ступеньками  и точилом  для  клюва.  Клетка была даже  перегружена,  лично я
почувствовал бы себя в ней стесненным. Джексон называл меня меринос, не знаю
почему,  возможно,  на  французский манер. Но мне все же казалось, что образ
блуждающего  стада вяжется с ним лучше,  чем со  мной. Наше знакомство  было
недолгим. Я мог бы переносить его общество, но он, к сожалению, питал ко мне
отвращение, как питали его  ко мне Джонсон, Уилсон,  Никольсон и Уотсон, все
эти сучьи  дети.  Кроме них, я пытался,  недолго, искать родную  душу  среди
представителей  низших  рас, красной, желтой, шоколадной  и т. д.  И если бы
доступ к чумным был менее сложен, я бы из кожи лез, чтобы втесаться к ним, -
строил бы  глазки, ходил  бочком, бросая  вожделеющие  взгляды,  унижался  и
завораживал,  испытывая при  этом сердечный трепет. С  сумасшедшими  я  тоже
потерпел  неудачу, мне не  хватало  самой малости. Так  обстояло  дело  в то
давнее время. Но гораздо важнее то, как обстоит дело сейчас. Будучи молодым,
я испытывал к старикам почтение и благоговейный страх, теперь немею при виде
орущих младенцев. Дом буквально кишит ими. Suave mari magno, особенно старым
морякам. Какая  скука.  А  казалось,  я предусмотрел все.  Если бы  тело мне
подчинялось, я  выбросил  бы  его из  окна.  Но,  возможно, именно  сознание
собственного бессилия дает мне смелость произнести это.  Все одно к одному -
я связан по рукам и ногам и, к сожалению, не знаю,  на каком этаже нахожусь,
скорее всего, лишь в  мезонине.  Хлопанье дверей,  шаги на лестнице, уличный
шум не просветили меня в данном вопросе. Единственное, в  чем я  уверен, так
это  в том, что здесь  есть живые  люди, надо  мной и подо мной.  Отсюда, по
крайней мере, вытекает, что я  -  не в подвале. И разве, иногда,  я  не вижу
небо и, иногда, через окно - другие окна,  выходящие, безусловно, на мое? Но
это ничего не доказывает, я не желаю ничего доказывать. Я просто так говорю.
Возможно, в конце концов, я  все-таки нахожусь в погребе, и то пространство,
которое я принимаю за улицу, не что иное, как широкая канава или траншея, на
которую выходят другие погреба. Ну, а шумы, доносящиеся снизу, поднимающиеся
шаги? Не исключено, что есть другие  погреба,  еще глубже моего, почему бы и
нет? В таком случае, снова встает вопрос о том, на каком же я этаже, простое
заявление, что я - в  подвале, ничего не  решает, если подвалы располагаются
ярусами. А что касается шумов, которые, как я утверждаю, доносятся  снизу, и
шагов,  поднимающихся  ко мне, то  происходит ли это  на самом деле?  Такими
доказательствами я не располагаю. Но  сделать  отсюда  вывод, что  я  просто
подвержен  галлюцинациям,  -  на такой  шаг я не  осмеливаюсь.  К тому  же я
искренне верю, что в  доме находятся люди, что  они входят и выходят  и даже
разговаривают, а также множество очаровательных младенцев, особенно много их
стало в последнее время, родители постоянно переносят их с места  на  место,
опасаясь,  что  у  них  выработается привычка к  неподвижности,  делая  это,
несомненно,   в  предчувствии   того   дня,  когда  дети   вынуждены   будут
передвигаться  без  их  помощи.  Но  учитывая  всю сложность положения,  мне
нелегко определить  наверняка  то  место, где они  находятся, по отношению к
тому  месту,  где  нахожусь  я.  И в конце  концов  ничто так  не похоже  на
поднимающиеся  шаги,  как  шаги опускающиеся  или  даже  просто  двигающиеся
взад-вперед,  на одном уровне, для того, конечно, кто понятия  не имеет, где
находится и каких звуков ему ожидать,  а к тому же по большей части глух как
пробка.   Существует,  естественно,  и   другое  объяснение,  от   меня   не
ускользающее,  хотя  вызвавшее  бы   глубокое   разочарование,  окажись  оно
правильным,  а  именно, что я уже мертв, а все продолжается примерно так же,
как в то  время, когда я мертв не был. Возможно,  я  испустил дух в лесу или
даже раньше. В  таком случае, все труды, которые  я предпринял  за последнее
время,  с какой  целью, я помню не  совсем ясно,  но, безусловно,  в связи с
предчувствием,  что скоро  все заботы  кончатся,  оказались бесполезными. Но
здравый смысл и  на этот раз подсказывает,  что ловить ртом воздух я еще  не
прекратил.  И  выдвигает  в  доказательство  своей  точки  зрения  различные
соображения, связанные, например,  с кучкой  принадлежащего мне имущества, с
пищеварительно-выделительным механизмом,  с парочкой напротив,  с изменчивым
небом надо мной и т. д. Но на самом деле, все это, возможно,  лишь копошение
могильных  червей. Взять, к  примеру, свет  в  моей каморке, о котором самое
малое, что можно сказать, действительно малое, так это то, что он причудлив.
Мне  приносят радость  ночь и день, говорю  предположительно,  обычно  здесь
царит кромешная тьма,  но радость эта  несколько отлична от  той, к которой,
мне кажется, я привык до  того, как попал сюда. Например, ничто не сравнится
с примерами, однажды я находился в полной темноте  и с некоторым нетерпением
ожидал  наступления  утра   -  мне  понадобился  его  свет,   чтобы  получше
рассмотреть кое-какие мелочи,  невидимые в темноте. И вот  мало-помалу  мрак
светлел, и мне  удалось подтащить с  помощью палки нужные предметы. Но свет,
как  оказалось через  самое  кратчайшее  время,  был вовсе не  рассветом,  а
сумерками. И солнце  не поднималось все выше  и  выше в небо, на что  я  без
малейшей тени  сомнения надеялся, а  безмятежно  садилось,  и  ночь, проводы
которой я только  что  на свой манер  отпраздновал, как ни в чем  ни  бывало
опустилась снова. А вот  наоборот, как можно подумать, чтобы день завершился
сиянием утренней зари, этого, должен признаться, мне испытать  не удалось, и
мне  это обидно,  мне обидно, что  я не могу  заставить себя  произнести:  Я
испытал и  это.  И  все  же, как часто я умолял ночь снизойти  наконец, весь
долгий день-деньской, отдавая этому все  свои слабые силы, и как часто молил
я о наступлении дня, на протяжении долгой-долгой ночи. Но прежде чем перейти
от этого вопроса к следующему, я чувствую себя обязанным заявить,  что в том
месте, где я нахожусь, света не  бывает, это не  свет. Свет  - там, снаружи,
там вспыхивает воздух, и  гранитная стена  напротив  переливается  слюдяными
прожилками, свет долетает до моего окна, но сквозь него не проходит. Так что
в этом помещении все  купается, не скажу  в тени, и даже не в полутени, а  в
каком-то  свинцовом  свечении,  не  отбрасывающем  тени,  о  котором  трудно
сказать,  откуда оно берется, ибо  оно,  кажется, берется отовсюду сразу и с
равной силой. Я убежден, например, что в настоящий момент под кроватью  моей
так же светло, как и под потолком, что,  конечно, не слишком сильно сказано,
вы  понимаете.  Но  разве  это  не объясняется  тем,  что  в  этом помещении
действительно нет  света,  имеющего цвет,  если не  считать цветом сероватое
каление? Да, безусловно, о сером  цвете говорить можно, лично я не возражаю,
в таком случае речь идет о сером цвете, более или менее, чуть было не сказал
"ложащемся  поверх  черного  в  зависимости  от  времени  дня",  но  вовремя
спохватился, что от времени дня он не всегда  зависит.  Сам я, лично,  очень
серый,  иногда мне кажется, что я  излучаю серый цвет, так  же, как излучают
его,  например, простыни. И моя ночь - это  отнюдь не небесная ночь. Черное,
естественно,  это  черное,  во  всем мире.  Но как  же  так получается,  что
принадлежащее  мне  маленькое пространство не  озаряется светилами, которые,
иногда  я это  вижу,  сияют  откуда-то  издалека, и почему луна,  на которой
трудится  согбенный  Каин, не отбрасывает света на мое  лицо? Одним  словом,
существует, по всей видимости, свет внешнего  мира, тех,  кому известны часы
восхода и захода солнца и луны, кто полагается  на такое  знание, кто знает,
что тучи заволакивают небо, но рано или поздно  исчезают с горизонта,  и мой
свет. Мой  свет, этого  я отрицать не стану,  тоже переменчив, в  нем есть и
сумерки, и рассветы, но они принесены мной оттуда, поскольку я не всегда жил
здесь, и от них не избавиться. И когда я осматриваю потолок и стены, я вижу,
что нет  возможности зажечь  свет самому, искусственный  свет,  как зажигает
его,  например, чета напротив.  Но  для  этого кто-то  должен  протянуть мне
лампу,  или  факел,  или что-нибудь  другое,  а  я не знаю, способствует  ли
здешний воздух возгоранию,  знакома ли ему эта комедия? Итак, делаю памятную
заметку - поискать в своем имуществе спичку и проверить, горит ли она. Шумы,
крики, шаги, двери, шепоты - замолкают на целые дни, их дни. Тогда наступает
то молчание, о котором, зная то, что знаю я, я просто скажу, что нет ничего,
я бы сказал,  ничего отрицательного в нем. И тихо-тихо начинает пульсировать
мое маленькое  пространство. Можно сказать, что все пространство заключается
в моей  голове,  и действительно, иногда  мне кажется,  что и я  нахожусь  в
чьей-то  голове и что эти  восемь, нет, шесть  плоскостей, которые заключают
меня, сделаны из сплошной кости. Но заключить отсюда,  что голова эта - моя,
нет, никогда. Я  бы сказал, кружит какой-то воздух,  и когда все стихает,  я
слышу, как он бьет о стены, и стены отбивают его. И тогда где-то в срединном
пространстве  другие волны, другие раскаты  собираются  и рушатся, и до меня
долетает  слабый звук воздушного  прибоя, то есть мое  собственное молчание.
Или же  обрушивается внезапный шторм, похожий на  те, наружные, приносящий с
собой  и  собой  погребающий крики детей,  умирающих, любовников, так что по
простоте душевной мне кажется, что они прекращаются, тогда как на самом деле
они  не прекращаются никогда. Трудно утверждать наверняка. И нет ли в черепе
вакуума? Я спрашиваю. А когда я закрываю  глаза, действительно  их закрываю,
так, как не может  никто, а я  могу,  ибо и моему  бессилию есть пределы, то
иногда  кровать моя взлетает в воздух, и вихри кружат  ее, как  соломинку, и
меня вместе  с  ней. К счастью, дело тут  не столько  в  веках, прикрывающих
глаза, сколько в самой  душе, которая  должна быть  прикрыта, от которой  не
отречься, бодрствующая, взволнованная, по  ночам  заключенная в  клетку, как
свеча в фонарь, без приюта, без сноровки, без значения, без понимания. О да,
я тешусь невинными развлечениями, которые
     Какая неудача, из моих пальцев,  должно быть, выскользнул карандаш, так
как  только  сейчас  мне удалось  его обнаружить после сорока  восьми  часов
(смотри  выше)  прерывистых  усилий.  Моей  палке  недостает   хватательного
хоботка, как у ночного тапира. Надо бы мне терять карандаш гораздо чаще, это
пошло бы  мне на пользу, я  бы взбодрился, стало бы  веселее.  Я  провел два
незабываемых дня, о которых никогда ничего не узнаю, слишком поздно уже, или
еще слишком рано, не помню, за исключением того, что они принесли разрешение
и  заключение всей  этой печальной истории,  я говорю об истории Мэлона (как
теперь  меня называют) и  того,  другого,  ибо остальное меня  не  касается.
Сравнить это  можно,  хотя и с  трудом,  с осыпанием  двух  кучек тончайшего
песка,  или   пыли,   или  золы,   неравного  размера,  которые,  уменьшаясь
пропорционально  по  отношению друг  к другу,  если  это что-нибудь  значит,
оставляют после себя, вместо себя, блаженство отсутствия. Пока это  длилось,
я  прилагал  все  усилия, урывками,  чтобы вновь  овладеть  карандашом.  Мой
карандаш. Марки "Венера", все еще  зеленый,  несомненно, с пятью или  шестью
гранями, заточенный с обоих концов и такой короткий, что едва хватает места,
между его концами,  для большого пальца и двух  с ним смежных, сжимающихся в
маленькие тиски. Я использую  оба  конца, непрерывно их меняя, и часто сосу,
сосать  я люблю.  А  когда они тупятся, я затачиваю их  ногтями -  длинными,
желтыми,  острыми  и  ломкими, им не  хватает  извести  или фосфора. Так что
постепенно мой  карандаш  уменьшается, это  неизбежно, и быстро приближается
тот день,  когда от него останется лишь крошечный  кусочек, который пальцами
не удержать. Поэтому я  пишу не  нажимая.  Но  грифель  очень  твердый  и не
оставляет следа, если не  нажимать. На что  я говорю  себе: Какая разница, с
точки  зрения  долговечности, между твердым грифелем, которым боишься писать
без  нажима, и мягким жирным грифелем, который пачкает страницу даже прежде,
чем  прикоснешься к ней.  О да, я  тешусь невинными развлечениями.  Странное
дело, но у меня есть и другой карандаш, сделанный во Франции, цилиндрической
формы, длинный, едва начатый, я полагаю, что он где-то здесь, в постели. Так
что мне  нечего на этот счет бояться.  И  все же я  боюсь. Во время охоты за
карандашом я сделал  любопытное открытие. Пол белеет. Я  нанес ему несколько
ударов  палкой,  и  звук, которым  он  ответил,  был  одновременно  резкий и
протяжный, по сути дела, неправильный.  Не без некоторого трепета я осмотрел
другие большие  плоскости, надо  мной  и вокруг меня.  Все  это  время песок
продолжал убывать, тонкой струйкой, и я говорил себе: Это навсегда, - имея в
виду, конечно, карандаш. Так вот, я обнаружил, что все  эти поверхности или,
лучше сказать,  подверхности, как  горизонтальные, так  и вертикальные, хотя
они  и не выглядят особенно вертикальными с того места, где я лежу,  заметно
обесцветились со  времени  моего последнего их  осмотра,  происходившего  не
помню когда. Это тем более поразительно, что  тенденция  предметов, в общем,
заключается, по-моему, в том, чтобы темнеть, по мере того как убывает время,
за исключением,  конечно, наших останков  и некоторых частей тела,  теряющих
свой естественный цвет после того, как из них вытечет вся кровь. Означает ли
это, что здесь стало светлее после того, как я  узнал, что  происходит? Нет,
боюсь,  что  нет,  свет по-прежнему  серый, временами буквально  искрящийся,
потом мрачнеющий, потом тускнеющий, густеющий, я бы сказал, до тех пор, пока
все  предметы  не исчезнут, все,  кроме окна,  которое  становится,  образно
говоря, моим средоточием,  так что я говорю себе: Когда  скроется и окно, я,
пожалуй,  узнаю, где  нахожусь.  Нет, я хочу  сказать другое, а именно, что,
широко раскрыв глаза и устремляя взгляд к границам томящей меня тьмы, я вижу
проблески и мерцания, исходящие словно от костей, чего до сих пор, насколько
мне известно, никогда не случалось. И в памяти отчетливо всплывают обои, или
как  там  они называются  по-другому, еще  сохранившиеся  кое-где на стенах,
кишащие розами, фиалками и другими  цветами, в  таком  безмерном количестве,
какого,  кажется,  я не видел за всю свою  жизнь,  и таких красивых. Сейчас,
судя  по всему,  они  исчезли,  и если цветов  не было  на потолке, то  там,
несомненно,  было  что-то другое,  купидоны,  например, тоже исчезнувшие без
следа. Пока я без  устали гонялся за карандашом, наступил момент, когда  моя
тетрадь,  почти школьная, тоже  упала  на  пол. Но  ее  я  обнаружил быстро,
прочесав палкой одну из щелей  в  полу,  и  осторожно подтащил к себе. И  на
протяжении всего  этого времени, изобиловавшего происшествиями и несчастными
случаями, из  моей  головы, я полагаю,  вытекало все в ней находившееся, она
опустошалась, словно шлюз, доставляя мне  огромную радость, пока, наконец, в
ней ничего не  осталось, ни от Мэлона, ни от того, другого. Больше  того,  я
мог, ничуть  себя не затрудняя,  следить за  различными  этапами избавления,
ничуть  не  удивляясь  неравномерности  его  протекания,   то  быстрого,  то
медленного,  - таким  кристально ясным было мое понимание причин, по которым
все происходило так, а не иначе. И огромную радость доставляло мне не только
само это зрелище, но и мысль, что теперь я  знаю, как надо поступить, ибо до
сих  пор я  двигался на ощупь  и  не  двигался тоже, да,  я шарил руками  по
воздуху,  стоя  как  вкопанный.  Но  опять,  в  который  раз,  я  совершенно
заблуждался,  воображая, что сумел,  наконец,  понять природу  моих  нелепых
горестей,  я  это имею  в  виду, но не настолько  совершенно,  чтобы  теперь
упрекать себя за это. Ибо  даже когда  я говорил:  Как легко и прекрасно все
это,- то, не переводя дыхания,  добавлял:  Скоро все опять покроется мраком.
Без  особой печали вижу я нас снова такими, какими мы были  всегда, - вот мы
разделяемся,  рассыпаемся  по   зернышку,  пока  усталая  рука  не  начинает
забавляться, собирая нас и тонкой струйкой ссыпая на  прежнее место,  шутя и
играя,  как  говорится.  Ведь  я  знал, что  именно  так и будет, даже когда
говорил: Наконец-то!  Признаюсь, что  я, по крайней мере с тех пор, как себя
помню,   сроднился  с  ощущением  руки,  слепой   и   усталой,   неторопливо
перебирающей частицы, из которых я состою, тонкой струйкой  ссыпая их сквозь
растопыренные пальцы. Иногда, когда вокруг все стихает, я чувствую, как  она
погружается в меня по локоть, но очень нежно,  словно во  сне. И почти сразу
же вздрагивает, пробуждается,  спохватывается, шарит, опустошает в  отместку
за то,  что  не может разнести меня одним  взмахом. Я ее понимаю.  Но у меня
было столько странных  ощущений и,  главное,  ни  на чем  не основанных, что
лучше о них молчать. Сказать, например, сколько раз я превращался в жидкость
и  становился  грязью,  - к  чему?  Или  как я делался  таким крошечным, что
терялся в игольном  ушке?  Нет,  вреда  в этих  заскоках  нет,  но  и  толка
никакого. Итак, я говорил, если не  ошибаюсь, о своих невинных  развлечениях
и, видимо, хотел сказать,  что лучше  было бы мне довольствоваться ими, а не
разводить хренотень о жизни и смерти, если разговор об этом, но надо думать,
что именно об этом, ибо, сколько помню, ни о чем другом я не говорил. Однако
мне легче взять одр свой и  пойти, чем  сказать незамедлительно, что же  это
такое.  Это очень неопределенно  - жизнь  и смерть. У меня, безусловно, было
собственное мнение по этому  вопросу, когда я начинал, в противном случае  я
бы  не  начал,  а  тихо  сидел  бы,  зевая от скуки, развлекаясь конусами  и
цилиндрами, птичьим  хором  и  прочей ерундой,  пока кто-нибудь  по  доброте
душевной не схоронил  бы меня. Но оно вылетело у меня из головы, мое мнение.
Неважно, у меня есть  теперь другое. Или  это  то же  самое, все мнения  так
похожи, если  приглядеться. Рождайся,  такой мозговой сигнал я  получил, что
значит:  Проживи  столько, чтобы познакомиться с  бесплатным  угарным газом,
поблагодарить  всех за  чудесно проведенное время и убраться. В глубине души
именно об этом  я всегда и мечтал, о чем я только  не мечтал в глубине души,
сколько  раз  натягивалась  тетива,  а стрела так и  не  вылетела.  Да,  и я
превратился в старого утробного ублюдка,  седого и бессильного, с  матерью я
разделался, она прогнила  мной, выкинуть меня ей помогла гангрена, возможно,
здесь  не обошлось без участия папы, я приземлюсь головой  вперед, хныча,  в
дальнем  углу  склепа, нет, хныкать  я не буду, незачем. Все  свои истории я
рассказал,  припав  ртом  к вонючей слизи, и, распухая, распухая,  распухая,
приговаривал: С этой историей, наконец, покончил. Но  откуда этот  внезапный
пыл,  разве  что-нибудь случилось, что-нибудь изменилось? Нет, ответ гласит:
Ничего, моего рождения не будет, а значит, не будет смерти, и  очень хорошо.
И если я говорю о себе и о том, другом, малыше  моем,  то только от нехватки
любви, чтоб я лопнул,  этого я не ожидал, нехватки,  мне  не остановиться. И
все  же  иногда  мне кажется,  что я все-таки родился  и долго  пожил,  знал
Джексона, блуждал по  городам, лесам  и  непроходимым зарослям  и влачился в
слезах по морям  мимо островов  и полуостровов, там, где ночь зажигала рукой
человека желтые огоньки, и всю ночь белые и цветные лучи  светили в песчаные
укрытия, где я был счастлив, скрючившись на песке  под защитой скалы, мокрый
от  морской  пены,  вдыхая  запах  водорослей  и  влажного  гранита,  слушая
завывания  ветра,  исхлестанный волнами, или тихо  вздыхая на берегу,  нежно
загребая гальку, нет, не  счастливый, счастлив я никогда не был,  но  желая,
чтобы ночь не кончалась, чтобы утро не  наступало, чтобы люди не пр