росортного торфа
и  кусков  мореного  дуба,  из  которых  делали амулеты,  ножи  для  бумаги,
подставки для салфеток, четки и  другие безделушки. Мадонна Марты, например,
родом  из Баллибы. Пастбища, несмотря  на  проливные дожди, были чрезвычайно
скудны  и усыпаны  валунами.  В  изобилии там рос  только  пырей и  какие-то
горькие голубоватые  злаки,  смертельные  для  коров  и  лошадей, но  сносно
перевариваемые  ослами, козами  и  черными овцами. Что  же,  в таком случае,
служило источником  процветания Баллибы? Сейчас  скажу.  Нет,  ничего  я  не
скажу. Ничего.
     Вот,  частично,  то, что, как  мне казалось,  я  знал о Баллибе,  когда
покидал свой дом. Интересно, не путаю ли я ее с каким-то другим местом.
     Шагах в двадцати от моей калитки дорога подходит к кладбищенской стене.
Дорога постепенно опускается, стена поднимается все выше и выше. И вскоре вы
оказываетесь ниже  мертвых.  Именно здесь  я  приобрел в вечное  пользование
место на кладбище. До тех пор, пока будет стоять  земля, это место останется
за мной,  теоретически. Иногда я навещал  свою  могилу.  Надгробье  там  уже
стояло. Простой крест, из белого камня. Можно высечь на нем мое имя, надпись
"Здесь  лежит..." и дату  моего рождения. Тогда не хватать будет только даты
смерти. Но мне  бы этого не разрешили. Иногда я улыбался, как  будто уже был
мертв.
     Мы  шли несколько дней подряд тайными  тропами. Я  не хотел, чтобы меня
видели на большой дороге.
     В первый же день я обнаружил окурок сигары отца  Амвросия. Оказывается,
я не выбросил его  ни в пепельницу, ни в  корзину  для  бумаг, а переложил в
карман  куртки,  когда  переодевался.  Случилось  это  бессознательно.  Я  с
удивлением  разглядел  окурок,  раскурил  его,   сделал  несколько  затяжек,
выбросил. Это было самое выдающееся событие первого дня.
     Я  научил  сына  пользоваться  карманным  компасом.  Это  доставило ему
большое удовольствие. Вел  он себя неплохо,  лучше,  чем я ожидал. На третий
день я отдал ему нож.
     Погода была славная. Нам легко удавались положенные десять миль в день.
Спали мы на открытом воздухе. Осторожность не помешает.
     Я показал сыну, как  делать шалаш из веток. Хотя он  и  был скаутом, но
делать ничего не умел. Ошибаюсь, он умел разжигать костер. На каждом привале
он умолял меня позволить ему проявить это умение. Смысла в этом я не видел.
     Питались мы консервами, за которыми я  посылал его в ближайшие деревни.
Здесь он оказался весьма полезен. Воду пили из ручьев.
     Все эти предосторожности были, конечно, бесполезны. Однажды я заметил в
поле  знакомого фермера.  Он  направлялся  к  нам. Я  немедленно отвернулся,
схватил сына за руку  и устремил его в обратную  сторону. Как я и предвидел,
фермер  догнал  нас.  Поздоровавшись,  он  поинтересовался,  куда  мы  идем.
Вероятно,  это  происходило на  его поле. Я ответил, что  мы идем  домой.  К
счастью,  мы отошли еще не слишком  далеко. Тогда  он спросил, где  мы были.
Возможно, у него украли корову или  свинью. Прогуливались, - ответил я. Я бы
подбросил вас на машине,  -  сказал он, - но я  поеду  только вечером. Очень
жаль,  - сказал  я.  Если  вы  подождете,  -  сказал  он, -  я сделаю  это с
превеликим удовольствием.  Я  отклонил его  предложение.  К счастью, еще  не
наступил полдень, и  в моем отказе не было ничего странного. В таком случае,
счастливо добраться,  - сказал  он.  Пришлось сделать  большой крюк и  снова
повернуть на север.
     Эти предосторожности были, несомненно, преувеличены. Правильнее было бы
продвигаться  по  ночам,  а   днем  прятаться,  по  крайней  мере  в  начале
путешествия. Но стояла такая прекрасная погода, что я не мог  заставить себя
сделать это. Конечно, дело  здесь не только в моем удовольствии, но  и в нем
тоже! Прежде со мной такого не  случалось. А чего стоил наш черепаший шаг! С
прибытием мне было ведено не спешить.
     Блаженно  купаясь в  бальзаме позднего лета, я судорожно  размышлял над
инструкциями Габера. Мне никак  не  удавалось  полностью восстановить  их  в
памяти. Лежа  ночью в  шалаше,  скрывающем  от меня  очарование  природы,  я
полностью отдавался  этой  проблеме. Звуки, которые мой сын издавал во  сне,
изрядно мне мешали.  Иногда я покидал  шалаш и  прогуливался  в темноте. Или
садился на землю, опершись  спиной  о ствол  дерева, подобрав под себя ноги,
обхватив ноги руками, положив  подбородок на колени. Но даже в этой позе мне
не  удавалось  пролить  свет  на суть  вопроса. Чего именно мне  не хватало?
Трудно сказать. Мне не хватало какой-то детали, которая придала бы сообщению
Габера цельность. Наверняка он  сказал, что я должен делать с Моллоем, когда
я  его найду. С обнаружением  моя работа  не кончалась. Это было  бы слишком
просто.  Так  или иначе,  в  контакт с  клиентом  мне  приходилось  вступать
согласно  инструкциям.  Эти  контакты  принимали  разные  формы,   от  самых
энергичных  до  весьма  осторожных.  Дело Йерка, занявшее у  меня  почти три
месяца, успешно  завершилось в  тот  день, когда мне  удалось  завладеть его
заколкой для галстука и уничтожить ее. Обнаружить клиента - далеко не  самая
важная  часть моей работы. Йерка  я нашел на третий день.  Свой успех мне не
требовалось  никак  подтверждать, мне  верили на слово. Йуди,  должно  быть,
как-то меня контролировал. Иногда меня просили составить отчет.
     А  был  случай,  когда  моя миссия свелась  к тому, чтобы привести одну
личность в определенное место в определенное время. Весьма тонкое дело, если
учесть, что личность, о  которой идет  речь, была не женщина. Мне никогда не
приходилось иметь дело с  женщинами. Очень жаль. Похоже, что Йуди не слишком
ими  интересовался. В связи с  чем я вспоминаю старую шутку  о женской душе.
Вопрос: Есть ли у женщин душа? Ответ: Есть. Вопрос: Зачем?  Ответ: Чтобы  их
можно  было проклясть.  Очень остроумно. К  счастью, я был свободен в выборе
дня. Указан был только час. Он  явился в назначенное место, и там я его  под
каким-то предлогом  оставил.  Это был  симпатичный молодой человек,  излишне
грустный и молчаливый. Я смутно припоминаю, что наплел  ему какую-то историю
о женщине. Подождите, кажется, вспоминаю.  Да-да, я сказал, что она влюблена
в него  уже  полгода  и  жаждет встретиться  с  ним в каком-нибудь  укромном
местечке. И даже назвал ее имя. Довольно известная актриса. Сопроводив его в
назначенное  ею  место,  я  деликатно  удалился,  и  это   выглядело  вполне
естественно. Он стоит передо мной до  сих пор, глядя мне вслед. Кажется,  он
уважал  меня, как друга. Что  стало с ним, не знаю. Я терял интерес к  своим
клиентам, как только кончал с ними  работать. Скажу больше: никого из  них я
впоследствии  не видел, ни одного. Я говорю об этом без всякой задней мысли.
О, я порассказал бы вам историй, будь у меня  время.  Сколько сброда в  моей
голове, целая вереница  призраков. Мэрфи, Уотт, Йерк, Мерсье и  так далее. Я
ни  за что бы не поверил -  о  нет, я охотно этому верю. Истории, истории. Я
никогда не умел их рассказывать. И эту не смогу.
     Итак,  я не  знал, как мне  поступить с  Моллоем, когда  я  его  найду.
Указания,  которые  Габер,  безусловно,  дал  мне  в  этой   связи,  начисто
выветрились  у меня из  головы.  Вот  что  получается,  когда тратишь  целое
воскресенье на глупости. И  бесполезно было бы повторять: Что обычно от меня
требуется в подобных случаях? Мои инструкции  были далеки от обычного. Была,
впрочем, определенная  процедура,  которая  иногда  повторялась, но  не  так
часто, чтобы оказаться с большой вероятностью именно той, которую я забыл. И
даже  если  бы  эта процедура  постоянно фигурировала в моих инструкциях, за
исключением одного-единственного случая, этого единственного  случая было бы
достаточно, чтобы связать меня по рукам и ногам, такой я щепетильный.
     Я говорил себе, что лучше об этом вовсе не думать, что  сначала следует
найти Моллоя, а  потом я что-нибудь придумаю, что спешить  мне некуда, что я
вспомню все в тот  момент, когда  я меньше всего буду этого ожидать,  и что,
если, обнаружив Моллоя, я так и не вспомню, что  с ним надо делать, я всегда
сумею связаться с Габером, без ведома Йуди. Адрес его у меня есть, равно как
и у него мой. Я отправлю ему телеграмму: Что делать с М.? Он сумеет ответить
мне достаточно ясно, хотя и в выражениях, по необходимости, завуалированных.
Но  есть  ли  в  Баллибе  телеграф?  Короче  говоря, я сказал  себе,  что  я
всего-навсего человек  и чем дольше буду я искать Моллоя, тем больше будет у
меня шансов вспомнить, что  я с ним должен сделать. И мы мирно продолжили бы
наш путь, если бы не следующее происшествие.
     Однажды ночью, заснув, как обычно, рядом с сыном, я внезапно проснулся,
как бы  от  сильного удара. Не волнуйтесь, я  не собираюсь пересказывать вам
мой  так  называемый сон.  В  шалаше  царила полная темнота. Не  двигаясь, я
внимательно прислушивался, но, кроме храпа и  тяжелого дыхания  моего  сына,
ничего не услышал. Я готов уже был  заключить, как обычно, что мне приснился
очередной кошмар, как вдруг мое колено пронзила острая боль. Что и объяснило
внезапное  пробуждение. По ощущению  это  напоминало удар,  например,  удар,
нанесенный копытом  лошади. С тревогой ожидал  я его  повторения, замерев  и
затаив дыхание и,  естественно, потея. Действия мои, насколько мне известно,
в  целом вполне  соответствовали действиям человека, оказавшегося в  сходной
ситуации. И действительно, через несколько минут боль повторилась, но уже не
такая сильная, как в первый раз,  точнее, во  второй. Или она показалась мне
не такой сильной только потому, что я ожидал ее? Или потому, что я уже начал
к ней привыкать?  Вряд ли.  Ибо она возвращалась еще  несколько раз,  каждый
последующий раз слабее, чем в предыдущий, и наконец успокоилась совсем,  так
что я получил  возможность снова заснуть, более или менее крепко. Но прежде,
чем  заснуть, я успел вспомнить, что боль, о  которой идет речь,  вовсе  для
меня не открытие.  Ибо я чувствовал  ее и раньше,  в ванной  комнате,  когда
ставил  сыну клизму.  Но в тот  раз  она  атаковала  меня  всего  один раз и
отступила. И я стал  засыпать,  спрашивая себя, на манер  колыбельной, то же
самое это  колено,  что  сейчас,  или  другое. Но  так  и  не сумел ответить
определенно.  И  тем  более мой  сын,  когда я спросил  его,  оказался  не в
состоянии ответить,  какое из двух колен я натирал, на его  глазах, йодом  в
тот  вечер, когда мы отбыли. Я  уснул, несколько  успокоенный, приговаривая:
Всего-навсего легкий приступ невралгии, вызванный утомительными переходами и
ночным  холодом  и  сыростью,  -  я  обещал  себе  запастись  кучей  теплого
шерстяного белья, которое защитит меня от чертовского холода, при первой  же
возможности. Так удивительно быстра  мысль. Но этим дело не кончилось.  Ибо,
проснувшись на рассвете - на этот раз по причине естественной  нужды  и, для
большего правдоподобия описания,  в состоянии  легкой эрекции,  - я не  смог
подняться на ноги. То есть в конце концов я, конечно, поднялся, я должен был
подняться, но ценой каких усилий! Легко сказать и легко написать: не смог, а
ведь на  самом деле нет ничего труднее.  Из-за силы  воли, наверное, которую
малейшее несогласие  приводит в  бешенство.  Сначала я думал, что  вообще не
смогу согнуть ногу, но, благодаря твердой решимости,  сумел-таки ее согнуть,
слегка. Анкилоз не был  полным! Я продолжаю говорить о своем колене. Но было
ли это то же самое  колено, что разбудило меня ночью? В этом я поклясться не
мог.  Оно не причиняло  мне  боль, оно  просто  отказывалось сгибаться. Боль
тщетно предупреждала меня несколько раз, и  больше  ей  нечего было сказать.
Так я это воспринимал. И теперь, кстати, чтобы стать на колени, - ибо как бы
вы ни вставали  на колени, вы  должны согнуть оба  колена -  мне пришлось бы
принимать  позу,  честно  говоря,  комическую,  в  которой  я  не  сумел  бы
продержаться  дольше,  чем несколько секунд, то  есть  вытянув больную  ногу
перед  собой,  наподобие   грузинского  танцора.  При  свете  электрического
фонарика  я осмотрел  больное  колено.  Оно не  покраснело и  не  вспухло. Я
потрогал коленную  чашечку.  И  почувствовал, будто трогаю клитор.  Все  это
время мой сын дышал,  словно тюлень,  и не подозревал, что может  сделать  с
вами жизнь. Я тоже не подозревал. Но я это знал.
     Мертвенный  цвет воздуха  возвещал  о  приближении  рассвета. Предметы,
крадучись,   занимали   свои   дневные  места,   размещались,   притворялись
неподвижными.  Я осторожно  и,  признаться,  с некоторым любопытством сел на
землю. Другой попытался бы сесть, как обычно, бездумно и импульсивно. Только
не  я. Приняв на  себя  этот новый крест, я  немедленно нашел самый  удобный
способ его нести. Когда садишься  на  землю, надо садиться,  как портной или
как зародыш, что,  так сказать, единственно возможные позы для  начинающего.
Не откладывая в долгий ящик, я упал на спину.  И тут  же не преминул к сумме
своих  знаний  добавить  следующее:  когда   из  многочисленных  поз,  легко
принимаемых   нормальным   человеком,  исключаются  все,  кроме   двух-трех,
возможности этих двух-трех поз безмерно вырастают. Я с пеной у рта доказывал
бы противное, если бы сам через это не прошел. Да,  когда вы  не в состоянии
ни  встать, ни  удобно  сесть,  вы  прибегаете к горизонтальным  положениям,
подобно младенцу в утробе матери.  Тщательно, как никогда раньше, исследуете
вы эти положения и обретаете  в них радость, доныне не подозреваемую. Вскоре
она становится бесконечной.  И  если,  несмотря на  это,  вы все-таки от них
устанете, вам достаточно будет всего несколько секунд постоять или посидеть.
Таковы преимущества  местного  и безболезненного паралича.  Я бы  ничуть  не
удивился, узнав, что великие  классические параличи предлагают такое  же,  а
возможно,  и   еще  более  сильное  удовольствие.  Обрести  наконец   полную
неспособность  двигаться, это  что-нибудь  да  значит! Мое  сознание  теряет
сознание,  когда я думаю  об  этом.  А заодно  достичь и полной  афазии!  И,
возможно, оглохнуть! И, кто знает, ослепнуть! И, очень  может быть, утратить
память! Так что неповрежденного мозга хватает лишь на ликование!  И на страх
смерти, как возрождения.
     Я  размышлял  над тем,  что  буду делать, если  состояние  моих  ног не
улучшится  или  ухудшится. Я  наблюдал сквозь ветки  шалаша,  как опускается
небо.  Небо погружается  в утро - это явление еще недостаточно  изучено. Оно
устремляется вниз, как  будто хочет лучше  рассмотреть  землю. А может быть,
это поднимается  земля, чтобы получить одобрение, прежде чем  отправиться  в
путь.
     Ход моих мыслей я излагать не стану. Мне  удалось бы сделать это легко,
крайне легко.  Но и  того вывода, к которому я пришел,  оказалось достаточно
для сочинения следующего отрывка.
     Ты хорошо  поспал? - спросил я, как  только сын открыл глаза.  Я мог бы
его разбудить,  но нет, я дал ему  возможность проснуться  самому. Кончилось
тем,  что  он  сказал, что чувствует  себя неважно.  Мой  сын часто  отвечал
невпопад.  Где мы,  -  спросил  я, - и как  называется ближайший  населенный
пункт? Он назвал. Я знал его, я  там бывал, это был город, случай работал на
нас. У меня было там даже  несколько знакомых. Какой сегодня день? - спросил
я. Он назвал без малейшего колебания. А ведь не успел еще толком проснуться!
Я  же говорил вам,  что он  корифей в истории и  географии. Именно от него я
узнал, что Кондом стоит на Кунсе. Хорошо, - сказал я, - а сейчас отправляйся
в Хоул, это займет у тебя - я подсчитал - не больше трех часов. Он удивленно
на  меня уставился.  Там,  - сказал я,  - купишь  себе  по  росту велосипед,
желательно подержанный. Ценой  не дороже  пяти фунтов.  Я  протянул ему пять
фунтов  в купюрах  по полфунта.  У  велосипеда  должен  быть  очень  прочный
багажник, - сказал я, - если он не очень прочный, попроси, чтобы его сменили
на  очень  прочный. Я пытался говорить ясно. Я спросил его,  доволен  ли он.
Довольным он не казался. Я повторил указания и снова спросил, доволен ли он.
Вид у него был несколько ошеломленный.  Возможно, следствие большой радости,
переживаемой  им.  Возможно, он  просто  не верил своим ушам. Ты  хоть  меня
понимаешь? - спросил я.  Какое благо, время  от  времени, короткий разговор.
Повтори, что  ты должен сделать, -  сказал  я. Это был  единственный  способ
узнать, понял ли он. Я  должен пойти  в Хоул, - сказал он, - пятнадцать миль
отсюда. Пятнадцать миль!  - воскликнул  я. Да, - сказал он. Хорошо, - сказал
я, -  продолжай.  И  купить  велосипед, -  сказал  он. Я подождал. Молчание.
Велосипед!  - воскликнул  я. -  Но  в  Хоуле  -  миллионы велосипедов! Какой
велосипед? Он  размышлял. Подержанный, - сказал он наугад. А если не удастся
купить  подержанный?  -  спросил  я. Ты сказал -  подержанный, - ответил он.
Некоторое время я  молчал. А  если не удастся купить подержанный, - сказал я
наконец, - что ты тогда будешь делать?  Ты  не сказал, - ответил он. Как это
успокаивает,  время от времени,  - короткий  разговор; Сколько  денег я тебе
дал? - спросил я.  Он пересчитал  купюры. Четыре с половиной фунта, - сказал
он.  Пересчитай,  - сказал  я. Он пересчитал.  Четыре  с половиной  фунта, -
сказал он. Дай деньги сюда, - сказал я. Он отдал мне купюры,  и я пересчитал
их.  Четыре с половиной фунта.  Я дал  тебе пять, - сказал я. Он не ответил,
предоставив  цифрам  говорить  самим за  себя. Он украл полфунта и  спрятал.
Выверни  карманы,  -  сказал  я.  Он принялся  их  выворачивать. Не  следует
забывать, что все  это время я лежал. Он не знал, что я болен. Кроме того, я
не был болен. Я рассеянно смотрел на предметы, которые он раскладывал передо
мной. Он вынимал их по одному, осторожно держа между  указательным и большим
пальцами, поворачивал их так  и этак перед моими глазами и, наконец, опускал
на землю рядом со мной. Когда первый карман опустел, он вывернул подкладку и
встряхнул ее.  Поднялось облачко пыли. Бессмысленность  этой проверки вскоре
дошла до  меня. Я сказал, чтобы он остановился. Возможно, он прятал полфунта
в рукаве или  во рту. Я  должен  был бы  встать и обыскать его, сантиметр за
сантиметром. Но тогда  бы он  заметил,  что я болен. В действительности я не
был болен. А почему я не хотел,  чтобы он знал, что я болен? Не знаю. Я  мог
бы пересчитать деньги, которые у меня остались. Но какой в этом смысл? Разве
я знал,  сколько  денег  взял  с  собой? Нет. К  самому себе  я  тоже охотно
применял сократовский  метод. Знал ли  я, сколько я  потратил?  Нет. Обычно,
находясь  в командировке, я  вел самый строгий учет своих расходов и в любую
минуту мог проверить их  вплоть до  пенса.  Но не  в этот  раз. Ибо я швырял
деньгами  так  беззаботно,   как   будто   путешествовал  ради  собственного
удовольствия. Допустим, я ошибся, - сказал я,  -  и дал тебе только четыре с
половиной  фунта. Он  равнодушно поднимал  разложенные на  земле предметы  и
раскладывал их  по  карманам.  Как заставить  его понять меня? Оставь  это и
выслушай меня, - сказал я. Я протянул ему купюры. Пересчитай их, - сказал я.
Он пересчитал. Сколько? - спросил я. Четыре с половиной  фунта, - сказал он.
У тебя четыре с половиной  фунта? - спросил  я. Да, - ответил он. Я дал тебе
четыре с половиной фунта, - сказал я. Да, - сказал он. Это была  неправда, я
дал ему пять Ты согласен, - сказал я. Да, - сказал он. А зачем, по-твоему, я
дал тебе  эти деньги? - спросил я. Лицо его засияло. Чтобы купить велосипед,
-   сказал  он  без  малейшего  колебания.  Какой  велосипед?  -  сказал  я.
Подержанный,  -  сказал он.  Ты полагаешь, что подержанный  велосипед  стоит
четыре с половиной  фунта?  -  спросил я. Не знаю, -  ответил он.  Я тоже не
знал. Но дело было не в этом. Что именно я тебе сказал? - спросил я. Мы  оба
напрягли наши мозги. Желательно подержанный, - произнес я наконец, - вот что
я тебе сказал. А-а, -  сказал он. Наш  дуэт я передаю  не  полность