолгая ночь за  моими опущенными
веками,  и огоньки, сперва слабые,  но вдруг они вспыхивают и тут же гаснут,
вот они алчные,  а вот уже  насытившиеся,  так огонь  насыщается торосами  и
мучениками. Я  говорю: та ночь, но их,  вероятно, было несколько. Ложь, ложь
ума-обманщика. Но утро я  вижу, некое утро, и  солнце  уже  высоко, и я  еще
дремлю,  в  положенное время,  и  пространство снова наполнилось  звуками, и
пастух смотрит на меня спящего, и под его взглядом я открываю глаза. Рядом с
пастухом  собака,  она тяжело дышит  и тоже  смотрит  на  меня,  но  не  так
пристально, как ее хозяин, время от времени она отворачивается и бешено себя
кусает, ее, наверное, мучают блохи. Не  приняла ли она меня  за черную овцу,
запутавшуюся в терновнике, и  не  ждет  ли она теперь приказа хозяина, чтобы
вытащить? Не думаю. Я  не пахну  овцой,  а очень хотел  бы пахнуть овцой или
хотя  бы  козой.  Когда я просыпаюсь,  то первое, что я вижу,  я вижу  ясно,
первое,  что  предстает передо мной, и  вполне понимаю, если  это  не  очень
трудно.  Потом,  это очень важно, в моей  голове и глазах начинает  моросить
мелкий дождь, как из лейки. Так что я сразу понял, что передо мной пастух  и
его собака, точнее, надо мной,  ибо стояли  они на дороге. И блеяние я узнал
тоже,  без труда, так блеют  овцы,  когда их  перестают погонять.  В  момент
пробуждения смысл слов  также  не  слишком для  меня затуманен,  и  потому я
спросил спокойно и уверенно: Куда вы их гоните, на пастбище или на бойню? Я,
должно  быть,  полностью утратил тогда ориентацию,  если  ориентация  вообще
имела  отношение к заданному  вопросу.  Ибо даже если  пастух направлялся  в
город, ничто  не мешало ему  обогнуть  его или выйти через  другие ворота на
дорогу  к новым пастбищам, а  если он шел из города, то  это  тоже ничего не
значило,  бойни находятся и  за  чертой города,  они  разбросаны  повсюду, в
сельской местности  их  тоже полно, у каждого  мясника  своя бойня, и каждый
имеет право забивать скот  по мере необходимости. Но  то ли пастух  не понял
меня, то  ли не захотел отвечать, он ничего не  ответил  и пошел дальше,  не
сказав ни слова,  то  есть  мне  не  сказав  ни  слова,  ибо  с  собакой  он
разговаривал, и она слушала  его, навострив уши. Я  встал на колени, нет, не
так,  я  поднялся в  полный рост и  стоя  наблюдал, как  исчезает  маленькая
процессия. Я слышал свист пастуха и видел, как он размахивает посохом  и как
собака суетливо бегает вокруг стада, и понимал, что без нее овцы  непременно
попадали бы в канал.  Сначала  все это я  видел  сквозь сверкающую на солнце
дорожную пыль, но вот уже и  сквозь легкий  туман,  окутывающий  меня каждый
день и укрывающий  мир от меня и  меня от меня самого. Блеяние овец смолкло,
то ли потому, что они успокоились, то ли просто ушли далеко, то ли слышать я
стал  хуже,  но  этому бы  я удивился, ибо слышу  я совсем неплохо,  хотя  к
рассвету чуть хуже, и если порой я часами ничего не слышу, то происходит это
по  неизвестным  мне  причинам  или  потому, что  вокруг меня  временами все
затихает, тогда как  в ушах праведников шум мира не  смолкает ни на секунду.
Так начался  мой  второй день, а может быть, третий или четвертый, и начался
неудачно, ибо мне пришлось ломать голову над истинным местом назначения этих
овец, среди  них были и ягнята,  и мучительно допрашивать себя,  достигли ли
они благополучно  какого-нибудь  пастбища или пали, с расколотыми черепами и
поджатыми ножками,  сначала на колени, потом на шерстистые бока, под  ударом
молота.  Многое  можно сказать  в  защиту  охвативших  меня  сомнений.  Боже
милосердный,  какой простор, повсюду видишь четвероногих! И не только  овец,
есть еще лошади и козы, ограничимся ими, я чувствую, как они следят за мной,
хотят пересечь мой путь. Мне это  ни к чему. Впрочем,  я  не потерял из виду
свою  ближайшую цель - добраться до матери, и как можно быстрее,  и, стоя  в
канаве,  призывал  себе  на   помощь  все  доводы  в  пользу  дальнейшего  и
незамедлительного  продвижения. И  хотя  многое я могу  делать  бездумно, не
подозревая даже, что собирался что-то делать, пока  это не делаю, да и то не
всегда, но мое  путешествие  к матери - дело совсем иное. Понимаете ли, ноги
мои  никогда не  относили меня к матери,  разве что получив  на  это строгий
приказ. Чудесная, поистине чудесная погода  обрадовала бы любого, только  не
меня. У меня нет причин  радоваться солнцу,  и я  ему  не  радуюсь.  Эллина,
жаждущего  света и тепла, я в себе убил он сам себя убил, уже давно. Бледный
сумрак дождливых дней нравился  мне больше,  был более по вкусу, неточно, по
душе, опять неточно, у меня нет ни вкуса,  ни души я давно от них избавился.
Возможно, я  хочу  сказать, что бледный сумрак и  так далее надежнее укрывал
меня, не  становясь  от  этого приятным. Хамелеон  поневоле,  вот  кто такой
Моллой,  если рассматривать его с  определенной точки зрения. Зимой  я ходил
укутанный под  пальто  газетами, сбрасывая их вместе  с пробуждением  земли,
окончательным,  в  апреле.  Лучше  всего  подходило  для этого  литературное
приложение   к   "Таймсу",   благодаря   своей   неслабеющей   прочности   и
герметичности. Даже газы мои не причиняли ему вреда. С газами я  бороться не
могу,  они вырываются из  моего  зада  по  малейшему  поводу и  без  повода,
придется время от времени об этом говорить, несмотря на все мое отвращение к
ним. Однажды  я взялся их считать.  Триста  пятнадцать  раз  за девятнадцать
часов, в среднем по шестнадцать в  час. В конце концов, не так много. Четыре
раза каждые четверть  часа.  Совсем ничего.  Не  выходит и по разу за четыре
минуты.  Просто  невероятно. Черт побери, я  почти не воняю, незачем  было и
вспоминать. Удивительно,  насколько  математика  способствует  самопознанию.
Впрочем,  атмосферные  проблемы  меня  не интересуют,  мне на них наплевать.
Добавлю лишь, что в  этой  части света по  утрам  часто  бывает солнечно, до
десяти  часов, до десяти  тридцати,  после чего  небо  темнеет  и начинается
дождь, до вечера. Потом появляется солнце и тут  же закатывается,  промокшая
земля вспыхивает на  мгновение и, лишившись света, гаснет.  Я опять в седле,
мое  отупевшее сердце одолевает беспокойство, но это  беспокойство  больного
раком, идущего на прием к дантисту.  Я не знал, верную ли выбрал дорогу. Все
дороги для меня верны, неверная дорога - событие. Но на пути к матери только
одна  дорога верна, та, что ведет к ней, ибо не все дороги ведут к матери. Я
не знал, нахожусь ли  на одной из верных дорог, и  меня  это беспокоило, как
беспокоит  все,  что  слишком  напоминает  о жизни. Можете представить  себе
облегчение, охватившее меня,  когда в сотне шагов от  себя я увидел  неясные
очертания городской стены. Я миновал ее и оказался в незнакомом районе, хотя
город я знал хорошо,  я в нем  родился, и расстояние  между нами  никогда не
превышало десяти-пятнадцати  миль, дальше  он  меня  не отпускал; почему, не
знаю. И я уже был близок к тому, чтобы спросить, тот ли это город, в котором
я впервые увидел ночной мрак и который все  еще давал прибежище моей матери,
где-то там, или не тот, и я попал в него по ошибке, сделав неверный поворот,
и не  знаю даже, как  он называется. Ибо я твердо знал,  что родной город  у
меня один, в другой моя нога не ступала. Когда-то я  внимательно прочитывал,
когда еще мог читать, сообщения о путешественниках более удачливых, чем я, о
городах, столь  же  прекрасных, как мой,  и даже более прекрасных, но другой
красотой.  И сейчас  я искал  в памяти  название  -  название  единственного
города, который мне суждено  было знать, намереваясь,  как только отыщу его,
тотчас  остановиться и,  приподняв  шляпу, спросить  у прохожего:  Извините,
господин,  это  X,  не так  ли?  Х  -  это  название моего города,  и я  его
вспоминал,  я был уверен, что оно начинается с Б или П, но, несмотря на  эту
подсказку,  или как раз из-за ее ложности,  никак  не мог припомнить  других
букв. Понимаете  ли, я  так много  времени  провел вдали от  слов,  что  мне
достаточно  увидеть  город, мы говорим о  моем  городе, чтобы оказаться не в
состоянии,  вы  понимаете.  Мне  очень  трудно  это  выразить.  И  даже  мое
самовосприятие было окутано плотной пеленой безымянности, в чем вы, кажется,
только что убедились. И не только название города, все  вокруг глумилось над
моими чувствами.  Да, даже в тот период,  когда все, волны и  частицы, стали
постепенно  исчезать,  предметы  существовали  на  условии  безымянности   и
наоборот. Я говорю об  этом сейчас, но  что, в конце  концов, знаю я  о  том
периоде сейчас, когда град ледяных слов осыпает меня, град ледяных значений,
и  под этим  градом гибнет мир,  поименованный так вяло и  тупо.  Все, что я
знаю, - знают слова и неживые  предметы, это из их знаний возникает забавное
устройство, имеющее начало,  середину и конец, похожее на удачно построенную
фразу или на долгую сонату смерти. И поистине, какое значение имеет, скажу я
это, или то, или что-нибудь еще. Говорить  -  значит  выдумывать. Обманчиво,
как правда. Ничего не выдумываешь, только кажется, что выдумываешь, кажется,
что освобождаешься, а на самом деле всего-навсего выдавливаешь из себя урок,
обрывки когда-то выученного  и давно  забытого  - жизнь  без слез, когда все
слезы  уже выплаканы. Впрочем, к черту все это.  На чем я  остановился? Не в
состоянии вспомнить название своего города, я решил остановиться на обочине,
дождаться  прохожего,  приветливого и  интеллигентного  с  виду, сдернуть  с
головы  шляпу и  сказать,  улыбаясь:  Прошу  прощения,  господин,  извините,
господин, не скажете  ли вы,  как  называется  этот город?  И как только  он
обронит  слово,  я сразу пойму, то  ли  это  слово, которое я искал  в своей
памяти, или не  то,  и таким  образом узнаю,  где  я.  Но  намерению  этому,
возникшему у меня, пока я ехал, не  суждено было сбыться.  Помешал глупейший
случай.  Да, мои намерения этим и  замечательны - не успеют они созреть, как
сейчас же найдется что-то, препятствующее их исполнению. Возможно, поэтому я
менее решителен  сейчас, чем в  те времена, о которых  рассказываю,  а  в те
времена был менее решителен, чем еще раньше. Но, по правде говоря (по правде
говоря!),  особой  решительностью я  никогда  не  отличался, я  не  был, так
сказать, решительным  на намерения, а имел привычку нырять головой в дерьмо,
не разбирая, кто на кого валит и в какую сторону мне  податься. Но и от этой
привычки я не  получал ни малейшего удовлетворения, и если все  же так и  не
смог  от нее  избавиться, то вовсе  не потому,  что не пробовал это сделать.
Дело, как будто, в том, что самое большее, на что можно надеяться, это стать
в конце концов чуть-чуть  не таким, каким был в  начале или в середине. Ибо,
не успел я еще как следует оформить свой план в голове, как переехал собаку,
которую  увидел  слишком  поздно,  и к  тому же  сам  упал  с велосипеда,  -
оплошность  тем  более  непростительная,  что  собака,  которую  держали  на
поводке,  бежала  не  по  мостовой,  а  послушно шла за  своей  хозяйкой  по
тротуару.  Меры  предосторожности,  как  и  планы,   следует   принимать   с
предосторожностью. Эта  дама, должно быть, полагала, что предусмотрела все и
не  оставила  места  случайности,  по  крайней  мере  в  том,  что  касалось
безопасности ее  собаки, а  фактически бросила вызов всей вселенной, подобно
мне, когда я безумно  жажду пролить свет на то или иное событие. Вместо того
чтобы покаянно биться о землю, обвиняя во  всем свой возраст и немощь, я все
испортил,  бросившись  бежать.   Меня  тут   же  догнали;  среди  поборников
справедливости,  столпившихся  вокруг  меня,  были мужчины  и  женщины  всех
возрастов,  я успел заметить седые  бороды и  почти ангельские мордашки; они
готовы  были  разорвать меня на  куски,  но тут  вмешалась  хозяйка  собаки.
Впоследствии  она  мне сообщила,  что  сказала  следующее, и  я ей  поверил:
Оставьте в покое этого несчастного старика. Он убил Чарли,  с этим ничего не
поделаешь,  а  Чарли  я  любила,  как ребенка,  но  все  не так страшно, как
кажется, ибо я как раз вела  его к ветеринару, чтобы  избавить от мук жизни.
Чарли состарился, ослеп, оглох, ревматизм скрутил ему ноги, он не переставал
гадить