Итак, спокойно,  спокойно, я все еще буду здесь в
праздник Всех Святых, в окружении  хризантем, нет,  в этом году я не  услышу
вой   людской  над  костями  усопших.  Но  трудно   устоять  перед  желанием
продлиться. Напрягая остаток сил, все устремляется к близлежащим глубинам, и
в первую очередь мои ноги, которые и в обычное время отстают от меня намного
больше, чем все остальное, отстают от  моей головы, я это имею в  виду, ведь
именно в ней я сейчас исчезаю, а  ноги, как всегда, на много  миль позади. И
понадобится,  я  думаю, не меньше месяца,  чтобы  втащить их за собой, чтобы
выловить, например, сюда входит и время обнаружения. Странно, но я вообще не
чувствую под собой ног, мои ноги ничего  не чувствуют, и это благо. При этом
я ощущаю, что их уже не увидеть и в самый мощный телескоп. Не это ли чувство
известно под названием  "стоять  одной  ногой  в  могиле"?  Сходное  чувство
распространяется и на все остальное. Ибо простого локального явления я бы ни
за что не заметил,  вся  моя жизнь -  не что иное, как  цепочка  или,  лучше
сказать,  последовательность  локальных  явлении,  безрезультатных.  Но  мои
пальцы тоже пишут на  других широтах, и воздух, который продувает страницы и
переворачивает их  без  моего  ведома, когда  я  дремлю, в  результате  чего
подлежащее  бесконечно  удаляется  от сказуемого, а дополнение оказывается в
пустоте, не является ли он воздухом этого моего предпоследнего прибежища,  и
это благо. Возможно, на  мои руки падает мерцающий свет, который отбрасывают
тени листьев  и цветов, и блеск погасшего  солнца. Теперь опишем мой  пол, я
говорю,  собственно,  о трубочке  и, в  частности, о носике, из которого  во
времена моей невинности  фонтанами вылетало  семя, брызгая во  все стороны и
мне в лицо, извергаясь непрерывным потоком, пока  извергалось, и который все
еще  должен, время от  времени, выпускать водянистую  струйку,  не  делай он
этого,  я  бы  умер  от  уремии,  я  не  надеюсь   больше  увидеть  мой  пол
невооруженным  глазом, и  не сказать, чтобы  я  этого желал, мы насмотрелись
друг на друга, в  упор, вы меня поняли. Но это еще не все, и  не дай вам Бог
подумать,  что  исчезают  только  мои  конечности, каждая в  соответствующем
направлении. Мой зад,  например, которому трудно предъявить обвинение в том,
что он чья-нибудь конечность, если бы мой зад внезапно начал исторгать, Боже
сохрани его  от этого, в настоящий момент, то, полагаю,  лепешки выпали бы в
Австралии, я твердо в этом уверен. А если бы я поднялся. Боже упаси меня это
сделать, я, кажется, заполнил бы значительную часть вселенной, о, не больше,
чем лежа, но  так более заметно. Такое  явление я замечал уже  неоднократно:
лучший  способ остаться незамеченным - распластаться и  не шевелиться.  Я-то
думал  раньше,  что буду ссыхаться и ссыхаться, все больше и больше, до  тех
пор, пока меня не похоронят в коробочке, а я  пухну.  Но это  неважно. Важно
то, что, несмотря  на все мои истории, я  все  еще  вмещаюсь в  эту комнату,
назовем это комнатой, вот что важнее всего, и волноваться мне нечего, я буду
пребывать  в ней до тех пор,  пока это необходимо. И  если когда-нибудь  мне
все-таки удастся испустить свой последний вздох, то случится это не на улице
и  не  в больнице, а  здесь, в окружении всего  того, чем я обладаю, у этого
окна, которое иногда кажется мне  нарисованным на стене,  ведь разрисовал же
Тьеполо потолок в Вюрцбурге, каким прилежным туристом я был, помню даже, как
пишется "Вюрцбург", хотя  не уверен, что правильно. О, если  бы я только мог
увериться в своем смертном одре, я его имею в виду. Но сколько раз я замечал
уже неизменную  голову, которая маячит там, за дверью, пригибаясь, ибо кости
мои все тяжелеют, и дверь  опускается, все ниже и ниже, так я  считаю. И при
каждом ударе двери о косяк - о косяк ударяется моя голова, такой я непомерно
большой, а лестничная  площадка маленькая, и человек, несущий меня  за ноги,
не может ждать, ему ведь надо спускаться по ступеням, пока весь я не окажусь
снаружи, на лестничной площадке, я это  имею в виду,  но он  вынужден начать
спускаться  раньше, чтобы  не  стукаться  о  стены,  я  имею  в  виду  стены
лестничной  площадки. Так  что  голове  моей  все  равно,  в  ее  теперешнем
положении, но человек, несущий ее, говорит: Эй, Боб, полегче! - вероятно, из
уважения, ведь меня  он  не  знает, меня  он  не знал,  а  возможно,  боится
поранить пальцы. Удар! Полегче! Направо! Дверь! - и комната наконец свободна
и  готова  принять,  после  дезинфекции,  никогда  не  следует  пренебрегать
чистотой, большую  семью  или  пару  воркующих  голубков.  Да,  долгожданное
свершилось, но пожинать плоды еще рановато, и потому  даруется отсрочка, так
я себя убеждаю. Но не слишком ли во многом я себя убеждаю, и есть  ли правда
во  всей  моей болтовне?  Не  знаю.  Просто  я  полагаю, что не в  состоянии
говорить ничего другого, кроме правды, кроме того, что случилось, я это хочу
сказать, вещи совершенно разные, но это неважно. Да, именно это нравится мне
в  себе  больше  всего,  по  крайней  мере,  не  меньше  остального,  -  моя
способность   произнести:  "Да  здравствует   республика!",  например,  или:
"Дорогая!", не задумываясь ни на секунду, не лучше ли мне вырвать себе  язык
или сказать что-нибудь другое. Да,  нет никакой необходимости размышлять, ни
до, ни после, достаточно  открыть рот,  и он подтвердит  все сказанное, мной
сказанное,   и  подтвердит  то   долгое  молчание,  которое  заставило  меня
замолчать, так что все смолкло. И если все же я замолчу, то лишь потому, что
сказать мне будет нечего,  хотя и в этом случае не было сказано все, не было
сказано ничего. Но прервем эти тягостные рассуждения, поговорим лучше о моей
смерти -  она наступит через два-три дня, если память мне не изменяет. А-  с
ней наступит конец  всем  этим Мэрфи, Мерсье,  Моллоям,  Моранам и  Мэлонам,
если, конечно, в могиле не последует продолжения. Впрочем, не будем забегать
вперед,  сперва скончаемся, потом посмотрим.  Скольких я убил, размозжив  им
голову  или бросив  в огонь? По памяти  могу назвать не больше четырех, люди
мне совершенно незнакомые, никого  из них я не знал. Внезапное желание, мной
овладевало внезапное желание увидеть, как иногда прежде, что-то, кое-что, не
важно что, что-то, чего я не мог и вообразить. Да, был еще старый дворецкий,
кажется, в Лондоне,  снова Лондон, я  перерезал  ему горло его  же  бритвой,
таким образом, получается  пять. Мне вспоминается,  что у него было имя. Да,
единственное,  чего мне сейчас не хватает,  так это общения с невообразимым,
желательно имеющим цвет, мне это поможет. Ведь вполне вероятно, что прогулка
по   бесконечным  и  столь  знакомым  галереям  может  оказаться  последней,
озаренной моими лунами и солнцами, которые я развешаю повыше, и я отправлюсь
в путь,  набив  карманы  галькой, она заменит мне людей  и  времена года,  в
последний раз, если мне повезет. А затем  снова  сюда, ко мне, что бы это ни
значило, и больше себя не покидать, и больше себя не спрашивать  о всем том,
чего   со   мной  не  было.   Или,  быть  может,   мы   все  вернемся  сюда,
воссоединившись, раз и  навсегда положив конец расставаниям, раз  и навсегда
прекратив подглядывать друг  за  другом,  снова сюда,  в это вонючее логово,
грязно-белое и сводчатое, словно выточенное из слоновой кости, старый гнилой
зуб.  Или  один, я  снова  вернусь  один,  как  уходил  один, но  в  этом  я
сомневаюсь,  я  слышу  их  крики  отсюда, они  мчатся за мной  по коридорам,
спотыкаясь, ударяясь о  камни, умоляя взять  их  с собой.  Вопрос  исчерпан.
Времени еще достаточно, если я правильно рассчитал, а если  неправильно, тем
лучше,  о  лучшем  я  и  не прошу,  если  учесть, что  я  вообще  ничего  не
рассчитывал, и я не прошу ничего, только немного  времени, немного пройтись,
и вернуться сюда снова, и сделать все, что  я должен  сделать, забыл что, ах
да, привести в порядок свое имущество,  а потом что-то еще, не помню что, но
вспомню, когда наступит время.  Однако прежде,  чем отправиться, я  хотел бы
найти дыру в стене, за которой происходит столько событий,  крайне необычных
и часто имеющих  цвет. Последний взгляд вокруг  себя, и я чувствую, что могу
выскользнуть, не менее  счастливый,  чем  если  бы отправился - чуть было не
сказал: на Цитеру,  -  решительно  пора  кончать.  В  конце  концов, окно, о
котором  идет  речь,  является только тем,  чем  я захочу, и больше ничем, в
буквальном смысле,  все правильно, никаких уступок.  Начну  с  того,  что, к
моему  удивлению,  окно  стало  гораздо круглее,  чем  было раньше, и похоже
теперь  на слуховое окно или на  иллюминатор. Неважно, лишь бы по ту сторону
что-нибудь было. Сперва я вижу ночь, и меня это удивляет, к моему удивлению,
я  полагаю, потому,  что  хочу удивиться, просто еще  раз удивиться.  Ведь в
комнате  ночи  нет, я знаю,  настоящей ночи здесь нет  никогда.  Что я такое
сказал? - неважно,  но чаще темнее,  чем сейчас, тогда как  там,  снаружи, в
небе  ночь -  черная, а в  ночи несколько  звездочек, как раз столько, чтобы
показать, что черная  ночь, которая открывается мне, - человеческая  ночь, а
не просто нарисована на стекле, ибо они мерцают, подобно настоящим  звездам,
что было  бы  исключено,  будь они нарисованы. И словно этого  недостаточно,
чтобы  убедить  меня  в  реальности внешнего мира,  другого  мира,  внезапно
вспыхивает  свет в  окне напротив, или внезапно я  осознаю, что  в нем горит
свет, так как я не  причисляю  себя к тем, кто  схватывает  суть  с  первого
взгляда, и мне требуется смотреть долго и пристально и не  торопить время, а
подождать, пока явления преодолеют  долгий  путь, отделяющий их от меня. Мне
действительно везет, освещенное окно - хорошее предзнаменование, если только
свет не зажгли специально,  чтобы посмеяться надо мной, ибо ничто другое так
быстро не побудило бы меня  поскорее уйти, как ночное небо, в котором ничего
не происходит, хотя его и переполняют разлад и смятение, ничто другое, если,
конечно, вас не ждет впереди  целая ночь, которую можно посвятить наблюдению
медленных  закатов  или  появлений иных  миров,  когда  таковые имеются, или
ожиданию  метеоритов, но у меня впереди нет  целой  ночи.  И  мне совершенно
безразлично,  поднялись ли  люди  за  окном  до рассвета,  или еще совсем не
ложились, или вскочили внезапно среди ночи, намереваясь вернуться в постель,
мне достаточно видеть, что они стоят друг против друга за занавеской, темной
занавеской, так что проникающий свет - темный, если  можно так выразиться, и
тень,  которую они отбрасывают, неясна. Они  приникли друг к другу настолько
крепко, что  кажутся единым телом  и, следовательно,  единой тенью. Но когда
они содрогаются, то становится ясно, что их двое,  и  тщетно,  со всей силой
отчаяния,  сжимаются их объятия, их  все  равно двое,  совершенно  ясно, что
перед  нами два различных,  отдельных тела, каждое из них  заключено  в свои
собственные пределы, и каждое не нуждается в приходе другого для того, чтобы
оно поддерживало в нем  огонь жизни, поскольку прекрасно справляется с  этим
само, независимо от другого. Возможно,  им холодно, и потому они трутся друг
о  друга,  ибо трение воспламеняет и  возвращает  исчезнувшее тепло. Все это
забавно и странно - такая большая и сложная  конфигурация, образуемая  более
чем  одной  формой, ибо  вполне возможно,  что их трое, так  причудливо  она
покачивается и трясется, хотя цветом она  довольно бедна. Ночь, должно быть,
теплая, ибо внезапно на занавеску падает неровная вспышка  бледно-голубого и
белого, цвета обнаженного  тела, а затем  розового,  отброшенного, вероятно,
нижним бельем, а также золотистого, природу  которого я не успел понять. Так
что им не холодно, если  они,  столь  легко одетые,  стоят у открытого окна.
А-а, какой  же  я бестолковый, я  понял,  что они делали, они, должно  быть,
любили друг друга,  вот  как  это,  наверное,  делается.  Хорошо,  увиденное
подействовало на меня хорошо. Теперь я  посмотрю, здесь ли еще небо, и этого
достаточно. Они прижались к занавеске и  застыли. Вероятно, они кончили? Они
любили  друг друга  стоя,  как любят собаки. Вот-вот они  смогут отделиться.
Или, возможно,  они просто  устроили передышку,  прежде чем перейти к самому
приятному.    Вперед-назад,    вперед-назад,    ощущение,    должно    быть,
восхитительное. Но им, кажется, больно. Довольно, довольно, всего хорошего.
     Застигнутый дождем далеко от укрытия, Макман остановился и лег, сказав:
Поверхность, прижатая к земле, останется  сухой, тогда как стоя  я  промокну
насквозь и везде одинаково, - и, после недолгих колебаний, он улегся ничком,
хотя для него не  составляло труда упасть навзничь или, пойдя на компромисс,
на один из боков. Но  он считал, что затылок  и спина, от  шеи  до поясницы,
более ранимы, чем  грудь и живот, не отдавая себе отчета в  том, отдавая его
не  больше,  чем  корзина  с помидорами, что  эти  участки тела тесно и даже
нерасторжимо связаны  между собой,  по  крайней  мере,  пока  смерть  их  не
разлучит,  и  еще со многими  другими частями,  о  которых  он  не  имел  ни
малейшего представления, и что, например, капля воды, попавшая не вовремя на
копчик, может  привести  к  припадкам смеха,  длящимся  годами,  тогда  как,
перейдя вброд болото, умираешь всего-навсего от воспаления легких, а ноги не
ломит  и даже  наоборот, ногам лучше, чему способствует,  вероятно, лечебное
свойство стоячей  воды. Лил  сильный, холодный,  отвесный  дождь,  что  дало
Макману основание  предположить,  что  он  будет  краток, словно  существует
какая-то  связь между силой и продолжительностью,  и  что, когда он вскочит,
минут  через десять или  через четверть часа,  его  перед, нет,  зад,  будет
белым, нет, перед было правильно,  его  перед  будет  белым от пыли.  Это он
внушал  себе всю жизнь, вечно твердил: Это не может долго продолжаться.  Все
происходило днем,  сказать  более определенно  трудно,  ибо проходил  час за
часом, а свет оставался таким же свинцовым, так  что, вполне вероятно, время
было полуденное, вполне. Неподвижный воздух,  хотя и  не холодный, казалось,
не обещал или  навсегда  забыл тепло. Дождь, потоками  вливающийся  в  шляпу
через  трещину,  досаждал  Макману, он снял ее  и положил на  висок, другими
словами, повернул  голову и  прижался  щекой к  земле.  Его пальцы, которыми
заканчивались широко раскинутые руки, уцепились за траву, в каждой ладони по
пучку, с такой силой, словно его распяли на скале. Но постараемся, во что бы
то  ни  стало, продолжить описание.  Дождь  обрушился  на  его спину сначала
барабанной дробью, затем, очень скоро, дробь перешла в хлюпанье и бульканье,
как хлюпает и  булькает  белье, когда  его  полощут в  лохани,  и  Макман  с
интересом отличал  шум дождя, падающего  на него, от дождя, хлещущего землю.
Ухо его, лежащее или почти  лежащее на плоскости  щеки, приникло к земле так
крепко,  как  редко случается в  дождь, и Макман ясно слышал отдаленный  гул
земли,  впитывающей  и вдыхающей, под  корнями насквозь промокшей склоненной
травы. Мысль о  каре  пришла  ему в голову, давно,  правда,  увлеченную этой
химерой и находящуюся,  вероятно, под впечатлением  неудобной позы распятого
тела и мучительно сжатых пальцев. И, не зная вполне достоверно своего греха,
он  хорошо  понимал,  что жизнь  - недостаточное искупление за него,  и  что
искупление  -  само по  себе  грех,  требующий дальнейшего искупления  и так
далее, словно для живых существует что-нибудь иное, кроме жизни. Несомненно,
он  бы  подумал  о  том, обязательно ли нужно быть виновным для  того, чтобы
оказаться наказанным, если бы не воспоминания, все более болезненные, о том,
как согласился  он жить в своей матери, а затем покинуть ее. Но и  в этом не
мог он усмотреть  своего  греха, разве что еще одно искупление, не достигшее
цели и не только не очистившее но и ввергшее в грех  еще более глубокий, чем
прежде.  Сказать  по  правде,  понятия  греха  и  наказания  мешались в  его
сознании, подобно представлениям о причине и следствии, часто перепутанным в
сознании  тех,  кто еще  мыслит.  Нередко,  дрожа  от  страха,  он  страдал,
повторяя:  Мне это  дорого обойдется. Но не  зная,  что нужно  для обретения
правильных чувств и мыслей, он внезапно начинал улыбаться, безо всякой на то
причины,  как улыбается сейчас, как  улыбался  тогда, ибо  прошло  уже много
времени с  того полудня, мартовского, возможно,  или ноябрьского, но все же,
скорее,  октябрьского, когда  дождь застиг его вдали от приюта, улыбаться  и
благодарить за обильный дождь, и за  скорый его  конец, и за звезды, которые
озарят ему путь и позволят идти дальше, если он этого пожелает. Он не совсем
понимал, где находится, не считая того, что находится на равнине, и что горы
недалеко, и город,  и море, и  что  ему нужна лишь пылинка света и несколько
неподвижных звезд, чтобы преуспеть на пути к тому, другому или третьему, или
остаться там, где он находится, если он этого захочет. Ведь для того,  чтобы
остаться там, куда  вам довелось попасть, без света не обойтись, если только
вы не кружите на месте, что в темноте практически невозможно, или не решаете
замереть и дождаться наступления рассвета, но тогда  вы замерзнете насмерть,
если только не окажется  тепло. Но Макман не был бы человеком, если бы после
сорока-сорока пяти минут  жизнерадостного  ожидания, обнаружив, что дождь не
ослабевает ни на йоту, а  день идет наконец к концу, не начал корить себя за
то, что сделал, а именно - лег на землю, вместо того чтобы двигаться дальше,
прямиком, насколько это возможно, в  надежде  натолкнуться, рано или поздно,
на   дерево   или   сарай.   И  вместо  того,   чтобы   удивляться   силе  и
продолжительности дождя, он удивлялся тому, что не смог предвидеть, в момент
падения первых робких капель, всей силы и продолжительности грядущего дождя,
и тому, что он остановился и  лег, а  не двинулся  вперед  со всей возможной
скоростью,  ибо  Макман  был  всего-навсего  человек,  сын,  внук и  правнук
человеческий.  Но   разница  между  ним   и  его   серьезными   и   трезвыми
прародителями,  сначала  отпускавшими бороды,  потом усы, заключалась в том,
что его  семя вреда не причинило никому. Так что со своими сородичами он был
связан  исключительно  через   предков,   ныне  покойных,  а  в  свое  время
надеявшихся себя  увековечить.  Но  заповедь  "Лучше поздно,  чем  никогда",
помогавшая  настоящим   людям,   подлинным   связующим   звеньям,   признать
ошибочность избранного пути и поспешить  навстречу другой  ошибке, оказалась
Макману не по  зубам, и он часто думал, что, пресмыкаясь в смертности своей,
не выберется из нее до конца времен, ничего не достигнув. Но и не заходя так
далеко, тот, кто ждал слишком долго, будет ждать вечно. И вот  приходит час,
когда  ничего  больше  не  случается,  и  никто  больше не приходит,  и  все
кончается, все,  кроме ожидания, которое знает, что  оно  тщетно.  Возможно,
Макман приблизился к такому состоянию. Когда, например,  вы умираете, смерть
приходит слишком поздно, вы ждали слишком долго,  вы уже недостаточно  живы,
чтобы  умереть.  Возможно,  Макман  достиг  такого  состояния, но,  по  всей
видимости, еще  нет, хотя поступки  ни о чем еще не говорят, я  знаю,  знаю,
мысли  тоже.  Итак, упрекнув  себя за  необдуманный  поступок  и  чудовищный
просчет в оценке погоды, он, вместо того чтобы вскочить  с земли и помчаться
как  угорелый, перевернулся на спину, предавая, таким  образом,  потопу свой
перед. Именно в этот момент, впервые со времен веселых прогулок в молодости,
когда он ходил  без шапки,  показались  его волосы, поскольку шляпа осталась
лежать  неподвижно  на том  месте,  которое только что покинула голова. Ибо,
когда лежишь на животе в необитаемой и практически безмерной  части страны и
переворачиваешься затем на спину, то совершаешь боковое движение всем телом,
включая  голову,  если  только  не  стремишься  избежать