ной  с  луком  и
корицей. Хлеб, эль, яблочные лепешки... На коленях у отца  непременно  лежит
Женевская Библия. Помни, в этот день Христос умер ради твоего спасения!..
     Нет! Жаркое солнце и река, кишащая змеями,  обнаженная  царица  Савская
величественно возлежит на шелковых простынях... Уиллу нестерпимо  захотелось
сжать весь мир в своих объятиях. Все еще дрожа от охватившего  его  желания,
мальчик снял перчатки, прежде чем войти  в  дом.  На  ходу  сложил  лодочкой
правую ладонь и словно зачерпнул ею воздух, чувствуя в руке влажное  дыхание
юго-западного  ветра.  А  ведь  этот  легкий  ветерок,  который  долетел  до
Хенли-стрит с моря, мог надувать паруса кораблей, плывущих домой от  берегов
Америки или, наоборот, отправляющихся в дальние страны, к туземным  островам
за несметными сокровищами и заморскими  специями.  Неведомые  края  и  тайны
настойчиво звали Уилла; так кошка жалобно и настойчиво мяукает  под  дверью,
прося, чтобы ее пустили в дом.
     - Уилл!
     - Бедный Уилл! Чокнутый Уилл!
     Мальчик  быстро  переступил  порог  дома,  с  остервенением   натягивая
перчатки на пальцы, которым в будущем суждено было  прикоснуться  к  великим
тайнам мироздания. Доносившиеся из дома голоса звали Уилла к столу.

ГЛАВА 2

     Впервые Уилл всерьез задумался о побеге из дома, когда  к  ним  явились
отец и мать Элис Стадли, гневно поведавшие Джону Шекспиру о том, что его сын
Уилл - вот бесстыдник! - совратил их дочь. И так как девица по  его  милости
оказалась в интересном положении, то теперь он должен на ней жениться,  хоть
сам еще годами не вышел. Но  все  равно,  раз  уж  натворил  дел,  то  пусть
поступает по совести, а спрос с него теперь будет как со взрослого.
     А он-то думал, что это была возможность приблизиться к богине; ему даже
казалось, что он видел ее золотые ступни в лучах заходящего солнца. Это было
продолжением все того же чудесного видения, посетившего  Уилла  в  Страстную
пятницу и  вернувшегося  вечером  Пасхального  воскресенья.  Весна  выдалась
теплой. Это произошло на ржаном поле.
     - Не надо, нет!
     - Да! А-а-а-а!..
     Элис Стадли была одной из тех бесстыжих девок, что готовы пойти с любым
мужчиной - у нее были темно-карие глаза и блестящие черные  волосы,  похожие
на оперение галок, которые роются в помойке. Однако  на  месте  этой  девицы
могла запросто оказаться и какая-нибудь Бесс, Джоан, Мэг, Сьюзан  или  Кейт.
Да и чем еще было заняться Уиллу, чтобы скоротать еще один  унылый  вечер  в
Стратфорде? Или в Барфорде, Темпл-Графтоне, Верхнем Куинтоне или  Эттингтоне
(кстати, в Эттингтоне, в обшарпанном доме разжалованного за какие-то грехи и
вечно что-то бормочущего себе под нос полоумного адвокатишки,  обитала  одна
разбитная девица, с которой не шли ни в какое сравнение все местные  шлюхи).
Уилл взрослел, превращаясь  в  приятного  молодого  человека  с  полноватыми
губами и хорошей походкой, говорившего тихо,  но  вместе  с  тем  витиевато.
Настоящий торговец отличными перчатками. Но кто бы  мог  подумать,  что  под
маской  этого  благообразного  молодого  джентльмена  скрывается  еще   одна
личность - вероломный и ненасытный Адам. Это был совсем не он, не  Уилл,  но
какой-то диковинный зверь, которого он, сам того не желая, приютил  в  своей
душе. И коль скоро этот зверь оказался там, Уилл с  изумлением  наблюдал  за
его повадками, слыша, как тот кричит чужим, незнакомым голосом,  и  все-таки
стараясь по мере возможности придерживаться ритма - ямба или спондея.  Перед
глазами юноши снова и снова возникало то чудное видение  сияющего  божества,
попиравшего ногами огненный шар, готовый вот-вот скрыться за краем земли. Но
богиня излучала еще более яркий свет, который охватил весь мир, в  то  время
как  солнце  тихо  угасало.  Уилл  спешил   овладеть   богиней   посредством
темноволосой деревенской жрицы,  лежавшей  под  ним,  и  громко  вскрикивал,
изливая в ее лоно горячие потоки семени и чувствуя, как  вместе  с  ними  из
него уходит жизнь. Но Элис Стадли только насмехалась над ним.
     Весь  мир  превратился  в  одну  большую  насмешку:  старая  мешковина,
второпях брошенная на землю, впивающиеся в голый зад колкие  сухие  былинки;
чувство стыда не за сам греховный акт, а за  дерзновение  применить  высокие
понятия (например, слово "любовь") к такому низменному действу; ползающие  в
траве букашки и недовольный писклявый  голосок  Элис  Стадли.  Даже  измятая
одежда теперь тоже казалась Уиллу издевательством, насмешкой  над  всей  его
жизнью - нужно заново завязать все шнурки  и  тесемки,  стараясь  забыть  об
обещанном в пылу страсти незабываемом наслаждении, а этим  пуговицам  вообще
не видно конца. Да и все остальное не  лучше.  Уилл  наконец  понял,  в  чем
состоит смысл жизни стратфордского перчаточника. Лишняя кружка эля,  тошнота
и рвота, прогулки по темноте в компании Дика Куини, Джека Белла и еще одного
дурачка из  Куинтона,  устраиваемые  специально  для  того,  чтобы  попугать
благочестивых  горожан.  Утробное  ржание,  сопровождающее  эти   бесцельные
шатания, и сожаление о том, что жизнь так коротка и потрачена впустую.
     - Любовь, - хныкала Элис, все еще  продолжая  шнуровать  корсет.  -  Ты
говорил о любви.
     - Так это ведь тоже любовь. Но я ничего не обещал.
     - Ты сказал, что мы поженимся. Ты обещал.
     - Мало ли что может сказать мужчина в порыве страсти. - И  затем:  -  К
тому же я еще не мужчина, а всего лишь мальчик.
     - Но зато в штанах у  тебя  все  в  порядке,  там  у  тебя  все  как  у
настоящего мужика.
     Над Стратфордом  сгущались  сумерки,  Элис  торопливо  поправляла  свой
туалет, а Уилл не находил себе места от охватившей его досады: и как у  него
только язык повернулся  назвать  все  это  непотребство  любовью?  Он  грубо
сказал:
     - Уж в этом-то ты разбираешься, кто бы сомневался.  Ты  их  видела  уже
немало, и не только у  своего  папочки,  когда  подглядывала  за  ним  через
дверную щелку.
     - Вот возьму и скажу отцу, что ты меня заставил это делать!
     Это выяснение отношений уже начало утомлять Уилла.
     - То, что с тобой уже делали и Бен Ловелл, и Жервез Блэк из  Блокли,  и
Пип Гейдбн, и все остальные? Они тебя тоже заставляли, да?
     Элис  заплакала,  и  вдруг  Уиллу  стало  жалко  ее,  захотелось  снова
заключить ее мягкое и пышное тело в объятия, прижаться  губами  к  ее  щеке,
чувствуя неровность угреватой кожи и попавшие в рот длинные черные волосы. В
этот момент он понял, какую власть имеет над ним жалость.  Уилл  нежно  взял
девушку за руку и помог подняться с земли. Элис перестала дуться на  него  и
больше уже не хныкала, а, невинно чмокнув его на прощанье,  помахала  рукой,
повернулась и зашагала прочь по освещенному луной полю.
     А потом, знойным душным августом, к Уиллу домой пришли ее отец и  мать,
но никаких доказательств того, что в случившемся виноват именно он,  у  них,
разумеется, не было. Они обходили все дома, где жили юноши, чересчур  охочие
до плотских утех (потому  что  едят  слишком  много  мяса  и  мало  капусты,
которая, как известно,  успокаивает  нервы  и  охлаждает  пыл),  и  уходили,
получив в качестве отступного где тестон {Тестон - мелкая монета.}, а где  и
вовсе несколько грошей - этого было достаточно, чтобы заткнуть им рот. Найти
мужа для Элис будет легко. Устроить засаду в кустах в ожидании неопытного  и
ничего не подозревающего юнца, польстившегося на пышные формы прелестницы, и
поймать его на месте преступления со спущенными штанами.  Знакомая  история.
Родители Элис ушли, всхлипывая точно так же,  как  это  делала  их  дочь;  в
потной руке матери была зажата монетка.  После  этого  визита  Джон  и  Мэри
Шекспир напустились на своего старшего сына. Стыд, позор, грех,  распутство!
Встань на колени и молись, только так ты сможешь очиститься от  греха  (Джон
Шекспир обратился к новой истинной  вере,  которую  исповедовали  английские
торговцы). Уилл ответил отцу какой-то дерзостью; и тогда мать,  леди  Арден,
отвесила ему пощечину. Не помня себя от обиды и негодования,  юноша  выбежал
из дома.
     Он уедет отсюда, сбежит этой же ночью  и  отправится  на  поиски  своей
золотой богини. Ночь  стояла  ясная,  в  воздухе  пахло  свежестью,  в  небе
серебрился месяц, со стороны  леса  доносились  соловьиные  трели,  а  Уилл,
запахнувшись в свой поношенный плащ с  карманами,  в  которых  гулял  ветер,
решил отправиться в путь. Но куда? На юго-запад, навстречу морским ветрам, в
Бристоль, Ившем, Тьюксбери, Глостер... Пеший переход длиною в день или около
того и долгожданная награда в конце пути -  гавань,  соль  на  губах  и  лес
мачт... А что потом?
     Нет, нет, не стоит ему уходить из дома; по крайней мере, не сейчас. Ему
нужно время. И тут Уилл  вспомнил  о  старухе-прорицательнице,  Мадж  Боуэр,
которую за глаза называли старой Маджи, а иногда и просто ведьмой. Мадж жила
в лачуге на окраине  города.  Она  заговаривала  бородавки  и  предсказывала
будущее, и зачастую эти предсказания  сбывались.  Ее  коты  были  жирными  и
лениво жмурились на солнце; в ее доме  пахло  душистыми  травами,  давно  не
стиранным  бельем  и  еще  какой-то  кислятиной.  Наверное,  это  был  запах
старости. И вот Уилл, пытаясь унять волнение, разыскал ее лачугу, стоящую  в
самом конце переулка, в зарослях бурьяна и крапивы, и, заметив тусклый  свет
в окошке, постучал. Мадж открыла дверь с фонарем в руках и что-то недовольно
прошамкала беззубым ртом, но затем узнала своего позднего гостя  и  впустила
его в дом.
     Уилл закашлялся от дыма. В большом  котле  на  огне  булькало  какое-то
варево;  с  низких  балок  свисали  подвешенные  на   крючьях   куски   мяса
неизвестного  происхождения.  Когда  юноша  вошел,  пламя  заколыхалось   от
сквозняка и по стенам затанцевали  зловещие  тени;  кошка  облизывала  своих
новорожденных котят и  громко  мурлыкала.  На  кухне  Мадж  был  невероятный
беспорядок - грязные плошки, закопченные котелки, на столе прокисший  творог
и  черствая  краюшка  хлеба,  оказавшаяся,  наверное,  слишком  жесткой  для
беззубого рта старухи. С улицы в грязное оконце заглядывала коза.  Полосатая
кошка подошла к Уиллу и замяукала, очевидно прося, чтобы ее взяли на руки  и
погладили. Это бесхитростное доверие растрогало его, и сердце снова кольнула
острая жалость. Уиллу стало жалко эту кошку, точно так же, как  он  жалел  и
телят, шкуры которых шли на выделку кожи для  перчаток.  У  него  никогда  в
жизни не поднимется рука на какое-либо животное... Неожиданно он  представил
всех живых тварей, убитых, растерзанных, преданных,  истекающих  кровью;  их
предсмертные крики пронзили его мозг.
     - Так что ты хочешь узнать, красавчик? - спросила Мадж.
     - Я принесу тебе завтра пенни, - ответил Уилл. - И за  эти  деньги  мне
нужно узнать, что ждет меня в будущем, отправлюсь ли я в дальнее путешествие
или нет. - С этими словами он сел на придвинутый к столу трехногий  табурет,
перед тем убрав с него грязную лохань для мытья посуды;  в  нос  ему  ударил
резкий запах прокисшего творога. Мадж снова что-то недовольно зашамкала,  но
все-таки принесла карты. Уилл узнал эту колоду, хотя сам гадать и  не  умел.
То были особые, гадальные карты, волновавшие  его  воображение.  Не  обычная
колода для невинной игры  в  подкидного,  а  старинные  магические  картины,
сохранившиеся со времен Древнего Египта (так объяснила ему Мадж).
     На картах были изображены башни, рушащиеся от удара молнии, священник с
императрицей, кровавая луна, Адам  с  Евой,  воскрешение  мертвых  в  Судный
день... Мертвецы на последней карте были  нарисованы  голыми  и  заспанными,
словно недовольными, что их потревожили.
     - Путешествие, значит, - пробормотала старуха. - Что ж, поглядим,  есть
ли в твоей судьбе путешествие.
     Кошка вскочила на стол, как будто тоже собиралась заглянуть в карты, но
тут же была сброшена на пол. Гадалка теребила в руках  грязную,  потрепанную
колоду. В тусклом мерцающем свете, среди таинственных теней эта  морщинистая
старая карга с обломанными грязными ногтями и в заляпанном жиром  платье  из
мешковины (наверное, за долгие годы на  это  платье  пролилось  очень  много
похлебки из костяной ложки, зажатой в дрожащей старушечьей  руке)  выглядела
загадочно и даже величественно. Она вытащила из колоды наугад  семь  карт  и
разложила их на столе картинками вниз. Затем дрожащие  руки  со  скрюченными
пальцами начали переворачивать карту за картой, и Мадж забормотала  какое-то
заклинание на странном языке: "Хомини помини дидимус дис дис  генитиво  тиби
дабо аурикулорум". Взгляду Уилла открылись семь картинок: собаки, воющие  на
кровавую луну, и рак в речной глубине под ними, звезды с обнаженной девицей,
жонглер, человек, повешенный на дереве за ноги. Смерть с косой,  женщина  со
львом на поводке и колесница. Мадж еще какое-то время покачивалась,  бормоча
что-то вполголоса, и в конце концов изрекла:
     - Время отправиться в дорогу еще не пришло. Ты должен остаться здесь  и
встретить женщину, которая заставит тебя уйти отсюда.  И  еще  я  вижу  семь
смертных грехов.
     - Что это за женщина? Это она совершит все грехи?
     - Женщина тут ни при чем. Грехи будут принесены сюда, и ты заберешь  их
с собой.
     - Я ничего не понимаю.
     - Ты пришел сюда ради того, чтобы услышать, а не  понять.  Ты  возьмешь
перо и будешь писать, как клерк. Тебя будут погонять и  торопить,  чтобы  ты
писал быстрее.
     У юноши упало сердце.
     - И это все? Ты ничего больше не знаешь?
     - Я скажу тебе один стишок, но это будет стоить еще пенни.
     - Ладно, завтра принесу два пенни.
     Старуха усмехнулась, но вдруг поперхнулась и зашлась в приступе  кашля,
и на лицо Уиллу попали брызги ее слюны.
     - Вот тебе стишок. Запоминай. - И она произнесла нараспев, словно читая
слова пророчества с темной стены позади Уилла:

                      Поймешь, когда появится причина:
                      Черная женщина или золотой мужчина {*}.

     {* Перевод Е. Новожиловой.}

     И ни слова больше. Не маловато ли, на два-то пенни?

ГЛАВА 3

     Зов богини долетал к нему откуда-то с моря, но  Уилл  не  мог  на  него
ответить;  госпожа  тщетно  звала  его,  продолжая  скрываться  за  золотыми
личинами, существующими лишь в его воображении. Юноша старался выбросить  из
головы все эти  пустые  мечты  об  объятиях  и  красавицах,  манящих  его  к
роскошному ложу, но все-таки над своими снами он  был  не  властен,  и  чаще
всего видения приходили к нему именно во сне. Что же до видений, связанных с
путешествиями, то тут он обнаружил,  что  наиболее  яркими  они  получаются,
когда мысли облечены в слова. Ну а  вдруг  это  навсегда  отвратит  от  него
богиню? Этого Уилл еще не знал.
     Хоби, которого к тому времени уже не было в живых - он умер от горячки,
потому  что  часто  спал  пьяным  под  дождем,  -  иногда  довольно   связно
рассказывал о кораблях и жизни моряков. Он рассказывал о том, как  на  судне
устанавливают пушки, - для пущей важности, а заодно и для устрашения врагов,
что в последнее время стало необходимо.  Рассказывал  о  грузчиках,  снующих
между полуютом и полубаком, где на  каждом  корабле  находятся  две  шлюпки.
Рассказывал о балласте и канатах; о далеко выступающем за борт носе, который
часто зачерпывал воду, когда корабль летел вниз с гребня  высокой  волны.  О
трюме под нижней палубой, где хранились бочки с прокисшим пивом  и  червивый
сыр.  О  фоке  и  форс-марсе  на  фок-мачте;  о  топселе  на  грот-мачте;  о
бизань-мачте с треугольным парусом или крюйс-марсом; о  наставном  лиселе  и
боннете...
     Все это были только мечты. Если он,  Уилл,  подастся  в  юнги  и  будет
драить палубу на какой-нибудь вонючей посудине, это не сделает его  ближе  к
богине. Слова же открывали перед юношей лучший мир; и вообще, если он станет
учиться искусству обращения со словом, то предсказание  старой  Мадж  должно
означать, что он станет клерком в каком-нибудь  вонючем  суде.  Ну  а  вдруг
все-таки свершится чудо и поторапливать его будут благородные лорды,  умоляя
побыстрее закончить оду на день рождения ее величества?
     В доме у Бретчгердла, местного приходского священника, было много книг,
и он давал их почитать благочестивым молодым  людям.  Уилл  читал  Овидия  в
английском переводе Голдинга, а иногда и в оригинале - и делал это с гораздо
большим  удовольствием,  чем  в  школе,  на  уроках  учителя  Дженкинса.  Он
медленно, слово за словом разбирал  незнакомые  тексты,  подобно  тому,  как
музыкант, впервые взявший в руки  лютню,  перебирает  струны  в  мучительном
поиске своей мелодии. Овидий был божествен. А почему бы  и  Уиллу  не  стать
Овидием, но только по-своему, на английский манер?

                      Та девушка - и свет, и красота,
                      Тех смуглых щек ничто не запятнает.
                      За темными бровями чистота
                      Сокрыта... {*}

     {* Перевод Е. Новожиловой.}

     ...Было послеобеденное время. Душу Уилла охватило  радостное  волнение:
вечером предстояло  отправиться  в  Шотери,  чтобы  помочь  принести  оттуда
майское дерево. Юноша водил скрипучим гусиным пером по бумаге, сидя у стола,
с которого еще не были убраны судки со  специями.  Резко  пахло  шафраном  и
чесноком, которые придавали пикантность давно приевшейся телятине  (помогать
резать теленка Уилл отказался). В очаге потрескивали сырые  поленья  недавно
спиленного вяза, отчего в комнате было очень душно (но его  отец  все  равно
никак не мог согреться), однако эта жара контрастировала с  ледяным  холодом
женского презрения.  Свой;  сонет  Уилл  посвящал  уже  другой  темноволосой
девушке. Юноша придерживался той сонетной формы, что впервые была предложена
графом Сурреем, потому что английский язык  не  настолько  богат  на  рифмы,
чтобы следовать более строгим итальянским канонам. Уилл уже  успел  уяснить,
что писать стихи следует не о каком-то конкретном  предмете,  а  о  чем-либо
всеобъемлющем, универсальном (не  потому  ли  Платон  так  сокрушался  из-за
неискренности поэтов?), и это универсальное и всеобъемлющее должно открывать
дверь в новую реальность. В Божественную реальность...

                      ...о которой свет не знает.
                      Моя любовь черна, но что с того?
                      Она не ослепляет, только греет.

     Мать  Уилла  была  уже  немолода,  в  ее  волнистых   волосах   заметно
серебрилась седина, но редкие брови еще сохраняли свой насыщенный  рыжеватый
оттенок. После обеда она бранила мужа, делая  это  с  тем  аристократическим
остроумием, на которое была способна лишь урожденная леди Арден.  Джоан,  ее
единственная дочь - бедняжка Энн вот уже три года как умерла, -  не  спешила
убрать со стола крошки, чтобы потом бросить их голубям (эх, вот  в  Уилмкоте
были голуби...), а стояла рядом и  злорадно  усмехалась.  Отец,  краснея  от
унижения, сидел сгорбившись у чадящего, трескучего  очага  и  сосредоточенно
грыз ноготь на мизинце.

                      Разверзся ад, и я иду в него,
                      Ведь ад такой и рая мне милее.

     По полу ползал маленький Эдмунд, которому  совсем  недавно  исполнилось
два года. Гилберт и Ричард играли на улице, откуда были  слышны  их  громкие
крики. Джоан была настоящей Арден: она во всем поддерживала  свою  сварливую
мать.
     - А теперь ты еще и серебро мое продать вздумал. Что ж,  мы  уже  стали
настоящими бедняками, а со временем докатимся и до того, что продадим посуду
и просто выдолбим  лоханки  прямо  в  столе,  как  это  делается  в  вонючих
тавернах, - если, конечно, ты милостиво позволишь нам оставить в доме  стол,
чтобы было куда разливать похлебку, которую мы  будем  черпать  пригоршнями.
Вот стыдобушка-то, вот позор, до чего мы докатились! Уж  лучше  бы  все  мои
детки умерли, как бедняжка Энн, которая одна не видит всей этой нищеты...
     Маленький Эдмунд, радостно  пуская