тался  сопротивляться,  но   недолго.  Я  вынул  наконечник.  Старайся
подержать, - сказал я, - и не сиди, а ляг на живот. Мы находились в  ванной.
Он  лег на  кафельные  плитки  своим  толстым  задом  вверх. Пусть впитается
поглубже, - сказал  я. Что за день! Я посмотрел  на пепел сигары. Он застыл,
твердый и сизый. Я присел на край ванны.  Фарфор, зеркала и хром вполне меня
успокоили. По крайней мере, я полагаю, что именно они. Впрочем, не вполне. Я
встал, положил  сигару  и почистил  резцы. И гнезда, где раньше  были  зубы,
тоже.  Выпятив губы, обычно  плотно сжатые, я разглядывал себя в зеркале. На
кого я похож? - спросил  я сам  себя.  Вид усов, как всегда, раздражал меня.
Что-то в них было не то. Усы  мне шли, невозможно было  представить меня без
усов. Но мне хотелось, чтобы они шли мне  еще больше. Крохотного изменения в
фасоне стрижки было бы достаточно. Но какого изменения? Они слишком длинные,
недостаточно длинные?  А сейчас, - сказал я, не отрываясь от зеркала, - сядь
на горшок и потужься. Или цвет не тот? Звук опорожнения вернул меня  к менее
возвышенным заботам. Он поднялся, весь дрожа. Мы оба склонились над горшком,
который  я  взял  за  ручку,   наклоняя  из  стороны  в  сторону.  Несколько
волокнистых  кусочков  плавало в  желтой  жидкости.  Как ты думаешь  сходить
по-большому,  если в животе у тебя пусто? Он возразил,  что он завтракал. Ты
ничего не ел, - сказал я. Он ничего не ответил. Удар мой пришелся в цель. Ты
забываешь,  что через час-другой мы отправляемся,  - сказал  я. Я не могу, -
сказал  он. Следовательно, - продолжал я, - тебе придется что-нибудь поесть.
Резкая  боль  пронзила  мое  колено.  Папа,  что  с тобой?  -  спросил он. Я
опустился на табуретку,  закатал штанину  и осмотрел колено,  несколько  раз
согнув  и разогнув его. Йод, быстро, - сказал я. Ты  сидишь на нем, - сказал
он.  Я  встал,  штанина  соскользнула  на  лодыжку.  Инертность тел способна
буквально свести человека с ума. У  меня вырвался рев, который, должно быть,
услышали сестры  Эльснер. Они оторвутся  от своего чтения, поднимут  головы,
переглянутся,  прислушаются.  Тишина.  Еще один  крик в  ночи.  Пальцы  двух
дряхлых  рук,  в  кольцах  и  морщинах,  протянутся  навстречу  друг  другу,
соединятся. Я снова подтянул штанину, с остервенением  закатал  ее до бедра,
поднял  сиденье табуретки, достал  йод и стал втирать его в колено. В колене
необычайно  много мелких,  подвижных  косточек. Пусть впитается  поглубже, -
сказал сын. Он мне за это заплатит, позднее. Кончив втирание,  я положил йод
на место, опустил штанину, снова сел на табуретку, прислушался. Тишина. Если
только не хочешь отведать сильного рвотного, - сказал я, как будто ничего не
произошло. Я  хочу  спать,  - сказал он. Пойди ляг, - сказал я,  - я принесу
тебе  в  постель  чего-нибудь пожевать,  ты  поспишь  немного,  и  тогда  мы
отправимся. Я притянул его к  себе. Что  ты на это  скажешь? - спросил я. На
это он сказал: Хорошо, папа. Любил ли он меня в тот момент, как любил его я?
Имея дело с таким притворщиком,  уверенным быть нельзя. Иди быстро в постель
и хорошенько укройся, я сейчас приду.  Я спустился на кухню, вскипятил чашку
молока, намазал  кусок  хлеба  вареньем  и  поставил  все  это  на  красивый
лакированный поднос. Он требует отчет, он его получит. Марта молча наблюдала
за мной,  покачиваясь в своем кресле.  Как  парка, у которой кончилась нить.
Убрав за собой, я направился к двери. Я могу идти спать? - спросила она. Она
дождалась,  когда  я нагрузил  поднос и взял его в руки, чтобы  задать  этот
вопрос. Я вышел из  кухни, поставил поднос на стул возле лестницы и вернулся
на кухню. Вы сделали бутерброды?  - спросил я. Молоко тем временем остывало,
и  на поверхности  его возникала  отвратительная пленка.  Она  их сделала. Я
пойду спать, - сказала она. Все шли спать. Через час вам придется подняться,
- сказал  я, - чтобы закрыть дверь. Ей предстояло  самой решить, стоит  ли в
таком   случае   идти   спать.  Она  спросила,  как  долго   я   предполагаю
отсутствовать. Понимала  ли  она,  что я отправляюсь  не один? Наверняка да.
Когда она поднялась к сыну  позвать его, она должна  была  заметить  рюкзак,
даже  если он  ничего ей не сказал. Не  имею  понятия, - сказал я  И тут же,
проникшись  ее  старостью,  хуже,   чем  старостью  старением,  печальным  и
одиноким, в ее неизменном углу: Ну, полно, полно, недолго. И посоветовал ей,
в самых  теплых для меня  выражениях, хорошенько  отдохнуть  за время  моего
отсутствия и не скучать,  навещать своих друзей и принимать  их  у  себя. Не
ограничивайте себя в чае и  сахаре,  -  сказал я,  - а если вам  понадобятся
вдруг деньги,  обратитесь  к господину Савори.  Моя внезапная сердечность не
знала  границ,  я  даже пожал  ей руку, которую она,  угадав  мое намерение,
поспешно вытерла о передник.  Но и после рукопожатия я не выпустил  ее руку,
такую слабую и красную. Ухватив за один  палец, я подтянул всю руку к себе и
внимательно на нее посмотрел. И будь во мне  слезы, которые я мог пролить, я
лил  бы их  потоками, часами. Кажется,  ей  пришла  в  голову мысль,  что  я
собираюсь покуситься на  ее невинность. Я  отпустил руку, взял бутерброды  и
покинул ее.
     У меня в услужении Марта находилась давно. Я часто отлучался из дома. И
никогда не прощался с ней так, но всегда небрежно, даже в тех случаях, когда
меня ожидало долгое отсутствие,  которое на этот  раз  не  грозило. Иногда я
отбывал, вообще не сказав ей ни слова.
     Прежде  чем  зайти  в комнату сына, я заглянул в свою. Во рту я все еще
держал сигару, но красивого пепла уже не было, он упал.  Я упрекнул  себя за
это. Насыпал в молоко снотворное. Он требует отчет, он его получит. Выходя с
подносом из комнаты, я заметил на моем письменном столе два альбома. И задал
себе  вопрос,  не отменить  ли мне запрет,  во  всяком случае,  на альбом  с
дубликатами.   Совсем  недавно  он   заходил   сюда   за   градусником.   Не
воспользовался ли он этой возможностью, чтобы взять несколько любимых марок?
Я  не располагал  временем, чтобы проверить  их  все.  Я поставил  поднос  и
поискал  в альбоме несколько марок  наугад. Первая  -  Того, алого  цвета, с
прелестным суденышком, вторая -  Ньяса,  1901 года,  десять  райсов,  и  еще
две-три.  Особенно   мне  нравилась  Ньяса.  Марка  была  зеленого  цвета  и
изображала жирафа, ощипывающего верхушку пальмы. Все марки были на месте, но
это  ничего не  доказывало, кроме того,  что  выбранные мной  марки были  на
месте. И  я окончательно  понял,  что если  отменить свое решение,  принятое
свободно  и объявленное  ясно, то  это нанесет  моему авторитету такой удар,
который  он не в состоянии будет выдержать.  Я  мог только сожалеть об этом.
Сын уже спал. Я разбудил его. Он  ел и пил, морщась от отвращения. Такую вот
благодарность  я  получаю.  Я   дождался,  когда  исчезла  последняя  капля,
последняя крошка. Он повернулся лицом к стене, я подоткнул ему одеяло. Я был
на  волосок от  того,  чтобы поцеловать его. Ни он,  ни я  не  произнесли ни
слова. Слова нам были не нужны, пока. Кроме того,  сын мой редко заговаривал
со мной первым.  Когда я  обращался к нему с вопросом, он  отвечал обычно не
сразу и  как бы  нехотя.  Зато  со  своими  приятелями, в те моменты,  когда
думает,  что  меня  поблизости  нет, он  говорлив  невероятно.  То, что  мое
присутствие портило ему  настроение, меня вовсе не смущало. Едва ли найдется
один человек на сотню, способный  молчать и слушать, это точно, или  хотя бы
представить себе это. А ведь только так удается проникнуть сквозь пустой шум
в то молчание, из которого соткана вселенная. Я  искренне желал, чтобы моему
сыну  это  удалось.  И  чтобы он держался  в стороне  от  тех,  кто гордится
остротой  своего  зрения.  Я  не для того  боролся,  трудился до  изнурения,
страдал, добивался положения, жил как дикарь, чтобы и сын мой жил так же. На
цыпочках я вышел из комнаты. Я охотно играл свою роль до конца.
     И поскольку я уклонялся таким образом  от  спорного вопроса, не следует
ли  мне  принести  извинения за  мои  слова? Я  обронил  эту  мысль довольно
случайно,  не придавая ей особого значения. Ибо, описывая тот  день, я снова
становлюсь  тем,  кто  пережил его, кто наполнил  его  до  отказа ничтожными
заботами с единственной целью - забыть самого  себя, лишить себя возможности
делать то,  что  я должен был  делать. И как мысли мои  тогда замирали перед
Моллоем, так сегодня замирает перед ним мое перо. Это признание терзало меня
уже давно. Высказав его, я не почувствовал облегчения.
     Я подумал,  испытывая при этом горькое удовлетворение, что, если бы мой
сын  умер в  пути, я  был  бы  в  этом не виноват. Каждый  отвечает за свое.
Некоторым это не мешает спать.
     Я сказал: Что-то  в этом доме мне мешает. Я  не из тех, кто забывает во
время бегства, от чего он бежит. Я спустился в сад и прошелся по нему, почти
в потемках. Знай я свой сад  похуже, я непременно заплутал бы в кустарнике и
цветниках или наткнулся бы  на ульи. Я и не заметил, как потухла моя сигара.
Я стряхнул  пепел  и положил  сигару  в карман, намереваясь выбросить  ее  в
пепельницу или в корзину для бумаг, позднее. Но на следующий день, далеко от
Фаха,  я  обнаружил  ее  в кармане и, признаться, не без удовольствия. Ибо я
смог извлечь  из нее  еще  несколько  затяжек. Обнаружить  во  рту  потухшую
сигару, выплюнуть ее, отыскать в темноте, подобрать, задуматься над тем, что
с ней делать, стряхнуть с нее пепел и сунуть в карман, подумать о пепельнице
и корзине  для бумаг, - это  лишь основные вехи того  пути, по  которому моя
мысль следовала  не  менее четверти  часа. Другие вехи касались собаки Зулу,
запахов -  остроту  которых дождь усилил десятикратно и источники которых я,
забавы  ради, отыскивал  в  памяти  и  на ощупь,  - света в  соседнем  доме,
отдаленного шума и т. д.  Окно в комнате моего  сына было слабо освещено. Он
любил  спать  с  ночником.  Кажется,  я зря  потакал  этой его  слабости. До
недавних пор  он не мог уснуть  без  плюшевого медведя,  которого прижимал к
себе. Когда  он  забыл про медведя (по имени  Жанно), мне сразу следовало бы
запретить  ему и ночник. Чем бы занимался я в тот день, если бы мысли о сыне
не отвлекали меня? Своими служебными обязанностями, возможно.
     Выяснив,  что  мое  настроение  в саду  ничуть  не лучше, чем  дома,  я
повернул назад,  говоря себе,  что, одно  из  двух, или  дом  мой  не  имеет
никакого отношения к тому упадку духа,  в котором я оказался, или же во всем
следует винить мое маленькое имение.  Принять второе  предположение - значит
оправдать все то, что я уже  натворил, и, авансом, то, что натворю до своего
отбытия. Оно приносило мне подобие  помилования, краткий  миг  искусственной
свободы. И потому я его принял.
     Издали казалось, что  кухня погружена в темноту. В некотором смысле так
оно  и было. А в некотором не было.  Ибо, пристально вглядевшись  в  оконное
стекло, я различил слабое красноватое мерцание, которое не могло исходить от
печи, ибо печи в кухне не было, только газовая плита. Или печь, если вам так
угодно, газовая печь. Вернее, на кухне была настоящая печь, но ею никогда не
пользовались.  Увы,  в  доме без газовой печи я  чувствовал бы себя неуютно.
Люблю  ночью, прервав  свою прогулку,  подходить  к  окну,  освещенному  или
неосвещенному,  и  заглядывать в  комнату, смотреть,  что там происходит.  Я
закрываю лицо руками и всматриваюсь  сквозь  пальцы. Я до смерти напугал так
не  одного уже соседа. Он  выбегает на улицу и никого там  не находит. Самые
темные  комнаты возникают для меня из темноты, словно  вернулся  исчезнувший
день  или  выключенный секунду  назад свет, по  причине, о  которой лучше не
говорить. Но  мерцание на  кухне было  другого рода и исходило от  ночника с
красным ламповым стеклом, который в комнате  Марты, смежной с  кухней, вечно
освещал стопы деревянной Мадонны на стене. Марте надоело себя укачивать, она
ушла в комнату  и прилегла там на кровать, оставив дверь открытой,  чтобы не
пропустить ни одного звука. А может быть, и уснула.
     Я поднялся на второй этаж. Остановился у двери комнаты сына. Нагнулся и
приложил ухо к  замочной скважине. Некоторые  припадают к  замочной скважине
глазом, я - ухом. Я ничего не услышал, это меня удивило: обычно сын мой спал
шумно,  с открытым  ртом. Я  удержался  от  того, чтобы  открыть  дверь. Ибо
молчание  это могло  занять  мой  ум, на некоторое  время. Я  пошел  в  свою
комнату.
     Это небывалое зрелище надо видеть самому  - Моран собирается в  дорогу,
не  зная,  куда он  идет, не сверившись ни с  картой,  ни  с расписанием, не
наметив маршрут  и привалы, не  вникнув в прогноз  погоды,  имея  лишь самое
смутное  представление  о  походном снаряжении, которое  ему  понадобится, о
возможной продолжительности  экспедиции,  о  сумме  денег, которая могла ему
потребоваться, и даже о самой деятельности, которой ему  предстоит заняться,
и,  следовательно, о средствах, которые для этого необходимы. И однако  же я
насвистывал,  набивая свой  рюкзак  минимумом  содержимого, подобного  тому,
которое я рекомендовал сыну. На себя я надел старую охотничью куртку, бриджи
до колен, гольфы  и черные башмаки на толстой подошве. Ухватившись руками за
ягодицы,  я  нагнулся,  чтобы  осмотреть  свои  ноги.  Тощие,  с  узловатыми
коленями, они  плохо  соответствовали  моему  спортивному  наряду,  подобных
которому  в моей  деревне, кстати сказать, не носили.  Но  когда я уходил по
ночам  и  в  отдаленные  места, я  охотно  его надевал, заботясь,  в  первую
очередь,  об удобстве,  хотя  и  напоминал в нем огородное  пугало.  Мне  не
хватало только сачка для ловли бабочек, чтобы  меня  можно  было принять  за
сельского  учителя в отпуске для поправки здоровья.  Тяжелые черные башмаки,
которые,  казалось,  требовали  темно-синих  шерстяных  брюк,  довершали мой
костюм, который, если бы не они, мог  показаться несведущим людям образчиком
джентльменской  разновидности  дурного  вкуса. На голову,  после надлежащего
колебания, я решил надеть соломенную шляпу, побуревшую от дождей. Ленточка с
нее потерялась, отчего шляпа казалась необычайно высокой.
     Было искушение набросить на плечи  черную накидку, но я  его преодолел,
отдав в конце концов предпочтение тяжелому зонту с массивной ручкой. Накидка
- удобная одежда,  их у  меня  было  несколько. Она позволяет рукам свободно
двигаться и, в то же время, скрывает  их. Бывают моменты, когда накидка, так
сказать, незаменима. Но и у зонта  есть свои достоинства. И  если бы  сейчас
была зима или хотя бы осень, а не лето, я бы, вероятно, взял и то, и другое.
Так уже случалось, и я был только доволен.
     Нечего было и думать, что в таком костюме я могу остаться незамеченным.
Но я  этого  и не хотел. Обращать на себя  внимание - азбука моей профессии.
Вызывать  к  себе жалость и снисхождение, веселый смех и злобное глумление -
без этого нельзя. Так  же,  как  без отдушин в сундуке с  двойным  дном. При
условии, что вас не трогает ни хула, ни смех. А такое состояние  я принимаю,
когда захочу. К тому же все происходит ночью.
     Мой  сын мог мне  разве  что помешать.  Он ничем не отличался  от тысяч
других  мальчишек  его  возраста  и  развития.  В  отце  всегда  есть  нечто
серьезное. Даже комически-уродливый, он вызывает к себе  некоторое уважение.
Но  когда его  видят на  прогулке с  юным отпрыском, лицо которого  с каждым
шагом  вытягивается  все  больше,  тогда  никакая  работа  невозможна.  Отца
принимают за вдовца, яркие цвета становятся  бесполезны и  даже портят дело,
на  него  немедленно  навешивают  супругу,  умершую  много  лет  тому назад,
возможно, во время родов. В моей  эксцентричности  видят издержки  вдовства,
слегка повредившего, по-видимому, мой ум. Во  мне вскипала ярость при  одной
мысли  о том, кто  навязал  мне это бремя. Если он хотел меня провалить,  то
лучше способа для этого не найти. Поразмысли я как следует,  с присущим  мне
хладнокровием,  над  сутью  работы,  которую  мне  требовалось выполнить, я,
возможно,  согласился  бы,  что присутствие сына  скорее  мне  поможет,  чем
повредит. Но не  будем больше  к этому возвращаться.  Возможно,  мне удастся
выдать его за помощника или за племянника.
     Я  запрещу  ему называть  меня  папой  и оказывать мне  на людях  знаки
внимания,  если он  не хочет получить одну  из тех затрещин,  которых он так
боится.
     И  если,  перекатывая  в уме эти  мрачные  мысли,  я  время  от времени
насвистывал, то, главным образом, потому, что  я  был счастлив покинуть свой
дом,  свой сад, свою деревню,  хотя обычно я покидал их  с  сожалением. Есть
люди, которые насвистывают безо всякой причины. Я не таков. И все это время,
пока  я  входил  в  свою  комнату  и  выходил  из  нее, приводил  в  порядок
разбросанные  вещи,  укладывал  белье в платяной шкаф,  а шляпы  в  коробки,
откуда я их вынул, чтобы выбрать  нужную, запирал  на ключ разные ящики, все
это время я с радостью видел себя вдали от родного гнезда, от знакомых  лиц,
от всех моих якорей спасения,  видел, как я сижу  в полумраке на придорожном
камне,  скрестив ноги,  положив  одну  руку  на бедро, на нее оперев  локоть
другой,  обхватив  подбородок  ладонью,  глаза  вперив  в  землю,  словно  в
шахматную  доску,  холодно  вынашивая   планы   на   завтрашний   день,   на
послезавтрашний, созидая дни  грядущие. И тогда я забывал, что сын мой будет
у  меня  под боком, неугомонный, жалующийся, хнычущий,  выпрашивающий  хлеб,
вымаливающий сон, пачкающий  трусы.  Я выдвинул ящик ночного столика и вынул
баночку, полную таблеток морфия, любимое мое успокаивающее.
     Огромная связка  моих ключей весит больше  фунта. Не дверь комнаты и не
ящик  письменного  стола, но  ключи к ним  сопровождают меня,  куда бы я  ни
отправился. Ключи  я ношу в правом кармане  брюк,  в данном  случае бриджей.
Массивная цепочка, прикрепленная к одной из подтяжек, не дает им потеряться.
Цепь  эта, раз в пять длиннее, чем нужно, лежит,  свернувшись, как змея,  на
связке  в моем кармане. Вес ее  кренит  меня вправо, когда я устал или когда
забываю нейтрализовать наклон мускульным усилием.
     В последний  раз огляделся я вокруг, заметил кое-какие мелкие недочеты,
исправил их, взвалил на спину рюкзак,  чуть  было не написал: бандуру, надел
соломенную шляпу, взял  зонтик,  надеюсь,  ничего не  забыл,  выключил свет,
вышел в коридор и запер дверь на ключ. С этим, наконец, разобрались. И сразу
же услышал какой-то сдавленный всхлип. Его издал мой  спящий сын. Я разбудил
его. Мы не можем терять ни минуты, - сказал я. Он отчаянно  цеплялся за сон.
Вполне  естественно.  Двух-трех  часов  сна,  как  бы  глубок  он   ни  был,
недостаточно для организма в стадии полового  созревания, да еще страдающего
расстройством желудка. И когда я принялся его  трясти и поднимать с кровати,
сначала ухватив  за  руки, потом за волосы, он злобно отвернулся  от меня  к
стене  и  уцепился  за матрац.  Пришлось  употребить  всю свою  силу,  чтобы
преодолеть его  сопротивление. Но не успел я оторвать его от постели, как он
вырвался  из моих  объятий, бросился  на  пол  и принялся  по нему кататься,
издавая вопли гнева и возмущения. Началось.  Это отвратительное  выступление
не оставляло  мне выбора, и я воспользовался зонтом, держа его двумя  руками
за ручку. Но, пока не забыл,  одно замечание насчет  моей шляпы. На ее полях
имелось  два  отверстия, по одному с каждой стороны, естественно. Я проделал
их собственноручно, с  помощью буравчика. За эти дырочки я  завязывал  концы
резинки, достаточно длинной, чтобы пройти под моим  подбородком, точнее, под
нижней  челюстью,  но  не  слишком  длинной,  ибо  она  должна  была  крепко
держаться,  под  той  же челюстью. Благодаря этому,  какие  бы  усилия  я ни
предпринимал, шляпа оставалась на своем месте, то есть  на  моей голове. Как
тебе  не стыдно, - воскликнул я, - гадкий поросенок! Если бы