онуть,  утонуть.  Я
покидаю  себя не столь охотно. Аминь. Я ждал  рассвета. Что делал? Не помню.
Что  должен  был,  то и делал.  Наблюдал за окном.  Дал волю своим мучениям,
своему бессилию. И в конце концов мне  показалось, всего на секунду, что  ко
мне придут!
     Летние  каникулы  подходили  к концу.  Близился решающий момент,  когда
надежды, возложенные  на  Сапо, должны были  или  оправдаться, или вдребезги
разлететься. Он подготовлен  идеально,  говорил господин Сапоскат. А госпожа
Сапоскат,  чья набожность возрастала в  кризисные  моменты, молилась за  его
успех.  Стоя на коленях у  постели, в одной ночной  рубашке, она восклицала,
беззвучно, так как знала, что муж этого не одобрит: О  Господи, даруй, чтобы
он сдал, даруй, чтобы он сдал, даруй, чтобы он выдержал!
     На смену этому  экзамену, успешно сданному, пришли бы другие, ежегодно,
по  нескольку раз в  год. Но семейству  Сапоскат казалось,  что  последующие
будут  менее ужасны,  чем этот,  который  даст  им  право,  или  лишит  его,
говорить: Он занимается медициной,  или: Он готовится  в адвокатуру. Ибо они
считали более  или менее  естественным, что  допущенный  к  занятиям по этим
специальностям юноша,  даже не  слишком способный,  почти  наверняка получит
диплом. Как и у большинства людей,  у  них  был опыт  встреч  с адвокатами и
докторами.
     Однажды господин Сапоскат продал сам  себе авторучку по сниженной цене.
Марки  "Птичка".  Я подарю ему  ручку  в день  экзамена,  сказал он. И, сняв
крышку продолговатого картонного футлярчика, показал ручку  жене. Не трогай!
-  воскликнул он, когда она уже  собиралась  вынуть ручку из футляра.  Ручка
была  завернута в  инструкцию  для пользования,  которая  скрывала  ее почти
целиком. Господин Сапоскат осторожно развернул инструкцию, не вынимая ее  из
футляра, и поднес футляр вместе с авторучкой  к глазам жены. Но жена, вместо
того  чтобы  смотреть на ручку, смотрела на мужа. Он назвал цену.  Разве  не
лучше, сказала она, подарить ручку накануне, чтобы он успел опробовать перо?
Ты права, сказал он, я об этом не подумал. Или даже за два дня, сказала она,
чтобы он успел  сменить перо, если оно ему не подойдет. Птичка, клюв которой
был  широко разинут -  птичка пела, - украшала крышку футляра,  возвращаемую
господином Сапоскатом на место. Умелые  его  руки быстро и  ловко  завернули
футляр  в  оберточную  бумагу  и  стянули  резинкой. Господин  Сапоскат  был
недоволен. Это обычное перо, сказал он, оно не может ему не подойти.
     На следующий  день  разговор был  продолжен.  Начал господин  Сапоскат:
Разве не  лучше просто отдать ему авторучку и сказать, что  он может считать
ее своей, если сдаст экзамен?  Тогда нужно  отдать  ее  немедленно,  сказала
госпожа  Сапоскат, иначе  будет  бессмысленно.  На что у господина Сапоската
нашлось,  после  секундного  молчания,  первое  возражение,  а  после второй
секунды молчания -  второе. Во-первых, возразил он,  если  отдать ручку сыну
немедленно,  он вполне  успеет  сломать ее  или  потерять,  до экзаменов.  А
во-вторых,  возразил он,  если он получит ее незамедлительно и, предположим,
не сломает и не потеряет, он успеет с ней освоиться и, сравнив с авторучками
своих  менее бедных друзей, узнать  ее недостатки, так что она  потеряет для
него всю  прелесть.  Я  не  знала, что  это такая  дешевка, сказала  госпожа
Сапоскат.  Господин Сапоскат  тяжело опустил  руку  на  скатерть и некоторое
время  сидел, пристально  глядя  вниз.  После чего  снял  с груди  салфетку,
положил ее на стол и вышел из комнаты. Адриан, воскликнула госпожа Сапоскат,
вернись  и доешь десерт. Сидя в одиночестве  за столом, она прислушивалась к
шагам  на  садовой  дорожке  -   они  то  приближались,  то   удалялись,  то
приближались, то удалялись.
     Ламберы. Однажды Сапо прибыл на ферму раньше, чем обычно.  Но  знаем ли
мы,  в какое  время  он  прибывал обычно?  Тени  удлинялись,  бледнели. Сапо
удивился, увидев поодаль, на стерне, багрово-бледное  лицо Ламбера. Его тело
находилось  в дыре, то  есть в  яме,  вырытой им для  осла,  умершего ночью.
Вытирая ладонью рот, из дома вышел Эдмон и присоединился к ним. Тогда Ламбер
вылез из ямы, а в нее спустился  сын. Подойдя ближе, Сапо увидел черное тело
осла. Ему сразу все стало ясно. Осел  лежал на боку, как и  следовало лежать
мертвому  ослу. Передние ноги его,  прямые и неподвижные,  были  вытянуты, а
задние подтянуты  к  животу. Оскаленная челюсть, искривленные губы, огромные
зубы и вылезшие из  орбит  глаза являли собой потрясающий лик смерти.  Эдмон
передал  отцу кирку, лопату и  заступ и вылез  из  ямы. Вдвоем они подтащили
осла за ноги к краю ямы и, опустив вниз,  положили на спину. Передние  ноги,
устремленные к  небесам,  торчали  из  могилы. Ударами лопаты старина Ламбер
убрал  их в  яму. Он вручил  лопату сыну и направился к дому. Эдмон принялся
закапывать яму. Сапо стоял рядом и смотрел. Великое спокойствие овладело им.
Великое  спокойствие  - это  преувеличение.  Ему стало лучше.  Чужая  смерть
животворна.  Эдмон  на   мгновение  остановился  передохнуть,  тяжело  дыша,
облокотился на лопату  и  улыбнулся.  Десны  розовели  там,  где недоставало
зубов.  Толстый Ламбер  сидел у окна,  курил, смотрел  на  сына. Сапо присел
рядом, положив руку на стол, а голову на руку, и задумался, как будто он был
один. Потом  его вторая рука  скользнула  под голову, легла на  первую, и  в
таком положении Сапо замер, как изваяние. Луи начал рассуждать. Казалось, он
пребывал  в  хорошем настроении. Осел, по его мнению,  умер  от старости. Он
купил его два года тому назад, по дороге на бойню. Так  что жаловаться не на
что. После сделки  хозяин осла предсказал, что тот  подохнет  на  первой  же
борозде. Но Ламбер был тонким знатоком ослов. Главное при покупке осла - это
его глаза, остальное неважно. Так что он заглянул, как можно глубже, в глаза
ослу,  у ворот бойни, и увидел, что осел еще поработает. И  осел ответил ему
благодарным  взглядом,  во  дворе  бойни.  Пока  Ламбер  повествовал,  бойня
угрожающе   надвигалась.  В  результате  место   заключения  сделки  сначала
перенеслось с дороги, которая вела  на бойню,  к воротам бойни, а затем и на
сам двор. Еще немного - и он вырвет осла из-под ножа живодера. В глазах его,
говорил Ламбер, застыла обращенная ко мне мольба. Осел был весь в  язвах, но
когда покупаешь осла, не надо бояться старческих болячек.  Кто-то сказал: Он
уже прошел сегодня  десять  миль, до дома  его не  довести,  он  подохнет по
дороге.  Я решил, что сумею выжать из него  шесть  месяцев, сказал Ламбер, а
выжал два года. На  протяжении всего  рассказа он не сводил глаз с сына. Так
они  и сидели,  по обе  стороны  стола,  в  полумраке, один  говорил, другой
слушал,  и  оба далеки, один - от того,  что говорил, другой - от  того, что
слушал, и  оба - друг от  друга.  Куча земли понемногу таяла, в косых  лучах
заходящего солнца  земля  странно  светилась,  комки  ее мерцали в  вечернем
сумраке,  словно  свет  шел изнутри. Эдмон  часто останавливался и  отдыхал,
опершись  на лопату и  глазея по сторонам. На бойне, произнес Ламбер, только
там  я покупаю себе  животных, нет, ты посмотри на этого бездельника. Ламбер
вышел на  улицу и принялся за работу, встав  рядом с  сыном. Некоторое время
они работали вместе, не  обращая друг на друга  внимания. Потом сын отбросил
лопату в одну сторону, сам повернулся в другую и медленно пошел, переходя от
работы к отдыху широким и плавным движением, совершавшимся, казалось, помимо
воли. Осла видно не было. Лицо земли, на котором он  так упорно трудился всю
жизнь,  уже  не  увидит  его, надрывно  тянущего плуг  или ломовую телегу. И
совсем скоро Толстый Ламбер пройдет плугом или  бороной то место, где  лежит
осел,  при  помощи  другого  осла,  или старого  коня,  или  дряхлого  вола,
купленных  на живодерне, ибо Толстый Ламбер знал, что лемех  не  вывернет из
земли разложившийся труп и сошник не затупится о торчащие из земли кости. Он
отдавал  себе отчет в  том, что  мертвые и  захороненные  стремятся, вопреки
всему,  что  следовало бы  ожидать,  выйти  на поверхность,  чем  напоминают
утопленников. И  выкапывая яму, это  учитывал. Эдмон и его  мать разминулись
молча. Мать  шла от соседа, заняв фунт  чечевицы на ужин. В эту минуту перед
ее глазами стоял безмен, которым  взвешивали  чечевицу, и она  размышляла  о
том, верен ли он. Мужа, как и сына, она миновала быстро, даже не взглянув  в
его сторону,  и в позе мужа тоже ничто не говорило о том, что он ее заметил.
Она зажгла лампу, которая стояла на своем  обычном месте, на каминной доске,
рядом  с будильником, бок о бок с  которым висело на гвозде распятие.  Часы,
как  самый мелкий  предмет, должны  были всегда  располагаться посередине, а
лампа и распятие не могли поменяться местами из-за гвоздя, на котором висело
последнее. Женщина  прижалась к стене и  не отрывалась от нее до той минуты,
пока не  вывернула  фитиль.  Когда  же  вывернула,  взялась за  прокопченный
абажур, обезображенный большой дырой.  Поставив абажур, она заметила Сапо  и
подумала  сначала,  что  перед  ней  стоит дочь.  Тогда мысли ее унеслись  к
дочери,  которой  здесь не было.  Она опустила лампу  на стол, и внешний мир
скрылся во  мраке. Она села на стул, высыпала на стол чечевицу  принялась ее
перебирать.  Вскоре на поверхности стола образовались две кучки, большая все
время уменьшалась, маленькая росла. Внезапно, яростным взмахом руки, женщина
смела  обе кучки  воедино, уничтожив, таким образом, меньше чем за  секунду,
плод двух-трех  минут  работы.  Потом  вышла  и вернулась  с  кастрюлей.  Не
подохнут, сказала  она и  ребром ладони смахнула чечевицу в кастрюлю, словно
самое главное было не подохнуть, но так неловко и поспешно, что значительная
часть  чечевицы  просыпалась на  пол.  Потом  взяла  лампу  и  снова  вышла,
возможно, за водой или  за куском  грудинки.  Комната  снова  погрузилась  в
темноту,  наружный  мрак стал  постепенно  светлеть, и  Сапо, прижав лицо  к
стеклу, смог  разобрать  отдельные  формы  и среди них  -  Толстого Ламбера,
утаптывающего  землю. Прервать на  середине скучную и, возможно, бесполезную
работу - это Сапо было понятно. Ведь большая часть дел - именно такого рода,
и  единственный способ разделаться  с ними - бросить их вообще. Она могла бы
перебирать чечевицу всю ночь и не добиться поставленной цели - освободить ее
от всех примесей. И в конце концов, она бы остановилась и сказала: Я сделала
все, что могла. Но  она бы  не сделала все,  что могла. Правда,  наступает в
жизни такой момент, когда прекращаешь всякие попытки, и  такое решение самое
разумное, опечаленный и разочарованный,  но  не  настолько, чтобы уничтожить
все, уже сделанное. Но что если цель, которую она, перебирая чечевицу, перед
собой  поставила,  заключалась  не  в том,  чтобы  изгнать  из  чечевицы все
примеси,  большую  их  часть? Что тогда?  Не знаю. В  то же время  ежедневно
ставятся  и  такие  цели, о которых говорят, и довольно  правдиво,  что  они
достижимы, впрочем, я таких  целей не  знаю. Женщина вернулась, держа  лампу
высоко в вытянутой руке, но несколько ее  отодвинув, чтобы не слепить глаза.
В другой руке она держала за задние лапы белого  кролика. В отличие от осла,
который был черным, кролик был белым. Впрочем, его уже не было,  он перестал
быть, он  был  мертв. Есть  такие  кролики,  которые  умирают прежде, чем их
убьют,  от одного  страха.  Они  успевают  умереть,  пока их  вытаскивают из
клетки,   часто  за  уши,  и  располагают  в  позе,  наиболее   удобной  для
завершающего  удара, иногда по шее, иногда по другой части тела.  И  нередко
наносят  смертельный  удар по уже  бездыханному существу,  не подозревая  об
этом, ибо перед  глазами по-прежнему стоит живой кролик, поедающий в глубине
железной  клетки зеленые  листочки. И  человек поздравляет  себя  с успешным
нанесением смертельного удара, с первого  раза, и  радуется, что не причинил
кролику ненужных страданий,  не понимая, что в  действительности он трудился
впустую. Чаще всего  такое случается по ночам, ночью  страх  сильнее. Что же
касается кур, то  они, как  замечено,  более упорно  цепляются  за  жизнь, и
некоторые из них, с  уже отрубленной  головой, прыгают и мечутся, прежде чем
рухнуть. Голуби тоже менее впечатлительны  и иногда даже вырываются, пока им
не  свернут шею. Госпожа Ламбер тяжело дышала. Чертенок! -  воскликнула она.
Но Сапо был уже далеко, он уносился, раздвигая руками высокие луговые травы.
Вскоре Ламбер, а затем и его сын, учуяв  приятный запах, появились на кухне.
Сидя за столом,  избегая смотреть друг другу в глаза, они ждали. Но женщина,
мать,  подходила к  двери и выкликала. Лиззи, кричала  она  снова и  снова и
возвращалась  на  свое  место.  Она  видела,  что  уже  взошла  луна.  После
некоторого  молчания Ламбер объявил: Завтра  прирежу Белянку. Разумеется, он
воспользовался  не этими словами,  но смысл был именно этот. Однако ни жена,
ни сын не одобрили его - жена потому, что предпочла бы прирезать Чернушку, а
сын  придерживался  того мнения,  что резать козлят,  будь  то  Белянка  или
Чернушка, еще слишком  рано. Но Толстый Ламбер велел им попридержать языки и
направился в угол комнаты за корзиной с ножами, их было три. Необходимо было
снять с них смазку и наточить один о  другой. Госпожа Ламбер опять подошла к
двери, прислушалась, окликнула. Где-то далеко-далеко  отозвалось стадо.  Она
возвращается, сказала  госпожа Ламбер. Но прошло немало времени,  прежде чем
она  вернулась.  Когда с едой  было  покончено, Эдмон отправился в  кровать,
чтобы  в  тиши и  покое предаться онанизму,  пока не пришла сестра, ибо  они
делили  с ней  одну  комнату.  Нельзя  сказать,  что  благопристойность  его
сдерживала, когда сестра была рядом. Так же  как и ее, когда рядом находился
брат. Их кровати стояли впритык, перестановка была невозможна. Так что Эдмон
направился в постель без особых на то причин. Он с удовольствием переспал бы
с сестрой, отец его тоже,  я хочу сказать, что отец с удовольствием переспал
бы с дочерью, - кануло в Лету то время, когда он с удовольствием переспал бы
с сестрой. Но что-то их удерживало. И, казалось, она не сильно этого желала.
Но  она  была  молода.  В  воздухе  пахло  кровосмешением.  Госпожа  Ламбер,
единственный  член  семьи,  ни с  кем  спать  не  желавший,  с  безразличием
наблюдала его приближение. Она вышла из кухни. Оставшись  наедине с дочерью,
Ламбер, сидя, наблюдал за ней. Припав  к плите, она застыла на корточках. Он
велел ей поесть, и она принялась за остатки кролика,  из горшка, ложкой.  Но
скучно долго наблюдать за человеком, даже если и готов на это, и  неожиданно
Ламбер  увидел  дочь  в другом месте и занятую  совсем другим делом,  нежели
погружение ложки в рот, на пути от горшка, и  в горшок, на пути  от рта. При
этом Ламбер мог поклясться, что не сводил с дочки глаз. Он сказал: Завтра мы
зарежем Белянку,  можешь  взять  ее  себе,  если  хочешь. Но  видя,  что она
продолжает грустить и щеки ее заливают слезы, он направился к ней.
     Какая скука. Что если перейти к камню. Нет, получилось  бы то же самое.
Ламберы,  Ламберы, при чем тут  Ламберы?  В сущности, ни при чем. Но  пока я
занимаюсь  ими,  теряется другое. Как продвигаются мои  планы, мои планы, не
так давно у меня  были планы. Возможно, мне осталось прожить еще лет десять.
Ламберы! И  тем не менее я попытаюсь  продолжить, немного, мои  мысли где-то
блуждают, я не могу оставаться  на  месте. Я слышу  свой  голос, доносящийся
издалека, из далей моего  сознания, он рассказывает о Ламберах, обо мне, мое
сознание блуждает, далеко отсюда, в собственных развалинах.
     И  вот  госпожа  Ламбер  осталась  на  кухне  одна.  Она  села  у окна,
подвернула фитиль  у лампы,  что  делала всегда, перед  тем  как  ее задуть,
потому  что не любила гасить еще не  остывшую лампу. Когда она  решила,  что
плита  и  заслонка  достаточно  остыли,  она  поднялась  и  закрыла  вьюшку.
Мгновение постояла в нерешительности, подавшись вперед и уперев руки в стол,
потом  снова села.  Трудовой  день  ее  кончился,  и начались другие  труды,
ежедневные мучения, приносимые слепой жаждой жить. За столом или на ходу она
переносила  их  лучше,  чем  в  постели.  Из  глубин  бесконечной  усталости
доносился  ее  несмолкаемый вздох, тоска по дню, когда была ночь, и по ночи,
когда был день, и днем и ночью, со страхом, по свету, о котором она слышала,
но  которого, как ей говорили, она  не узрит,  потому что  он  не  похож  на
знакомый ей свет, не  похож на летний  рассвет,  который,  она  знала, снова
застанет  ее  на  кухне, где она  будет  сидеть на  стуле,  выпрямившись или
склонившись на стол, - слишком мало сна, слишком мало отдыха, но больше, чем
в постели. Часто  она поднималась  и  ходила по комнате или обходила  ветхий
дом. Пять лет это уже продолжалось, пять или шесть,  не больше. Она  внушала
себе,  что  страдает  какой-то  женской  болезнью,  но верила  этому  только
наполовину.  На кухне, пропитанной ежедневными  заботами, ночь  казалась  не
такой  темной,  день не таким мертвым. Когда становилось  совсем  плохо, она
сжимала  края ветхого стола, за которым скоро опять  соберется семья и будет
ждать, когда она им подаст,  и судорожно шарила  по нему, ощупывая  стоявшие
наготове  пожизненные  неизбывные  горшки  и  кастрюли, - это помогало.  Она
распахнула дверь и выглянула. Луна скрылась, но звезды мерцали. Она стояла и
смотрела  на них.  Такая картина  ее иногда утешала. Она  подошла к колодцу,
потрогала цепь.  Бадья  была опущена  на  дно,  ворот на замке.  Так-то вот.
Пальцы  ее  гладили изогнутые  звенья  цепи.  Сознание  неустанно  порождало
неясные вопросы, они громоздились  и медленно осыпались. Некоторые, кажется,
относились к дочери,  несущественные, сейчас она без сна лежала в постели  и
слушала.  Когда до нее донеслись шаги матери, она  уже готова была  встать и
спуститься вниз. Но только  на следующий день, или  через день, она решилась
повторить  то, что  сказал  ей Сапо, а  именно,  что он уходит  и  больше не
вернется.  Тогда,  как делают  люди, когда кто-нибудь,  даже едва  знакомый,
умирает,  Ламберы  припомнили о нем  все, что могли,  помогая друг  другу  и
стараясь  согласовать  воспоминания. Но  все мы знаем, как слаб этот огонек,
едва мерцающий в пугающем мраке. А согласие приходит только  позже, вместе с
забвением.
     Смертельная скука. Однажды я послушался  совета одного иудея касательно
волевых движений.  Это случилось, должно быть,  в  то время, когда я все еще
искал  человека, которому  мог  бы довериться и  который  доверился  бы мне.
Следуя  совету,  я так широко раскрывал  глаза,  что  собеседник  приходил в
восторг от созерцания  их бездонных  глубин и того свечения, которым озаряли
они  все  то, что мы  не досказали. Наши лица  настолько сближались,  что  я
чувствовал, как меня  обдувают горячие струи его дыхания  и  опыляют  брызги
слюны,  и  он, не сомневаюсь, чувствовал то  же  самое. Он по-прежнему стоит
перед моими глазами,  только что отсмеявшийся, вытирающий глаза  и рот, и я,
виден также и я, с потупленным взором и мокрыми штанами, страдающий при виде
напущенной лужицы. Поскольку  теперь этот человек  мне не  нужен, я могу без
опаски назвать его имя:  Джексон.  Я жалел, что у него  не  было  кошки, или
щенка, или, еще лучше,  старой  собаки. Из  братьев меньших  он  имел одного
только  серо-розового попугая.  Джексон все пытался  научить  его  говорить:
Nihil  in  intellectu  и  т.  д. С  первыми тремя  словами птица справлялась
хорошо,  но  произнести  известную  сентенцию  целиком ей было не под силу и
дальше раздавались  только жалобные  и  пронзительные  крики.  Джексона  это
раздражало,  он  придирчиво  заставлял  его  повторять  все  сначала.  Попка
приходил в бешенство и забивался в угол клетки. Клетка у него была чудесная,
со  всеми   удобствами,   жердочками,   качелями,   желобками,   кормушками,