этого,   и  голова
останавливается на расстоянии  примерно Х дюймов от того  места, где  лежала
прежде (X  -  ширина  плеч  в  дюймах),  так  как голова  находится как  раз
посередине плеч. Но если постель узка, я имею в виду, широка лишь настолько,
чтобы в ней поместиться, нары, например, то поворачиваться на спину, а затем
на  живот  бесполезно,  голова  не  покинет своего  места,  если  только  не
наклонить ее вправо или влево, и,  несомненно, есть люди, готовые  причинить
себе  такое  беспокойство,  в  надежде  на  некоторое  разнообразие.  Макман
попытался взглянуть на темные струящиеся массы - все, что осталось от неба и
воздуха, - но дождь бил его  по  глазам, и он закрыл их.  Потом открыл рот и
долго  лежал так,  с открытым  ртом и широко, насколько  возможно,  раскинув
руки. Любопытное явление: лежа  на  спине, человек  не так сильно  стремится
уцепиться  руками  за  землю,  как  когда он  лежит на  животе  - интересное
наблюдение, вероятно,  стоило  бы  его  продолжить. И  как  часом  раньше он
закатал  рукава, чтобы удобнее было  уцепиться за  траву, так  и  сейчас  он
закатал их снова, чтобы лучше почувствовать хлещущие удары дождя по ладоням,
называемым порой то горстями, то кистями, когда как. И в самый разгар - чуть
было не  упустил  из вида волосы, которые, с  точки  зрения цвета, столь  же
приближались  к  белому, сколь приближается  к черному полночный  мрак, а  с
точки  зрения длины были очень длинными, очень длинными  как сзади, так и по
бокам. В  сухой и  ветреный день  они бы с  радостью резвились в траве, сами
почти  как трава,  но дождь прибил  их  к земле и  смешал с грязью,  так что
получилось нечто вроде  бесформенной грязной массы, не  бесформенная грязная
масса, а нечто вроде таковой.  И в самый разгар страданий, ибо, приняв такую
позу, как Макман, любой человек вскоре почувствовал бы  неудобство, он начал
страстно желать, чтобы дождь не прекращался, а вместе с ним не  прекращались
бы страдания  и  боль,  поскольку причиной  боли  являлся, почти  наверняка,
дождь,  ведь  лежачее  положение  само  по  себе  не  неприятно,  как  будто
существует   какая-то  связь  между  терпящим   страдание  и  причиной,  его
вызывающей. Дождь  мог бы  и  прекратиться, но не прекратилось бы страдание,
точно так же, как оно могло  прекратиться  и при затянувшемся дожде. По всей
видимости, такая существенная  четверть-правда уже  начала его осенять, ибо,
оплакивая то, что он не может провести остаток  своей жизни (которая,  таким
образом,  соответственно  и  приятно  сократилась  бы)  под  столь  сильным,
холодным  (но не ледяным), отвесно  падающим дождем,  то переворачиваясь  на
спину, то лежа ничком, он  был на четверть склонен задуматься, не  ошибся ли
он,  взвалив  на дождь  всю ответственность  за собственные страдания, и  не
является  ли  на самом деле  испытываемое  им неудобство  следствием  другой
причины  или  целого ряда причин.  Просто  страдать  людям недостаточно,  им
подавай жару или холод, дождь и его противоположность -  солнечную погоду, а
также  любовь,  дружбу,  цвет  кожи,  половое  бессилие или  непроходимость,
например,  короче  говоря,  всевозможные  телесные  неистовства и безумия, к
счастью,  слишком  многочисленные,  чтобы  их можно  было  перечислить, сюда
входит и череп с  его продолжениями, неважно, что это  значит,  косолапость,
например,  чтобы  они наверняка  сумели  узнать действительную причину того,
что,  подмешиваясь  к  их   счастью,  осмеливается   делать  его   неполным.
Встречались  упрямцы, которые не успокаивались до тех пор, пока не  узнавали
истинную правду  -  возникло  ли  их  раковое новообразование в  привратнике
желудка или все-таки в двенадцатиперстной кишке. Но для такого  рода полетов
мысль  Макмана была  еще не оперена, и, сказать по правде,  она клонилась  к
земному  и  не годилась  для  чистого  разума, особенно  в той обстановке, в
которой  нам посчастливилось его застать. Честно говоря, по характеру он был
скорее  пресмыкающимся,  чем птицей,  мог  выжить  после тяжелого  увечья  и
чувствовал себя лучше сидя, чем стоя, и лежа, чем сидя, так что он садился и
ложился  при малейшем предлоге и поднимался только в том случае,  когда сила
жизни или борьба за существование вновь начинали толкать его под зад. Добрую
половину  своей жизни он провел в неподвижности,  сродни  каменной,  если не
сказать три четверти или даже четыре  пятых, в  неподвижности сначала только
внешней, но  мало-помалу вторгавшейся,  не скажу в жизненные  органы, но, по
крайней мере,  в восприятие  и понимание. Можно предположить,  что от  своих
многочисленных  предков,  через  посредство  папы  и  мамы,  он  унаследовал
железную  нервную  систему  и с  ее помощью достиг того  возраста,  которого
достиг, что буквально ничто или совсем пустяк по  сравнению с тем возрастом,
которого  он   еще  достигнет,  я  знаю  это  на   свою   беду,  не  испытав
сколько-нибудь серьезного  несчастья,  я имею в виду  несчастья,  способного
прикончить его на месте. Никто никогда не приходил ему на помощь, не помогал
избежать шипов и ловушек, подстерегающих простодушных на каждом  шагу,  и ни
на  чьи  способности, кроме  своих  собственных,  ни на чью  силу не мог  он
рассчитывать, чтобы преодолеть  путь от утра до вечера  и  от вечера до утра
без смертельных  повреждений. Но главное, он  никогда не получал  подношений
наличными или получал их  крайне редко  и  на ничтожную  сумму, что было  бы
пустяком,  имей он достаточно  сил заработать себе на  хлеб, в поте лица или
подраскинув мозгами. Когда его, например, нанимали прополоть делянку молодой
моркови за три  пенса в час,  а  то  и за  шесть, часто  случалось,  что  он
выдергивал  всю  морковь  вместе  с  сорняками,  по  рассеянности  или   под
воздействием  не знаю  какого неодолимого порыва, охватывающего его при виде
овощей и даже цветов, буквально ослепляющего, во вред собственным интересам,
порыва убрать все как  можно чище,  не видеть ничего перед  глазами, ничего,
кроме чистой  земли, без всяких  паразитов, и устоять перед  этим порывом он
зачастую не мог. Или же, когда до такого не доходило, внезапно все  начинало
плыть перед  его  глазами,  и  он не  способен  уже  был отличить  растения,
предназначенные для  украшения домов или идущие  на корм людям  и зверям, от
сорняков,  которые,  как  говорят,  ни на  что не  пригодны, но которые тоже
по-своему  полезны, иначе  земля не  была  бы к  ним так благосклонна,  как,
например,  любимый  собаками пупырник, из  которого люди,  в  свою  очередь,
научились гнать бражку,  и  тяпка выпадала из его рук.  И даже такое простое
занятие, как уборка улиц, за которое он иногда, с надеждой, брался, полагая,
что может, чисто случайно,  оказаться прирожденным дворником,  удавалось ему
не лучше.  Он  сам не  мог не признать, что подметенное им место становилось
под конец работы грязнее, чем в. начале, словно какой-то демон заставил его,
используя для этого метлу, совок и ручную тележку, бесплатно предоставленные
фирмой, собрать весь мусор, ускользавший до того от ока налогоплательщика, и
добавить его, извлеченный на свет, к уже видимому, для уборки которого его и
наняли.  И получалось  так,  что на закате  дня на  отведенном  ему  участке
появлялись корки  от апельсинов и бананов, окурки, клочья бумаги, собачьи  и
лошадиные экскременты,  а  также всякое  прочее дерьмо, аккуратно  сложенное
вдоль тротуара или выметенное на  самую середину улицы, словно  бы для того,
чтобы  прохожим  стало  как  можно  более  противно  и  участились  дорожные
происшествия, в том числе со смертельным исходом,  если  кто  поскользнется.
При всем  при этом Макман старался выполнить  свою  работу как можно  лучше,
беря в  пример более  опытных  коллег  и  подражая  им.  Однако  создавалось
впечатление, что он не  хозяин своих движений и плохо понимает, что  делает,
когда что-то  делал,  и что  сделал, когда  что-то  сделал. Так  что кому-то
приходилось  говорить: Посмотри, что ты наделал, - тыкая его, как говорится,
носом в совершенное, иначе бы он  ничего не  заметил -  так и думал  бы, что
справился с делом  не хуже любого другого, несмотря  на отсутствие опыта.  И
все  же,  когда ему приходилось делать какую-нибудь мелкую работу для  себя,
например,  переставлять  или  заменять одну из  своих  пуговиц или колышков,
недолговечных,  потому что  большинство  из них  делалось из  прутиков  и не
выдерживало  погодных  передряг зоны умеренного климата, он являл  собой, до
некоторой  степени, образец  ловкости  и проворства,  обходясь  безо  всяких
приспособлений, работал одними руками.
     Сказать по правде, он посвящал  этому несложному  занятию большую часть
жизни, вернее, половину или четверть времени, отведенного на более или менее
координированные движения тела. Ничего другого ему и не  оставалось,  ничего
другого, если он хотел ходить по земле, уходить и приходить, чего, по правде
говоря,  он совсем  не хотел, но ничего другого не оставалось,  по причинам,
известным, возможно, одному Богу,  но, сказать по  правде,  Бог, кажется, не
нуждается в объяснении мотивов  своих поступков и своего  бездействия, когда
он бездействует, до некоторой степени  так же, как и его создания, не правда
ли? Значит, именно таким  казался  и Макман,  с некоторой точки зрения, - не
способный  прополоть  грядку анютиных глазок  или ноготков, чтобы  хоть один
цветочек  остался  на  месте,  но  при  этом  великолепно  умеющий  скрепить
разваливающиеся ботинки  свежей  ивовой корой и прутьями, чтобы  можно  было
ходить по  земле, уходить и приходить, не слишком сильно раня ноги о  камни,
колючки и осколки стекла, брошенные  неосторожным или злым  человеком,  и не
жаловался при  этом, так как ничего другого  ему не  оставалось. Он  не умел
разбирать, куда идет, и глядеть, куда ступает (в противном случае он смог бы
ходить босиком), но даже если  бы и  умел, это бы ничего не дало  -  слишком
беспомощно управлял он своими движениями. А какой смысл  стремиться к мягким
мшистым местам, когда  нога, сбиваясь с  пути, идет по  гальке и кремню  или
проваливается  по  колено  в  коровьи   лепешки?  Если   перейти   теперь  к
соображениям  другого  порядка, то, возможно, не  будет  неуместным пожелать
Макману,  от слова не сбудется, паралича всего тела, кроме рук, если таковой
возможен, и чтобы он  оказался на месте, непроницаемом, по возможности,  для
ветра, дождя, звука, холода, жары  (какая была в VII веке) и дневного света,
но с двумя-тремя теплыми одеялами, на  всякий случаи, и  чтобы  какая-нибудь
милосердная  душа, скажем,  раз  в неделю приносила ему яблоки и  сардины  в
масле, с целью оттянуть, насколько возможно, роковую годину - о, это было бы
чудесно! Тем  временем дождь  лил  ничуть не утихая, и несмотря на  то,  что
Макман  перевернулся на спину, им овладело беспокойство, и он начал кататься
по  земле   из  стороны  в  сторону,  словно  в  лихорадке,  застегиваясь  и
расстегиваясь, и  в  конце  концов покатился в одном  направлении, неважно в
каком, сначала делая  короткую остановку  после каждого оборота, а затем без
всяких  остановок.  Теоретически  его шляпа  должна была последовать за ним,
учитывая, что она была привязана к  пальто, а шнурок -  захлестнуться вокруг
шеи, но ничуть не бывало, одно  дело  теория,  а другое  - практика, и шляпа
осталась  там, где она была, я имею в  виду,  на своем месте,  как брошенная
вещь.  Возможно, однажды  подует сильный  ветер и понесет ее, снова  сухую и
легкую, по  равнине, закружит, метнет и забросит в город или в океан, но это
совершенно не обязательно. Макману было уже не впервой катиться по земле, но
раньше он делал это, не имея  руководящей цели. Теперь  же, по мере того как
он все  дальше и  дальше удалялся от  того  места,  где его застиг вдали  от
приюта дождь, и которое, благодаря оставшейся шляпе, продолжало выделяться в
окружающем пространстве, Макман осознал,  что  движется равномерно  и даже с
некоторым ускорением,  возможно,  по  дуге  гигантского  круга,  так как ему
казалось,  что  один из  его  концов был тяжелее  другого,  неизвестно точно
каким, но ненамного. Продолжая катиться, он создал и тщательно обдумал план,
заключающийся  в  том,  чтобы  катиться   и  катиться  всю  ночь,  если  это
необходимо,  или  по  крайней  мере  до тех  пор, пока силы  не оставят  его
окончательно,  и  достичь таким  образом  границ равнины, которую, по правде
говоря, он  не спешил  покидать, но, тем не менее,  покидал, он знал это. Не
сбавляя  скорости,  он  начал мечтать  о плоской земле,  на  которой ему  не
придется  подниматься  и   снова  удерживать  себя  в  равновесии,  сначала,
допустим, на  правой  ноге, затем на  левой,  и  где  он  может появляться и
исчезать и  так жить,  в  виде  большого цилиндра,  наделенного  волевыми  и
познавательными способностями. И однако же он  не питал ни малейших иллюзий,
ибо они
     Быстро, быстро, мое имущество. Тише, тише, еще тише, время у меня есть,
много  времени,  как  всегда. Мой карандаш,  два моих карандаша,  один -  от
которого не осталось ничего, кроме выпавшего из деревянной оболочки грифеля,
зажатого моими огромными пальцами, и другой  - длинный и круглый, затерянный
где-то в кровати, я держу его про запас и искать  не буду, я знаю, он где-то
там, если  у меня останется  время,  когда я кончу, то поищу его,  а если не
найду,  значит,  его  у меня нет, и я исправлю это место другим  карандашом,
если от него что-нибудь останется. Тише, тише. Моя тетрадь. Я не вижу ее, но
чувствую,  что она в левой руке, не знаю, откуда  она взялась, ее со мной не
было, когда  я сюда попал, я догадываюсь, что тетрадь  - моя. Каково!  Как я
мил, как будто  мне  всего  семьдесят! В  таком случае  кровать тоже  моя, и
тумбочка,  и  тарелка,  и  горшки,  и  буфет,  и  одеяла.  Нет,  ничего   из
перечисленного мне не принадлежит. Но тетрадь -  моя, почему,  объяснить  не
могу.  Итак,  два карандаша,  тетрадь и  еще палка,  которой у меня также не
было, когда я сюда попал, но которую я считаю своей, кажется, я уже описывал
ее,  я  спокоен, время у  меня есть, однако описаний будет как можно меньше.
Палка  со мной в кровати, под  простынями, было время, когда я терся о  нее,
приговаривая: Моя маленькая.  Но  она  уже давно  торчит  из-под  подушки  и
кончается  не  там,  где   я,  а  гораздо   дальше.  Продолжаю  по   памяти.
Черным-черно, с трудом различаю окно. Должно быть,  снова вошла ночь. Будь у
меня даже  время  порыться в своем  имуществе, вывалить все  на  кровать, по
отдельности или разом, перемешанное в кучу, - обычное дело с забытыми вещами
- я не увидел бы ничего. Может, у меня и есть время, будем считать, что так,
но поспешим, поспешим. Прошло совсем  мало времени с тех пор, как я проверял
свое имущество, еще раз его просмотрел, при дневном свете, предчувствуя этот
час.  Но с тех пор я, должно быть, все забыл. Игла,  воткнутая в две пробки,
чтобы не уколоться, потому  что, хотя ушко колет  сильнее, чем острие,  нет,
неверно, хотя острие колет сильнее, чем ушко, ушко тоже колет, тоже неверно.
В свободном пространстве вокруг иглы между двумя пробками прилепился обрывок
черной нитки. Вещь необычайно милая, похожая на - нет, ни на что не похожая.
Чашечка моей трубки, хотя трубку я никогда не курил. Должно быть, я нашел ее
где-то  на земле,  гуляя. Она  лежала в траве, выброшенная, потому что стала
непригодной  -  из-за сломанного мундштука (я внезапно вспомнил),  как раз у
самой чашечки.  Трубку  можно было починить,  но он,  должно  быть,  сказал:
Чепуха,  куплю  себе  другую.  Но  нашел  я только чашечку. Все  это -  одни
догадки.  Вероятно,  она мне  понравилась  или  возбудила во  мне  постыдную
жалость,  которая  так часто  охватывает  меня  в обществе  вещей,  особенно
небольших предметов из  дерева  и камня, вызывая желание взять их  и  всегда
носить  с собой, поэтому я нагибался, поднимал их с земли, прятал  в карман,
часто со слезами на глазах, ибо я плакал вплоть до преклонного  возраста, но
так и не испытал привязанности и страсти, несмотря на все пережитое. Если бы
не эти вещицы, подбираемые мной во время  прогулок, здесь и там, иногда  мне
казалось, что они тоже во  мне  нуждаются, - я, возможно, довольствовался бы
обществом приятных людей или утешениями той или иной  религии, но  вряд  ли.
Мне безумно нравилось, я  помню,  гулять, засунув руки глубоко в  карманы, я
пытаюсь сейчас говорить о том времени, когда я еще мог ходить без палки и уж
тем более  без  костылей, мне  безумно нравилось  трогать и гладить приятные
формы  твердых  предметов  в  моих  глубоких  карманах,  так  я,  по-своему,
разговаривал с ними и их успокаивал. Мне безумно нравилось засыпать с камнем
в  руке,  или  с каштаном,  или  с  корневищем и  по-прежнему  держать  его,
просыпаясь, крепко сомкнув на  нем  пальцы, несмотря на то, что тело  во сне
расслаблялось, чтобы  лучше  отдохнуть. Надоевшие  мне  предметы  или те, на
смену которым приходили новые увлечения, я выбрасывал, то есть находил такое
место,  где бы они  вечно покоились в мире, где бы их никто не  нашел, разве
что случайно, но таких мест  мало, встречаются они крайне редко,  и оставлял
их там. Случалось, я закапывал их или выбрасывал  в море, изо всей силы, как
можно  дальше от берега, те предметы,  о которых знал наверняка, что  они не
поплывут, а  сразу же  пойдут  ко дну. Деревянных  друзей  я топил с помощью
камня,  до тех пор  пока не понял,  что поступаю неверно,  ибо когда  сгниет
веревка, они  всплывут  на  поверхность, если уже  не всплыли, и  вернутся в
конце концов на землю. Так  я распоряжался вещами, которые любил,  но не мог
больше хранить по причине новых привязанностей. Как часто мне их не хватало,
но  я прятал их так хорошо, что найти снова уже  не мог. Какой стиль! Словно
времени у меня невпроворот. Да,  у  меня его невпроворот, в глубине души я в
этом уверен. Тогда зачем делаю вид, будто  куда-то спешу? Не знаю. Возможно,
в  конце концов,  я все-таки спешу, совсем недавно мне  так казалось. Но что
мне только ни казалось! А не  обуздать  ли  себя и не перестать  ли мучиться
воспоминаниями о том, что осталось от всего того, чем я располагал, по самым
скромным  подсчетам, никак не меньше дюжины предметов? Нет,  нет, обуздывать
себя я не имею права.  Тогда продолжим. На чем  мы остановились? На чашечке.
Избавиться  от  нее  мне  так  и не  удалось. Я использовал  ее  в  качестве
кладовки,   любопытно,   что  могло   бы  поместиться   в   таком  крохотном
пространстве, и сделал  для нее из жестянки крышечку. Дальше. Бедный Макман!
Мне решительно  не  дано  довести до  конца ничего,  разве  что покончить  с
дыханием. Не надо жадничать. Значит, так и задыхаются? Видимо, да.  А где же
предсмертный  хрип? Впрочем, не  исключено,  что это  еще  не конец. Столько
пищать в младенчестве, черт  побери,  и не иметь возможности похрипеть перед
концом. Ей-Богу,  жизнь притупляет способность к протесту. Интересно, какими
будут мои  последние  слова,  записанные,  другие  не  сохранятся, исчезнут,
растворятся в воздухе. Я не  узнаю этого  никогда. И опись я тоже не  кончу,
что-то  мне  подсказывает, какой-то  утешительный голос говорит:  Nevermore.
Пусть так. Но,  во что бы то ни стало, я назову дубинку, удержаться от этого
я не могу,  констатировать  факты я обязан, не пытаясь их  понять, вплоть до
самого последнего. Бывают минуты, когда  мне кажется, что  я находился здесь
всегда,  возможно,  здесь я  и родился. Потом  они  проходят. Это  многое бы
объяснило. Или  что я вернулся сюда после долгого отсутствия. Но с чувствами
и  предположениями  я  покончил раз  и  навсегда.  Дубинка принадлежит  мне,
большего о ней не скажешь. Она запятнана кровью, недостаточно, недостаточно.
Я  оборонялся,  неумело,  но оборонялся.  Так  иногда  я  говорю  себе. Один
ботинок, первоначальный  цвет - желтый, не  помню с какой  ноги. Другой, его
товарищ, пропал. Его унесли в самом начал