Так что ограничусь добавлением нескольких  коротких
замечаний,  первое  из  которых  следующее:  Лусс  была  невероятно  плоская
женщина,  я имею в виду, естественно, ее внешность; настолько плоская, что и
сегодня, в этот вечер,  в относительной тишине моего последнего прибежища, я
не уверен, не была ли она мужчиной или, по крайней мере, гермафродитом. Лицо
у   нее  было  слегка  волосатое,  или  я   это   придумываю,   в  интересах
повествования?  Бедная женщина, я  так  мало ее видел,  так редко смотрел на
нее. Но разве ее голос  не был подозрительно низким?  Сегодня он кажется мне
таким. Не мучь себя,  Моллой, мужчина или  женщина, какая разница?  Но я  не
могу удержаться  и не задать  себе следующий вопрос. Смогла бы  какая-нибудь
женщина остановить меня в  моем  стремлении к  матери? Наверняка. Спрошу еще
проницательнее:  была ли  возможна  такая встреча  между  мной  и  женщиной?
Нескольких мужчин  я припоминаю, в  свое  время  я  отирался среди  них,  но
женщин?  Хорошо,  хорошо,  согласен,  скрывать  не  буду,  одну  женщину   я
припоминаю.  Я не имею в виду свою мать,  если  вы  не возражаете,  мы  пока
вообще  оставим ее в покое.  Я говорю  о  другой, которая  могла быть мне не
только  матерью,  но   и  бабушкой,  если  бы   случай   не  пожелал  иного.
Послушайте-ка,  он  рассуждает  о случае.  Та, другая,  познакомила  меня  с
любовью. Она  была  известна под мирным именем  Руфь,  кажется,  так, но  не
уверен.  Возможно,  ее звали  Юдифь.  Между ног  у нее была Дыра, о  нет, не
скважина, как я всегда предполагал, а  узкая  щель, и в эту щель я,  вернее,
она  вставляла мой так называемый  мужской член, не без труда; и, мучаясь, я
проделывал  утомительную работу,  пока  все  не  выпускал,  или  не отступал
бессильно, или пока она не просила меня прекратить. Забава для идиота, так я
считаю, и  изрядное утомление вдобавок, если забавляться слишком долго. Но я
охотно  забавлялся,  зная,  что   это  любовь,  так  она  мне  сказала.  Она
перегибалась  через  кушетку, у нее был ревматизм,  а  я заходил сзади.  Она
могла вынести только эту позу, из-за своего люмбаго.  Мне эта  поза казалась
естественной, ибо  я видел,  как ее принимали  собаки, и был крайне удивлен,
когда она поведала  мне по секрету, что это можно делать иначе. Я так до сих
пор и  не знаю, что она  имела в  виду. Возможно, она впускала меня в прямую
кишку.  Мне  было абсолютно все  равно,  не стоит  об  этом и  говорить.  Но
истинная ли это любовь, в прямую кишку? Именно это меня беспокоит. Неужели я
так и не познал истинной любви? Она тоже была поразительно плоская женщина и
передвигалась,  опираясь  на палку  черного  дерева,  короткими  шажками, на
негнущихся ногах. Возможно,  она тоже была мужчиной, еще одним. Но нет, наши
яйца стукались бы, пока  мы корчились. А может быть, она крепко сжимала их в
руке  именно  для  того, чтобы они  не стукались. Она любила носить  широкие
шуршащие нижние юбки, оборки и прочие  предметы туалета, названия которых не
помню. Они взметались  над нами, пенясь и  шелестя,  а потом,  когда слияние
достигалось, опускались  на нас медленными  каскадами. Единственное,  что  я
видел у нее, была напрягшаяся желтая шея, в которую я то и дело вонзал зубы,
забывая, что зубов у меня нет, так могуч инстинкт. Встретились мы на свалке,
я  узнаю  ее  среди тысячи, и,  однако же,  все свалки похожи.  Что  она там
делала, не знаю. Прихрамывая, я бродил  среди отбросов  и приговаривал, в то
время  я еще  способен был  на обобщения: Такова жизнь. Она не хотела терять
времени, мне терять было нечего, я вступил бы в сношения даже с козой, чтобы
познать любовь. Квартирка у нее была изящная, нет, не изящная, в ее квартире
хотелось  лечь в  углу и  уже никогда  не вставать. Мне она нравилась. В ней
полно  было изысканной мебели,  кушетка на колесиках носилась по комнате под
нашими отчаянными ударами, мебель вокруг падала и грохотала, ад кромешный. В
нашем общении  находилось  место  и  для  нежности. Трясущимися  руками  она
подстригала мне  ногти на  ногах, я  натирал ей зад кремом  от морщин.  Наша
идиллия длилась недолго. Бедная Юдифь,  возможно,  это я ускорил  ее  конец.
Впрочем, начало  положила она, на той  свалке, когда протянула  руку к  моей
ширинке. Скажу  более точно. Я стоял,  перегнувшись над  кучей  отбросов,  в
надежде отыскать что-нибудь  такое, что  навсегда отвратило бы меня  от еды,
когда она, подкравшись сзади, просунула мне свою палку между ног и принялась
щекотать  мои  органы.  После  каждой  встречи  она давала мне  деньги, мне,
который  готов был познать любовь,  исследовать самые ее глубины, бесплатно.
Практичности ей явно недоставало. Я предпочел бы,  пожалуй, отверстие  менее
сухое и  не столь просторное,  тогда о  любви  я  был  бы,  вероятно,  более
высокого  мнения.  И   все  же.  Пальцы  доставили   бы  мне  куда   большее
удовольствие.   Но  истинная  любовь,   безусловно,   выше   этих  низменных
случайностей. И не  в комфорте, возможно, дело,  но когда твой жаждущий член
ищет  обо  что  бы  потереться, и находит влажную слизистую оболочку, и,  не
встречая  преграды,   не  отступает,  а  продолжает  разбухать,  тогда,  без
сомнения, истинная любовь выше плотной  или свободной пригонки, она взлетает
надо  всем этим  и парит.  А если добавить сюда несколько  минут  педикюра и
массажа, не имеющих,  строго говоря, к блаженству  прямого отношения, тогда,
мне   кажется,  всякое  сомнение  на  этот  счет   становится  беспочвенным.
Единственное, что меня здесь беспокоит, - это безразличие, с которым я узнал
о  ее  смерти  одной  беззвездной  ночью,  когда полз  к  ней,  безразличие,
смягченное, правда, болью от  утраты  источника дохода. Она  умерла, сидя  в
тазу с теплой  водой,  обычные омовения перед тем, как принять  меня. Теплая
вода ее расслабляла. Подумать только, она могла умереть у меня на руках. Таз
перевернулся, грязная вода  залила  пол и просочилась на нижний этаж,  жилец
которого и поднял  тревогу. Ну  и ну, мне и в голову не приходило, что я так
хорошо знаю всю  эту  историю. В конце концов, она  была, конечно,  женщина,
если бы  нет, об  этом прознали бы все соседи.  Впрочем, люди в  моей  части
света были  необычайно замкнуты и  сдержанны в  вопросах  пола. С  тех  пор,
возможно,  все  переменилось. Вполне вероятно, что обнаружение мужчины  там,
где ожидали  обнаружить женщину,  было  тут же замято теми немногочисленными
соседями,  которым  довелось  узнать  об этом,  замято  и забыто.  Не  менее
вероятно и то, что все были в курсе и все об этом говорили, кроме меня. Лишь
одно мучает меня, когда я размышляю обо всем этом, - желание узнать, была ли
моя жизнь лишена любви или  я обрел ее в Руфи. Наверняка я знаю лишь то, что
больше уже не пытался  подвергать  себя новому испытанию;  видимо,  интуиция
подсказывала,  что  пережитый  мною  опыт  -  единственный  в  своем роде  и
неповторимый и что необходимо хранить память о нем в своем сердце, не унижая
ее пародиями, даже если бы  для этого пришлось то и  дело предаваться утехам
так называемого самоудовлетворения. Не говорите  мне о крошке-горничной, зря
я о  ней  упомянул,  она была  задолго до того,  я был  нездоров,  возможно,
никакой  горничной  в моей  жизни  вообще не  было.  Моллой,  или  Жизнь без
горничной. И это доказывает, что сам факт моей встречи с Лусс и мои  частые,
до некоторой степени, посещения ее  не  могут  удостоверить ее пол. Я  готов
продолжать думать о ней как о старой женщине, вдове, уже высохшей, а  о Руфи
как о другой старухе, ибо и она часто рассказывала мне  про своего покойного
супруга и про его неспособность утолить ее  законную жажду. А случаются дни,
такие, как этот вечер, когда они путаются в  моей памяти, и у меня возникает
соблазн  представить  их  обеих  в  образе  одной  карги,  совсем   дряхлой,
сплющенной под ударами жизни, выжившей из ума. И да простит мне Господь  то,
что я открою вам ужасную истину: образ моей матери то и дело примешивается к
образам  этих старух,  и  становится  буквально  невыносимо,  как будто тебя
распинают на  кресте, я  не знаю за что, я не  хочу быть распят.  Наконец  я
покинул Лусс, теплой безветренной ночью, не попрощавшись,  что, впрочем, мог
бы  и сделать, с  ее  стороны  попыток  удержать  меня  не  было,  но  были,
наверняка, заклинания. Она, конечно же, видела, как я поднялся, взял костыли
и удалился,  перебрасывая себя на них  в воздушном пространстве. И, конечно,
слышала, как хлопнула за мной калитка, калитка закрывалась сама по себе, она
была на пружине, и поняла, что я ушел, ушел  навсегда. Она  прекрасно знала,
как я обычно  ходил  к калитке, - выглядывал за нее  и  тут  же  возвращался
назад. Она не пыталась  удержать  меня, но наверняка отправилась  на  могилу
своей собаки, которая (собака)  до некоторой степени была и  моей, и которую
(могилу) она  засевала,  к слову сказать,  не травой, как я  думал раньше, а
всевозможными  разноцветными  цветочками,  подобранными, полагаю,  так,  что
когда одни  отцветали,  другие  как  раз  распускались.  Я  оставил  ей свой
велосипед, который невзлюбил, подозревая, что он стал проводником некой злой
силы  и,  возможно, причиной моих последних неудач. Тем не  менее, я взял бы
его с собой, если бы знал, где он находится и что он на ходу. Но ни того, ни
другого  я не знал. К тому же я  боялся, что, если  начну искать его,  тихий
голос устанет повторять:  Уходи отсюда, Моллой, забирай свои костыли и уходи
отсюда, - а я долго не мог  разобрать, что он  говорит, ибо давно уже его не
слышал. Возможно, я понял его неверно, совсем неверно, но я его понял, а это
уже нечто новое. И  мне представилось, что  я  ухожу отсюда не  навсегда  и,
возможно,  вернусь однажды,  блуждая окольными  путями, в то место,  которое
сейчас покидаю. И что не  весь путь еще пройден. На  улице дул ветер,  здесь
был другой мир. Не зная, где я нахожусь и, следовательно, какой  дорогой мне
идти, я пошел вместе с  ветром. Когда костылям удавалось  хорошенько метнуть
меня  и я отрывался от земли,  ветер помогал  мне, я это  чувствовал, слабый
ветерок, веющий не могу сказать с какой части света. И не говорите со мной о
звездах, я плохо их  вижу, да и читать по ним не могу несмотря на свои былые
занятия астрономией. Я забрался в первое же укрытие, к которому приблизился,
чтобы  пробыть  в нем  до  утра,  ибо понимал,  что  первый  же  полицейский
непременно остановит  меня и спросит,  что я здесь делаю, вопрос, на который
мне  никогда  не  удавалось  правильно   ответить.   Но   укрытие  оказалось
ненадежным, и до утра я в  нем не находился,  ибо  следом  за  мной появился
какой-то  мужчина и вытолкал меня прочь, хотя места  здесь  хватило  бы и на
двоих. По-моему,  он  принадлежал к  разряду  ночных сторожей, в том, что он
мужчина, не было никаких  сомнений, вероятно, его использовали  для  надзора
над  общественными  работами, допустим, над земляными. Я увидел  жаровню. Уж
небо осенью  дышало, как  говорится.  И потому я  пошел дальше и укрылся  на
лестничном марше скромного жилого дома, без двери, или дверь не закрывалась,
не знаю. Задолго до рассвета дом  начал опустошаться. По лестнице спускались
люди, мужчины  и  женщины. Я  прижался к  стене.  Никто  не обратил  на меня
внимания, никто меня не толкнул. Потом, когда счел это благоразумным, ушел и
я и принялся бродить по  городу в поисках  хорошо знакомого  мне  монумента,
чтобы я мог, наконец, сказать: Я в своем родном городе и находился в нем все
это время. Город просыпался, двери открывались и закрывались, шум становился
оглушительным. Я  увидел проход между двумя высокими зданиями, огляделся  по
сторонам  и скользнул  в него. С  двух  сторон в проход  выходили  крохотные
оконца,  с  каждого этажа,  симметрично расположенные.  Окна  уборных,  надо
полагать.  Время  от  времени  сталкиваешься  с  такими  явлениями,  которые
вынужден  принимать  с непреложностью аксиом,  неизвестно  почему. Выхода из
прохода не было, это был, пожалуй, не столько проход, сколько тупик. В конце
его находились две ниши, нет, слово неточное, друг против друга,  заваленные
разным хламом и экскрементами  собак и  их  хозяев, одни  совсем сухие и без
запаха, другие еще влажные. О, эти газеты, которых уже не прочтут, возможно,
и  не читали.  Ночью  здесь,  наверное,  лежали  влюбленные  и  обменивались
клятвами.  Я  вошел в один альков,  снова  неверно, и прислонился к стене. С
большим удовольствием  я бы  лег, и нет  доказательств,  что я бы  этого  не
сделал.  Но  в  тот момент я довольствовался  тем, что  прислонился к стене,
отставив ноги  как можно дальше, почти скользя, однако у меня  были и другие
опоры,  наконечники костылей. Постояв  так несколько минут, я  перебрался  в
противоположный придел,  нашел  точное  слово,  где, чувствовал,  мне  будет
лучше, и  поставил себя в ту же позу гипотенузы.  И в самом деле,  на первых
порах  я  почувствовал  себя  немного  лучше, но  постепенно  мною  овладело
убеждение,  что это не так. Начало моросить, я сбросил шляпу, подставив свою
голову под дождь; моя голова, вся в трещинах и  буграх, горела, горела. Но я
сбросил  шляпу и потому, что она  все глубже и глубже  врезалась в шею,  под
давлением стены. Так что у меня было целых две уважительных причины сбросить
ее, что уже немало, одной, чувствую, было бы  недостаточно. И  я  беззаботно
отбросил ее, щедрым жестом,  но  она  вернулась, удержанная веревочкой,  или
шнурком, и  после нескольких судорожных  движений успокоилась сбоку от меня.
Наконец, я начал  думать, то есть усиленно прислушиваться. Маловероятно, что
меня здесь  найдут, я  обрел покой до тех пор,  пока смогу его выдержать. На
протяжении  мгновения я  обдумывал  вопрос  о том,  чтобы  здесь поселиться,
обрести свое  логово,  убежище, на протяжении целого мгновения.  После  чего
вынул из кармана овощной нож и приступил к вскрытию вен на запястье. Но боль
быстро победила.  Сначала я закричал, потом сдался,  закрыл  нож и сунул его
обратно в карман. Особенно расстроен я не  был, в глубине души на лучшее я и
не надеялся. Вот так-то. Повторения всегда действовали на меня угнетающе, но
жизнь,  кажется, составлена из одних повторений, и смерть, должно быть, тоже
некое повторение,  я бы  этому не  удивился. Сказал ли . я  о том, что ветер
стих? Моросило, что исключает, каким-то образом, всякую возможность ветра. У
меня чудовищно огромные колени, я заметил  это, когда на  секунду  привстал.
Мои ноги так  же непреклонны, как правосудие, и все же, иногда, я встаю. Что
же  вы  хотите?  Вставая   иногда,  я  напоминал  себе  о  своем  теперешнем
существовании, и  то,  что было когда-то,  покажется  детской сказкой,  если
сравнить  его с тем, что есть. Но только иногда,  изредка, чтобы  можно было
сказать,  в случае необходимости: Возможно ли, что  это еще живет?  Или так:
Это всего-навсего  личный  дневник, скоро он кончится.  То, что  колени  мои
огромны, что  я поднимаюсь, иногда, кажется, не означает, на первый  взгляд,
ничего особенного. Тем не менее я  охотно это записываю.  Наконец  я покинул
тупик,  где  полустоя,  полулежа,   возможно,  немного  вздремнул,  коротким
утренним сном,  как раз время для сна, и отправился  в путь,  поверите ли, к
солнцу, почему бы и  нет, ветер стих. Или, вернее, к наименее  мрачной части
небесного  свода, который  от зенита до горизонта был окутан огромной тучей.
Из этой тучи и падал дождь, о котором речь шла  выше. Обратите внимание, как
в моем рассказе все взаимосвязано.  И нелегко ведь было решить, какая  часть
небесного  свода  наименее  мрачная,  ибо  на первый взгляд  небеса  кажутся
одинаково мрачными, независимо от его направления. Но  немного потрудившись,
в  жизни моей  случались моменты, когда я трудился, я пришел к определенному
выводу, то  есть принял  решение по этому  вопросу. Таким  образом,  я  смог
продолжить свой путь, сказав: Я иду к  солнцу,  - то есть, теоретически,  на
восток  или  на юго-восток, а это значит, что я  больше не у Лусс, я ушел от
нее  и  снова  пребываю  в  окружении  предустановленной  гармонии,  которая
созидает такую гармоничную музыку, а она гармонична для всех, кто ее слышит.
Люди раздраженно сновали вокруг меня, большинство из  них кто под прикрытием
зонта, кто  в менее надежных непромокаемых  плащах. Некоторые  укрываюсь под
деревьями и арками.  И среди тех, более мужественных  или менее  нежных, кто
шел  мне навстречу  или  обгонял  меня,  и  тех, кто  остановился,  чтобы не
промокнуть, многие, должно  быть, говорили: Лучше бы я поступил,  как они, -
подразумевая  под "они"  ту категорию, к которой  сами не принадлежали,  или
что-то в этом роде, так мне кажется. А многие, должно быть, радовались своей
находчивости  и  продолжали бороться с непогодой, причиной их  находчивости.
Заметив юношу  жалкого  вида, одиноко  дрожащего  в  узком дверном проеме, я
вспомнил вдруг о решении, принятом в день  моей неожиданной встречи с Лусс и
ее собакой,  ведь именно эта встреча  помешала мне  исполнить мое решение. Я
подошел  к юноше и  встал  рядом с ним,  весь облик мой, как  мне  казалось,
говорил: вот умный  человек,  последую-ка я его примеру.  Но  прежде  чем  я
произнес  свою  краткую  речь,  которая,  по  замыслу, должна была выглядеть
импровизацией, именно поэтому я и не произнес ее сразу, он вышел под дождь и
удалился.  Своим  содержанием  речь моя  могла если и не оскорбить,  то,  по
крайней  мере,  удивить,  и потому  чрезвычайно важно было произнести  ее  в
подходящий  момент  и соответствующим тоном.  Приношу извинения  за все  эти
подробности,  не пройдет и минуты, как  мы  продолжим наш путь  еще быстрее,
гораздо быстрее. Чтобы потом, возможно, вновь погрязнуть в обилии презренных
подробностей.  Которые,  в  свою  очередь, снова уступят  место  необозримым
фрескам,  набросанным  наспех,  без   вдохновения.  Человек  разумеющий  сам
заполнит возникшие пустоты.  И вот  уже  я,  в свою очередь, один, в дверном
проеме.  Без надежды, что кто-нибудь подойдет  и встанет рядом, и все же  не
исключая такой возможности,  не исключая. Получилась недурная карикатура  на
мое душевное состояние в  тот момент. В  итоге я остался там, где  и был.  У
Лусс  я  унес немного  столового серебра, пустяки, главным образом массивные
чайные ложки  и  иную  мелочь, назначение  которой я  понимал не  вполне, но
которая обладала,  как мне показалось, определенной  ценностью.  Среди  этой
мелочи  был  один предмет, который  вспоминается  мне и  сейчас, иногда.  Он
состоял  из  двух  крестов,  соединенных  в  точках  пересечения бруском,  и
напоминал  крошечные  козлы для  пилки дров,  с той, однако,  разницей,  что
кресты у настоящих козел  не идеальные, а с усеченными вершинами,  тогда как
кресты той вещицы, о  которой я говорю, были идеальными, то  есть образованы
двумя идентичными римскими пятерками, причем  верхняя - раствором вверх, как
она обычно и пишется, а нижняя - раствором вниз, или, говоря более точно, из
четырех  абсолютно  одинаковых  римских  пятерок,   две  из  которых  я  уже
обрисовал,   а   еще   две,   одна   справа,   другая  слева,  с  раствором,
соответственно, налево и  направо. Но вряд ли уместно останавливаться сейчас
на левом  и правом,  верхнем и  нижнем. Ибо у  вещицы этой отсутствовало так
называемое  главное  основание, и она с одинаковой устойчивостью  стояла  на
любом из четырех своих оснований и выглядела при  этом совершенно одинаково,
что для козел просто немыслимо. По-моему, этот  загадочный инструмент до сих
пор  где-то  у  меня  хранится, я так и не смог заставить себя  продать  эту
вещицу, даже в  самой  крайней  нужде, ибо мне  не удалось понять, для какой
цели она служит,  ни малейшего представления на этот счет. Иногда я доставал
ее из кармана и  пристально в  нее всматривался, взглядом полным удивления и
нежной  привязанности,  если  только  в  то  время  я  еще  был способен  на
привязанность.  Какое-то  время она вызывала  во мне,  п