е, до того еще, как сообразили, что
я никогда уже не  буду ходить. А другой  оставили, надеясь, что  я огорчусь,
увидев его без пары. Таковы люди. А что если он на шкафу? Я искал его всюду,
своей палкой, однако мне не приходило в голову, что он  может быть на шкафу.
До сих пор не приходило. И  так как я никогда уже не буду его  искать, и все
остальное тоже, ни  на шкафу, ни  где бы  то ни было, то  он больше не  мой.
Только те вещи принадлежат мне,  местонахождение которых  я знаю  достаточно
хорошо, чтобы найти в себе силы до них дотянуться, в случае необходимости, -
такое определение я выбрал для определения моего имущества.  Ибо в противном
случае это никогда  не кончится. Но это и так  никогда не  кончится. Ботинок
был не слишком похож - зря я размышляю об этом - на тот, который я сохранил,
желтый,  замечательный  количеством  отверстий  для  шнурка, большей  частью
бесполезных,  из  отверстий превратившихся в щели.  Мое имущество  собрано в
кучу, в углу. Я мог бы до него дотянуться, даже сейчас, в темноте, стоит мне
только захотеть. Я опознал бы все вещи по  прикосновению, весточка пролетела
бы по палке, я зацепил бы  нужный предмет и подтащил его к постели,  до меня
донесся бы звук,  который он издает, приближаясь ко мне по полу, скользящий,
прерывисто вздрагивающий, все менее и  менее дорогой,  я забросил  бы его на
постель так осторожно, что не разбил бы окно и не поцарапал потолок, а потом
наконец взял  бы в руки.  Если бы в моих руках оказалась шляпа, я мог бы  ее
надеть, она напомнила бы о славном прошлом, хотя я и так отлично его  помню.
Шляпа утратила поля, она похожа на стеклянный колпак,  покрывающий дыню. Для
того, чтобы ее надеть, а потом снять, нужно ухватиться  за нее ладонями, как
за  мяч.  Шляпа, возможно,  единственный  предмет  во всем  моем  имуществе,
историю которого  я помню, считая, разумеется, с  того дня,  когда она стала
моей.  Мне  известно,  при  каких  обстоятельствах  она  лишилась  полей,  я
находился рядом с ней в тот момент, это чтобы я мог в ней спать. Я хотел бы,
чтобы  нас  похоронили вместе,  безобидная  прихоть, но что мне следует  для
этого предпринять? Нота бене: на всякий случай надеть ее, натянуть как можно
глубже,  пока  еще  не поздно.  Но  все  в  свое время.  Не  знаю, стоит  ли
продолжать. Я  чувствую, что, возможно, присваиваю себе  вещи, больше мне не
принадлежащие, а  о  тех, что еще  не пропали,  говорю как  о  пропавших.  И
догадываюсь,  что  есть  и  другие,  там,  в  углу,  относящиеся  к  третьей
категории, а именно,  те  вещи, о которых я ничего не  знаю и по отношению к
которым не подвергаюсь  опасности совершить ошибку или не совершить ее.  И я
напоминаю себе, что со времени последнего осмотра моего имущества много воды
утекло под мостом Мирабо,  в обоих направлениях. Я уже достаточно  умирал  в
этой комнате, чтобы  знать - одно уходит, другое приходит, не знаю благодаря
чему. А среди того,  что уходит,  есть то, что возвращается, после более или
менее долгого отсутствия, и  то, что не возвращается никогда.  В результате,
среди того, что возвращается, кое-что  мне знакомо, а остальное  -  нет.  Не
понимаю.  И еще  более  странно, что существует целое  семейство  предметов,
которые меня так и не покинули, с тех пор как я нахожусь здесь, и продолжают
лежать  неподвижно на своем месте, в углу, словно в обычной нежилой комнате.
Или же они очень быстро обернулись. Как лживо все это звучит. Но нет никакой
гарантии,  что вещи будут  вести  себя таким образом  вечно. Ничем другим не
объяснить, почему принадлежащие мне вещи все время меняются. Так что, строго
говоря, я не могу определить, в любой данный момент, какая вещь моя и  какая
не  моя, согласно данному мной определению. Поэтому я и  не  знаю, стоит  ли
продолжать.  Я  имею  в  виду:  продолжать  производить  опись  имущества  в
соответствии,  возможном,  но маловероятном, с  фактами,  и  не лучше ли мне
бросить это все и целиком посвятить себя какому-нибудь  другому развлечению,
имеющему меньше последствий, или просто ждать, ничего не делая или, пожалуй,
считая: один, два, три и так далее, до тех пор, пока не минует, наконец, вся
опасность,  которую  я  сам  для  себя  представляю.  Вот  к  чему  приводит
чрезмерная добросовестность. Будь у меня монета, она бы все решила, орел или
решка.  Ночь,  решительно,  слишком  длинна,  и  утро  вечера  не  мудренее.
Вероятно, мне  следует продержаться  до рассвета, принимая все во  внимание.
Хорошая  мысль, просто великолепная.  Если  на  рассвете  я еще  буду здесь,
непременно приму  решение. Я почти сплю, но засыпать  боюсь. В конце концов,
всегда  можно  все поправить in  extremis,  in  extremissimus. Но  разве  я,
кажется, только что не отошел? Ну ладно, хватит об этом. А может быть, лучше
собрать все свое имущество так, как оно есть, и положить в постель? Принесет
ли это какую-нибудь пользу? Полагаю, что не принесет. Но мог бы собрать. Эту
возможность я держу  про запас. Когда  будет светло,  я окружу себя  вещами,
положу  их  на  себя,  под себя,  в углу ничего не  останется,  все  будет в
постели, со мной. В руке зажму фотографию, камень - и они не улизнут. Надену
шляпу. Возможно,  возьму что-нибудь в рот, обрывок газеты или пуговицу, но и
в этом случае я буду лежать на других драгоценностях. Моя фотография, на ней
не я,  но,  кажется,  я  где-то  рядом. На фотографии осел,  снятый  спереди
крупным  планом, на берегу океана, нет, это не океан,  для  меня это  океан.
Осла,  естественно, пытались заставить  поднять голову, чтобы запечатлеть на
пленке  его прекрасные глаза,  но он опустил ее еще ниже. По ушам видно, что
осел недоволен. На  голову  ему надели соломенную  шляпу.  Тоненькие крепкие
параллельные  ножки,  копытца  на  песке,  легкие и  изящные.  Контуры  осла
смазаны, фотограф хихикнул, и фотокамера дернулась. Океан выглядит настолько
неестественно, что  похож на студийную декорацию, или, может быть, наоборот.
А  где,  например, вся одежда, кроме  ботинка, шляпы и трех  носков, носки я
пересчитал.  Куда исчезла моя  одежда, зимнее  пальто,  брюки  и  фланелевые
кальсоны,  которые мне отдал господин  Куин, объяснив,  что ему  они  уже не
нужны? Возможно,  мою  одежду сожгли. Но  нас не может интересовать то, чего
нет,  в  подобный момент такие вещи не в счет,  что бы  там ни  говорили. Во
всяком случае, я заканчиваю. Лучшее я приберег на  конец, но  чувствую  себя
сейчас не  слишком  хорошо,  возможно,  отхожу,  меня  бы это  удивило.  Это
преходящая  слабость,  такое  переживал  всякий.  Сначала  слабеешь,   потом
слабость  проходит, силы  возвращаются, и все  начинается сначала. Вероятно,
подобное происходит и со мной. Я зеваю, а разве бы я зевал, если бы это было
серьезно? Почему бы и нет? Я бы съел, пожалуй,  тарелочку супа, если бы  был
суп. Нет, даже если бы  суп был, я бы не стал его есть. Вот  так. Прошло уже
несколько  дней, как мне  не  меняли тарелку, я  об  этом  говорил? Кажется,
говорил.  Тщетно я толкаю тумбочку к двери, подтаскиваю ее  обратно,  двигаю
туда-сюда в  надежде,  что  шум  услышат  и в соответствующем  месте сделают
правильные выводы,  - тарелка по-прежнему  остается пустой. Что же до одного
из горшков, то он полон, а другой медленно наполняется. Если мне удастся его
наполнить, то я вылью на пол сразу оба, но это маловероятно. После того, как
я перестал  есть, я произвожу все  меньше экскрементов и, следовательно, все
меньше их  выделяю.  Горшки, кажется,  не  мои, просто я ими  пользуюсь. Они
отвечают определению моего имущества, но они не мои.  Возможно, неправильное
определение.  У горшков по две  ручки,  или  дужки, возвышающихся над краем,
симметрично  одна другой,  в них я просовываю  палку. Именно таким образом я
передвигаю горшки, поднимаю их и ставлю на место. Все продумано, случайность
исключена. Или мне просто  везет? Я  легко  могу перевернуть  их вверх дном,
если  придется,  и  ждать,  пока они  опорожнятся,  столько,  сколько нужно.
Поговорив немного про мои горшки, я почувствовал себя лучше, бодрее.  Горшки
не мои, но я  говорю "мои горшки", как говорю "моя кровать", "мое окно", как
говорю  "я". Тем  не менее, я замолкну. Меня утомило мое  имущество,  если я
заговорю  о  нем снова,  я  снова ослабну,  ибо неизменные  причины вызывают
неизменные следствия.  С большим  удовольствием  я поговорил бы  о  колпачке
звонка  от моего велосипеда,  о  моем  полукостыле,  верхней  его  половине,
похожей  на  детский  костыль. Я могу говорить, что в силах мне помешать? Не
знаю. Не могу.  Подумать  только, что  я,  возможно, умру  в конце концов от
голода, и это после столь успешной, на протяжении всей жизни, борьбы с такой
страшной  угрозой. Трудно в это поверить. Провидение не оставляет бессильных
стариков,  до самого конца. И  когда у них не  останется сил глотать, всегда
найдется человек, способный протолкнуть  в пищевод трубку или засунуть ее  в
прямую кишку, а затем  наполнить  ее, до отказа, витаминизированной  кашкой,
чтобы не стать  соучастником убийства. Так что  умру  я просто  от старости,
насытившись днями, как  до  потопа,  с  полным  желудком. А может  быть, они
думают, что я уже умер. Или, может быть, они сами поумирали. Я говорю "они",
хотя, возможно, это неверно. Вначале, но  это было  давно, я видел  старуху,
потом,  какое-то  время,  старческую  желтую  руку,  потом,  какое-то время,
старческую  желтую  ладонь.  Но  это  были,  по  всей  вероятности,  наемные
служащие. Действительно, временами наступает такая тишина, что земля кажется
необитаемой. Странные плоды приносит любовь к  обобщениям. Достаточно ничего
не  слышать в течение всего нескольких  дней, спрятавшись  в  норе,  слышать
только  звуки, издаваемые предметами, и  начинаешь  казаться  себе последним
человеком  на  земле. А  что если завизжать? Не  из желания привлечь  к себе
внимание,  а  просто чтобы выяснить, есть  ли здесь кто-нибудь еще. Но  я не
люблю визжать. Я всю  жизнь тихо разговаривал и неслышно ходил, как человек,
которому нечего сказать и некуда идти и которому поэтому не нужно, чтобы его
слышали и видели. Не  говоря уже о  том,  что, может быть,  нет  ни  души  в
радиусе, скажем,  ста  метров,  а потом людей становится так много,  что они
ходят  друг по другу, но приблизиться ко мне боятся. В таком  случае  я могу
визжать до посинения, и все  зря. Но тем не менее попробую. Попробовал. И не
услышал  ничего  необычного.  Впрочем,  я преувеличиваю.  Я  услышал хриплое
карканье, в  глубине дыхательного горла, как при изжоге. Потренировавшись, я
сумел бы  застонать,  прежде чем умру. Мне  больше не хочется спать.  Да и в
любом  случае, спать я не должен.  Какая  скука. Я прозевал отлив. Я говорил
уже,  что сообщаю  лишь  ничтожную часть  того, что мне приходит  в  голову?
Должно  быть, говорил. Я выбираю то, что идет к делу.  Это  не всегда легко.
Надеюсь,  выбираю   самое   важное.  Интересно,  смогу   ли  я  когда-нибудь
остановиться? Пожалуй, мне следует  выбросить грифель. Но  в  моем состоянии
вернуть его не удастся, и я могу об этом пожалеть.  Мой маленький грифель. Я
еще не  готов пойти на такой  риск, сейчас, по крайней  мере. Что же делать?
Интересно, смогу ли я исхитриться и, действуя палкой как багром, передвинуть
кровать? К тому же она, может быть, на колесиках, как многие кровати. Просто
невероятно, что эта мысль не приходила мне в голову раньше, все то время что
я нахожусь  здесь.  Мне, может  быть, удалось бы, она  такая узкая, провезти
кровать в двери и спустить по лестнице, если за  дверью есть лестница. Уйти,
убежать. Темнота -  мои  враг, в некотором смысле, но как бы  там ни было, я
могу попробовать сдвинуть кровать. Для  этого  достаточно упереться палкой в
стену и  оттолкнуться.  И  вот уже  я  вижу самого себя, делающего, в случае
успеха, небольшой круг по  комнате,  пока светло, достаточно  светло,  чтобы
отправиться в путь. К тому же,  заняв себя  таким  образом, я перестану себе
лгать.  И  потом,  как  знать,  не  прикончит  ли  меня  физическое  усилие,
посредством инфаркта.
     Я лишился палки.  Это самое  выдающееся  событие сегодняшнего  дня, ибо
снова  наступил день.  Кровать не шелохнулась. Должно  быть, в темноте я  не
нашел точку опоры. Архимед  был  прав. Sign qua  non.  Палка, соскользнув со
стены, скинула  бы меня с  кровати, если бы я ее не отпустил.  Конечно,  для
меня  было бы лучше  расстаться с  кроватью, нежели лишиться палки,  но я не
успел  об этом  подумать.  Страх падения -  источник  многих  глупостей. Это
катастрофа. Полагаю, самое мудрое сейчас - пережить несчастье, погрузиться в
медитацию и получить назидание. Именно этим человек отличается от обезьяны -
поднимаясь все выше и выше, от открытия к  открытию, он пробивается к свету.
Только сейчас, утратив палку, я до конца осознал, что именно я утратил и что
она для меня значила. А осознав это, я поднялся к пониманию Палки, свободной
от  всех  случайных  проявлений, -  о  котором  никогда не  смел  и мечтать.
Сознание   мое   расширилось.  Таким  образом,  я  уже   смутно  различаю  в
обрушившейся на  меня  катастрофе замаскированное благо. Как утешительно все
это. Катастрофа тоже,  в  своем первоначальном  смысле, без  сомнения.  Быть
погребенным в лаве и даже не поморщиться - вот это настоящий мужчина. Знать,
что в следующий раз сумеешь  проявить себя лучше, до неузнаваемости лучше, и
что следующего раза не будет, и  слава Богу, что не будет, - с таким знанием
можно идти  по жизни. Я,  кажется, использовал  палку наиболее выгодно,  как
мартышка,  которая чешет блошиные  укусы ключом от  своей клетки. Теперь для
меня очевидно, что,  используя палку более  разумно,  я сумел  бы, вероятно,
выбраться из кровати и даже, возможно, вернуться в нее, когда мне надоело бы
кататься  и  карабкаться по  полу  и ступенькам. Это  внесло бы в мой распад
некоторое разнообразие. Как  получилось, что  раньше мне это не  приходило в
голову? Не отрицаю, что  у меня не  было желания покидать  постель. Но разве
может мудрый не делать того, самой возможности чего  он даже не  подозревал?
Не представляю себе. Мудрый, может  быть. Но я? Снова день, по крайней мере,
то,  что  в  этом  помещении слывет за день. Должно  быть,  я  заснул, после
приступа  разочарования,  подобного  которому  я  давно  уже  не  испытывал.
Огорчаться  незачем,  один из  двух разбойников попал в рай,  процент, можно
сказать, щедрый. На полу,  рядом  с  кроватью, я вижу  палку, точнее, я вижу
часть  палки, как всегда видишь только часть. С тем же успехом она могла  бы
быть на экваторе  или  на  одном  из полюсов.  Нет,  не  совсем,  поскольку,
возможно, мне удастся ее как-нибудь поднять, я ведь такой изобретательный. И
значит, не все еще безвозвратно потеряно. А тем временем мне не  принадлежит
уже ничего, согласно моему определению,  если  я его  правильно помню, кроме
тетради, грифеля и французского карандаша, при условии, что он действительно
существует. Хорошо я сделал, что прекратил опись имущества, удачная мысль. Я
чувствую себя окрепшим, возможно, во сне меня покормили. Я вижу горшок, тот,
который  не  полон,  он  тоже для  меня потерян. Вне  всякого  сомнения, мне
придется  писать в постель, как в младенчестве. Скальп с меня,  полагаю,  не
снимут. Но  хватит обо  мне. Может создаться впечатление, что, оставшись без
палки, я почувствовал себя  лучше.  Кажется, я знаю, как ее вернуть.  Но мне
пришла в голову  мысль. Не лишают ли меня  супа специально, чтобы помочь мне
умереть? Не надо поспешно судить о людях. Но, в таком  случае, зачем кормить
меня  во сне?  Впрочем, вовсе не доказано, что меня кормили. Но если бы  мне
хотели помочь,  разве  не умнее было бы дать мне  отравленного супа? Большую
порцию  отравленного  супа? Возможно, они  боятся  вскрытия. Безусловно, они
смотрят  далеко вперед.  Это  напомнило мне,  что среди  моих  вещей некогда
находился  пузырек, без наклейки, с таблетками. Слабительное? Успокаивающее?
Не помню. Принять их, в  поисках успокоения, и получить  понос, да, это было
бы  досадно.  Но  такой  проблемы  не  возникает,  я  и  так  спокоен,  нет,
недостаточно,  мне  чуть-чуть  не хватает спокойствия. Но довольно  обо мне.
Сейчас я  проверю свою идею,  я  говорю о способе  вернуть палку. И если она
верна, я имею  в виду идею, то попробую, для  начала,  выбраться из постели.
Если  нет, то просто не  знаю, что  делать.  Пожалуй, навещу Макмана. Откуда
такая жажда деятельности? Я все больше и больше нервничаю.
     Однажды, гораздо позже, судя по внешнему  виду Макман очнулся, еще раз,
в  каком-то  приюте. Сначала он не  понял, что  его  забрали в приют, но как
только он обрел способность понимать слова, ему  сообщили, где  он. Сказали,
примерно, следующее: Вы находитесь  в приюте  святого  Иоанна, ваш номер сто
шестьдесят шесть. Ничего не  бойтесь,  вы среди друзей. Друзей? Ну-ну.  Ни о
чем  не  думайте, отныне  за  вас будем  думать  и действовать  мы. Нам  это
нравится.  И   поэтому   не  благодарите  нас.   Помимо  питания,  тщательно
скалькулированного так, чтобы вы были не  только живы,  но и здоровы, каждую
субботу вы будете  получать,  во  славу нашего святого покровителя, полпинты
портера и пачку жевательного табака. Затем последовал инструктаж  касательно
его обязанностей  и прав,  ибо,  осыпав его щедротами,  ему еще  и  даровали
кое-какие права. Оглушенный потоком  любезностей, а  ведь всю свою  жизнь он
избегал благотворительности, Макман не сразу понял, что  обращаются именно к
нему. Комната, или камера,  в которой он  находился, была набита мужчинами и
женщинами, одетыми в белое. Они столпились  вокруг  его  постели, и тем, кто
оказался сзади, приходилось вставать на  носки  и вытягивать шею, чтобы  как
можно  лучше рассмотреть  Макмана. Главный,  естественно,  был  мужчиной,  в
полном расцвете  сил, черты его лица в равной пропорции выражали  кротость и
суровость,  а  тощая  бороденка, несомненно,  должна была  подчеркивать  его
сходство  с  Мессией.  По  правде  говоря,  он  не  столько  читал,  сколько
импровизировал  или  декламировал, судя по бумажке, которую  держал в руках,
бросая изредка  на нее нетерпеливый взгляд. Наконец он протянул эту  бумажку
Макману  вместе  с  огрызком  химического карандаша, который  предварительно
смочил губами, и попросил расписаться, добавив, что это  лишь  формальность.
Когда Макман подчинился, то ли из страха быть наказанным в случае отказа, то
ли  потому,  что не сознавал  серьезности  совершаемого,  тот  взял  у  него
бумажку,  внимательно всмотрелся  в нее  и спросил: Мак,  как  дальше? И тут
раздался  невероятно  пронзительный  и  неприятный  женский голос:  Ман, его
фамилия  Макман. Женщина стояла у изголовья, так что видеть ее он не мог,  и
обеими руками сжимала прутья кровати. Кто  вы  такая? - спросил главный. Ему
ответили:  Да это  же Молл,  вы разве  не  видите, ее  зовут  Молл.  Главный
обернулся  в   сторону  говорящего,  посмотрел  на  него  и  опустил  глаза.
Разумеется,  сказал  он, разумеется, я  нынче  рассеян. И добавил, помолчав:
Прекрасное  имя, - не пояснив,  относятся  ли его слова к прекрасному  имени
Молл  или  к  прекрасному  имени   Макман.  Не  толкайтесь,   пожалуйста!  -
раздраженно  сказал  он.  Затем,  внезапно  обернувшись,  закричал:  Господи
помилуй, что вы все так  толкаетесь? И действительно, комнату  наполняли все
новые и новые зрители. Лично  я  ухожу, сказал  главный. И тогда все ушли, в
большой  спешке  и давке,  ибо каждый  пытался протиснуться в  дверь первым,
осталась одна Молл,  которая не  шелохнулась.  Когда  все  ушли, она пошла и
закрыла  дверь, потом  вернулась и села на стул рядом  с кроватью. Молл была
маленькая  старушка,  абсолютно  неказистая  и  лицом,  и  телом.  По   всей
видимости,  она призвана сыграть какую-то роль в тех замечательных событиях,
которые, хочу надеяться, позволят мне положить всему конец. Костлявые желтые
руки, изуродованные какой-то костной деформацией, и губы, такие выве